Язык мой — враг мой Журналисты — не мимы, газета, радио и телевидение — не сцена, читатель — не зритель, да и зритель — не с неба свалился: кому это не понятно? Слово — наше оружие! Но и наше несчастье Мы очень разные люди, даже нет смысла доказы­вать это обстоятельство. Мы можем позволить себе разные темы, сюжеты, стили, тональности. Однако слова, которыми мы пользуемся, — это, как ни кру­тите, все те же «семь нот», не нами придуманные и, кстати, выверенные веками. Они вполне обеспечива­ют и полифонию звучания (доказательством чему служат многочисленные произведения классиков журналистики), но, к сожалению, и какофонию тоже (чтоб убедиться в этом, надо раскрыть любую сегод­няшнюю газету). «По отношению к очень многим на­шим писателям, — говорил М. Горький, — нужно сказать, что с русским языком они обращаются вар­варски и знают его плохо»[3]. Уж в чем, в чем, а в этом вопросе мы, журналисты, писателей на первое место не пропустим. Между тем широта и неординарность читательской аудитории накладывают вето как на серость изобра­зительных средств, так и на вычурность языка: нас читает не избранная публика, а миллионы «газетных тонн глотателей». «Надо писать крепкими, тугими словами, — говорил Горький в беседе с молодыми очеркистами, — рассказывать так, чтобы все было просто, ясно, — вот к чему нужно стремиться»[4] Но где находить «тугие» слова? "Оглумить" можно! Рабы ли мы? Позвольте, читатель, предложить вам на десерт такую историю. В пору моего студенчества мы пели под гитару старинные романсы. Говорю о конце сороковых годов. Еще не было отечественных бардов, даже термина такого мы не знали, гитаристы именовались властями бесполой «авторской песней». И вот попадает к нам романс мелодич­ный, мягкий и с чувственным набором замечательных слов, иначе го­воря, с содержанием. К стыду своему (не я этот романс пел, а дав­ний мой друг, но его уже нет с нами), сохранился в благодарной па­мяти всего лишь кусочек строки: герой романса куда-то едет, смотрит в окно вагона поезда, при этом «вино на губы тихо лья». До сих пор не покидает меня щемящий романс с «настроением» и прелестным («неграмотным») глагольным оборотом. Много позже мы даже огорчи­лись, узнав, что романс был не народом сочинен, у него талантливые авторы (поэт с композитором), которые стилизовали текст «под на­род». Но как похоже и как нежно: «Вино на губы... лья»; ах, хорошо! Что сегодня поет эстрада? Тема эта стоит особого и серьезного разговора, я же трону ее по касательной. Когда-то иронично звучало в исполнении Татьяны и Сергея Никитиных: «...и чушь прекрасную не­сли»; нынешняя «чушь» бездарна и бессмысленна. На одной примитив­ной строке с примитивной глагольной рифмой построено все содержа­ние: «мотылек, куда ты летишь, стремишь, спешишь, сгоришь» (какие из вас, авторов, прости, Господи, Лебедевы-Кумачи и Матусовские?). Вы можете, читатель, воспроизвести (ладно, не мелодии, которых чаще нет, нежели они есть в так называемой «попсе») хотя бы смысл услышанных вами песен? Конкурс не голосов, а мод, причудливых и красивых поз и совершенно одинаковых исполнителей, которых — по пять копеек за пучок в базарный день: они, созданные способом кло-нирования, уверены (бедняжки!), что неповторимы. Многочисленные «композиторы и поэты» (случайно ли взятые мною в кавычки?) сочиня­ют, а лучше сказать: гонят неразличимую музыку и безразмерные тек­сты, и не потому, что бездарны: им просто некогда. Читатель сам это видит — слышит, понимая при этом, что талантливым поэтам и ком­позиторам нет места в этом бизнесе, которому они чужаки: нельзя, будучи стайером, участвовать в забегах на стометровку. Ритмовики и рифмачи там правят бал, забирая призы: налетайте и не опаздывайте! Пли! Торжество мелодий растаяло, как дым, ушло в небытие содержание   Хотите печалиться или радоваться, но факт «на лице». Увы (или «ура»), наша эстрада вышла на старт, как на панель, и кинулась за­рабатывать деньги на проживание. Кто смеет ее упрекнуть в этом, если можно выжить, лишь услаждая вкусы и прихоти потребителей (кто платит, тот и заказывает)? Его Величество Рынок! А дальше уже фи­ниш, пора стремиться к нему, как это делают маленькие черепашечки: склюют, едва замешкаешься. Даже остановиться невозможно: упа­дешь, не встанешь. (Помните жесткий и блистательный американский фильм «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?»; исключим из числа «загнанных» наших воистину талантливых исполнителей, кото­рых хоть и не много, не более, как мне кажется, двадцати эстрадных маэстро, но каждое имя у нас на слуху и практически «штучное»: у любого есть реальный шанс получить «Овацию» без грубой натяжки.) Движение — жизнь? А наши боссы-погонщики исповедуют новую мо­раль, название которой иное и сленговое: «раскрутка». Именно в нее вложены огромные «башли», дающие огромную прибыль. Маркс приду­мал классическую формулу: деньги-товар-деньги (о таланте, заметьте, ни слова!), а сегодня родилась универсальная модификация: «деньги-раскрутка-деньги»! А талант? Публика и «так» слопает: без содержания и без смысла (хотя и на русском языке, но звучит, как на иностран­ном: все едино и мимо мозгов). Одним ритмом пусть будет сыта. Приехали: коммуно-капиталистический уродливый гибрид под названием: райчик. Если вы помните, мой читатель, как мы сами или наши отцы и деды учились читать буквари с «мама мыла раму», и там же была известная формула: «Мы не рабы, рабы не мы», под которую маршировали по улицам, дружно скандируя эту фразу «под шаг». Вам не кажется сегодня (в те времена и не позволяли бы нам догадывать­ся), что фраза элементарна (если не абракадабра по типу «Ослы не мы, мы — не ослы»), то тавтология, лишенная смысла. Впрочем, многие уже тогда заметили, что писать и понимать надо иначе: «Мы — рабы» (а почему, спрашивается?), а потому, что: «Рабы — немы». Вот, оказывается, в чем фокус: рабами человека делает немота, а она дитя тоталитарного режима вкупе с цензурой и страхом. Отсюда и лицемерие, с которым нам вешали лапшу на уши, внушая с детства, будто мы не рабы. Демократия со свободой слова и гласностью (тоже, кажется, тавто­логия?), но если свободой слова полагать право и возможность гово­рить, то гласностью становится право и возможность услышать сказан­ное, то все выше сказанное мною обретает логику. Теперь остался у меня элементарный вопрос на «засыпку», обра­щенный не к попсоподобным любителям современной эстрады, лишен­ной смыслового содержания: неужто вы действительно хотите быть не­мыми? Если это так, то Бог вам в помощь: что еще скажешь, если есть у вас такое право? Но есть и другой читатель, который чтит ис­тинно талантливых эстрадных исполнителей и легендарных отечествен­ных бардов, поющих прекрасные умные и чувственные песни не на «тексты»; так вот, если вы не согласные с эстрадной немотой и не желаете быть рабами, то примите совет: у вас тоже есть право выби­рать себе иную судьбу и другие песни. А всем остальным скажу на прощание: думайте. И сопротивляйтесь. Таков, собственно, и весь разговор Дурь? Теперь предлагаю, читатель, обернуться к волнующей меня и, наде­юсь, вас простенькой на первый взгляд теме. Вы, наверное, уже слышали когда-то: «Однозначно звенит колокольчик»? Разумеется, не сразу различили подделку, тем более что мы привыкли: чем примитив­ней звучит, тем проще «продукт» усваивается. Не зря мы (я — тоже!) ощущаем звуковую и, возможно, генетическую родственность слов: «однозвучно» и «однозначно». Если первое слово принадлежит перу классика, то второе — самоделка. Ведь ни в одном из современных классических словарей подобные наречия не имеют прописка. Откуда они появились? Но нас с вами это, как ныне принято говорить, не колышет. Итак, посвятим теперь разговор родному языку, о котором Владимиром Далем сказано: «Сло­варь живого великорусского». А коли так, появление в «живом» но­вых слов — закономерно. Кто был и есть их автором (тут же добавлю: губителем)? Прежде всего и главным образом — народ. Заметьте: в спокойные и стабильные времена народ чаще безмолвствует, а если творит, то в самые трудные и смутные годы. Не уйти нам и от полного набора характеристик людского словотворения: прекрасные, дурацкие, умные, грамотные и невежественные слова. Ну как миновать Вольтера, сказавшего, что все наши споры основаны на «многозначительности слов». Сказал фразу, все поняли: глуп. Пока молчит человек — за умного сойдет. (Молчание — золото!) «Новорожденные» слота живут от месяца до десятилетий. Но народу нужна питательная среда, чтобы зачать новое слово. Обычно плодоно­сят, к сожалению, катаклизмы: революции, гражданские и отече­ственные войны, эпидемии, голод, «перестройки». Нужен, если угод­но, «бульон», в котором вывариваются «перлы». Они обогащают или обедняют нашу отечественную словесность. Есть смысл еще приводить примеры? Извольте, но без дат и событий, которые вам известны без напоминаний: шамать, бузить, братишка, пайка, тусовка, авоська, горбуш­ка, — остановлюсь, понимая: читатель способен дополнить список, при этом узнать за каждым словом еще и собственную жизнь, и судьбу всего общества. И уж конечно «углубить» с ударением на второе «у»: эпоха! Вот мы и пришли к персоналиям. Не забудем Владимира Мая­ковского с его «прозаседавшимися». Я знал человека, который искус­ственно сконструировал безобидное слово, неприлично звучащее: «скурлядь». Зато уж о Владимире Жириновском с его бессмертным (по легенде) «однозначно» разговор особый, требующий от нас подготов­ки. Сделаю перекур, но не без пользы для темы   Мне неловко вести с читателем урок ликбеза: он сам умеет разбираться в «предмете». Цель моя иная: самому задуматься над тем, как я говорю, и стоит ли при­слушиваться к современному лексикону и словарному богатству, в ко­торых, как в «Новом ковчеге»: всех по «паре» да еще по семь «чистых» и «нечистых». Раньше мне казалось: как я думаю, так и говорю. И вдруг сообразил: наоборот! Как говорю — так думать и начинаю. Даже оторопь взяла, дух захватило.   Засоренность языка оборачивается засоренностью в мозгах, неряшливостью в политике и даже путанностью в нашей реальной жизни: зеркало наяву. Словом раскрывают мысль: но четкая ли складывается цепочка? Я бы Нобелевскую тому дал, кто ответит (и докажет!): яйцо было первым или курица? Госпо­ди, что только произносит мой бескостный язык и рождает на свет не­разборчивость в мыслях и поступках! Сколь часто подтверждается ста­рое правило: язык мой — враг мой. Почему не друг?   Ответ напрашивается сам собой: брошенная на произвол судьбы словесность — мстит. Так собака, некогда верно служившая хозяину, вдруг оставле­на без дома: не дай Бог попасть предателю ей на глаза. Так и жизнь цапает нас больно и зло. Сообщающиеся сосуды. Без боя мы давно уступили толпе и улице литературный язык, наше бесценное богатство: оно сегодня «приватизировано» сленгом и жар­гоном. Этим языком говорят и в Думе, и в правительстве, и литера­торы, и юристы, и актеры, и профессура, и, как только мы убеди­лись, эстрада, и — самое опасное! — ведущие радио и телевидения: главные «опылители» народа. Не только говорят, но и думают одина­ково.   Нет, не забыл я «альма-матер» — родную прессу, и она не ус­тупает по безграмотности никому. Бодро шагает по-солдатски, видя грудь справа идущего. Парад-алле! Какая там школа, какие родите­ли? — даже самые «вежественные» не могут соперничать со всеми «неве». Об эстраде мы уже сказали все, что хотели. Далеко ушли от темы, вспоминая песни с ее непостижимым словарным запасом и убогим содержанием?   Да мы в этой теме по самое горло: только рот ловит губами глоточек свежего воздуха   Вот мы и пришли к искомому: к перлам современного языка. «Звучит» эта тема сегодня, когда жизнь народа «по-райски» прекрасна: какая разница от того, русским языком мы говорим о жизни или собачьим? Я никого не принуждаю: не нравится? — закрывайте газету и бегом к «телеку». А тому, кто еще со мной, скажу: слово «перл» означает в переводе с французского «жемчуг». Каковы наши родные «перлочки», мы сейчас узнаем, не откладывая на потом. Меня мало волнует тотальное использование таких родных драгоценностей, как «беспредел» или «однозначно» (которых, кстати, нет ни в одном российском словаре). Бог с ними: пришли они в лексикон званно и так же уйдут, когда поумнеем мы и станем культурней. Беспокоит меня другое: эти и такие слова стали знаком, меткой для того, чтобы себя представить и к другим присмотреться, как у боевых самолетов «свой-чужой».   Понастроили сленговые, полублатные, матерные метки в бизнесе, политике, даже в средствах массовой информации — где угодно; пересекаемся и с успокоением или с тревогой расходимся, причем независимо от возраста, образования, интеллекта или про­фессии: министры, дети, литераторы, дамы с мужиками, финансисты и, разумеется, теле- и радиоведущие. Как уберечься им, если обще­принятое безграмотное наречие (не прилагательное!) «однозначно» проникло-просочилось даже в официальные словари, чтобы быть под­хваченным, как инфекцией, всей страной?! Сколько таких родных за­разных перлов и прочих словесных «драгоценностей»?   Если вы думае­те, что только в том проблема, что язык наш засорен? Отнюдь: мозги наши страдают, а с ними и наша жизнь; и Бог с ней, с «однозначно­стью» или «одноклеточностью». Тронув больную тему, мы остановились пока только на первом этаже проблемы. А что этажом выше? В конце поднимемся и посмотрим. Недавно я ни ушам, ни глазам своим не поверил, когда один из самых «любимых» героев российских телезрителей прожженный интеллигент-бизнесмен Сиси из «Санта-Барбары» сказал своему коллеге: «Однозначно», я тут же понял: «жив курилка», он тоже убог и во вкусе моего народа да и во мне! (Мерси, переводчик, что разрешил Сиси употребить не «одноклеточно», ведь у них «там» хоть по две-три клеточки в башке еще остались!).   Зато через пару дней один из самых (тог­да) высокопоставленных чиновников да еще со своим рафинированным английским языком вдруг произнес, выступая по Центральному телеви­дению: «однозначно», я решил, что и он «жалает» показаться своим среди ему, возможно, чуждых. Типичный вариант «жертвы моды» на отсутствие культуры и воспитанности. Увы, это значит, что мы пере­живаем самый смутный, ирреальный период жизни нашего общества. Кафка. Не могу представить себе, чтобы такие политические деятели, как Евгений Примаков, Олег Сысуев, Григорий Явлинский, Егор Гайдар, Сергей Кириенко, Владимир Рыжков, Геннадий Селезнев или Егор Строев (кстати, по мнению авторитетных русистов, все они говорят весьма грамотно), вдруг нежданно прорезались бы с публично произнесенным «беспределом» и «однозначно», или согрешили каким-то другим сленговым словечком, которое, как вирус, вселилось бы в их сло­варный запас, моя позиция не дрогнет. Но «пардона» просить у читате­ля тогда придется мне: не тот этаж принял за высший, не на ту ор­биту забрался. Все термины и слова живут в одном общем доме под названием «Российская словесность»   Как я себе представляю, в комнатках-ком­муналках. Иначе их не расселить, ведь слова отражают, когда все вместе, разнообразие и все богатство содержания. В этом и есть секрет нашего великого и могучего языка. Ладно: вселились чужаки — живите, хоть и без прописки.   Но выдавливать из комнат прекрасных хо­зяев — грешно. Часто ли слышите вы кроме «однозначно»-кукушки та­кие наречия, как «безусловно», «категорично», «непременно», «беза­пелляционно», «абсолютно», «обязательно» — не счесть алмазов в родном языке! Музей восковых наречий, хранящихся в запасниках. Я за то, чтобы жили в нашем языке все «цветы», оттенки словесных перлочек, умножая богатство русского языка, давая всем нам при этом возможность выбора слов для выражения мыслей и чувств. А по­лучается, что слова теснятся не в отдельных квартирках или в соб­ственных комнатках, а на правах приживалок, а не хозяев-собственни­ков. Куда пропало слово «произвол», когда к нему подселили «беспре­дел», который оказался, если быть справедливым, словом сочным, густым и ярким? А в том дело, что «раскрутили» слово, как смазли­вую и безголосую певичку или как бездарного политика-кликуху. Даже малохудожественный фильм обозвали «Беспределом». Неужели его с «Произволом» публика не унюхала «своим»? Тема наша не исчерпана, но не из резины делают газету. Надо и честь знать. Другие допишут, дорасскажут. Говорят, парикмахер оста­вил на столе записку, прежде чем удавиться: «Всех не перебреешь». Добриться мы и сами сумеем, но кто будет надевать на наши размыш­ления слова? «Пока я мыслю, я существую!» — кто сказал, не помню. P.S. К сожалению (или к счастью), я не приемлю в разговоре с читателем (школьником, студентом, педагогом, инженером, сантехни­ком, угледобытчиком, врачом или коллегой-журналистом) менторский тон. Сколько неграмотных слов мы и сами произносим и слышим, это прост е м у непостижимо, как любил говорить легендарный военный фотокорреспондент «Правды» Яша Рюмкин! Кроме того, я и сам далеко не «шпециалист»: до семи лет не знал, что слово «еретик» произносится с ударением на «и», куда уж мне учить других грамотности? Тем более что из множества знаков препи­нания только один пользуется моей симпатией. «Восклик» — командует, как часовой: «руки вверх!»; точка — знак спокойный, но бессмыс­ленный, всего лишь дает паузу для вдоха-выдоха; многоточие — мнимомышление; запятая с двоеточием — жди перечисления с вариантом «чего изволите»; а вот самый достойный знак в моем ощущении — вопросительный.   Иногда говорю студентам моего журналистского семинара: «Чем отвечать на мои вопросы, задавайте мне собственные, в них больше сведений о вас и больше содержания. Отсюда следует мое предложение читателю: мы будем размышлять об отечественной словесности. Вопросы мои будут, но ответы на них каждый сам себе даст. Захочет потом себя проверить? Словарей — тьма (Не могу забыть маму, которую в нашей семье называли «босячкой»: эй, вы, «пэсменники-журналисты», как надо правильней говорить: «Статосрат или сратостат»? Мы с папой и старшим братом, видя «по­купку», начинаем смеяться, а мама, вполне удовлетворившись нашей реакцией, невозмутимо советует: «Спокойно произносите: дирижопель»!) Начинаю: ложить или класть? договор или договор? опека или опё­ка? можно ли сказать о двух больших разницах или она одна? играть на бильярде или в бильярд? переполнен до отказа или заполнен? звонит ли телефон или звонит? свет тухнет или гаснет? учители или учителя? инженера или инженеры? свекла или свёкла? ихний или их? средства или средства? астроном или астроном? деньгами или деньгами (было бы их побольше!)? влазить или влезать? отпуски или отпуска? сойти с рельсов или с рельс? заняться или заняться? из Москвы или из горо­да Москва? мышление или мышление? подтверждаю о том или то? раз­бирательство (словесное, а не техническое!) или разборка? осужден или осужден? заявление исковое или исковое? можно ли говорить «рас­ширение эскалации», смотрибельно, читабельно, волнительно? чтение или чтиво? сбор, собрание, сборище или тусовка? Предугадываю ваш вопрос: какая разница, какими словами выражать наши мысли и чувства, если ничего в сущности не меняется? Откро­венно отвечу, мой читатель: вы правы. Но верно ли будет называть общество (и вас вместе с ним) быдлом? Культурный народ чем воору­жен? Только терпением, грамотностью и умом да знанием. Другого оружия я не знаю. Если вы знаете — парируйте. Я принимаю ваш вызов. Вдруг нахожу, представьте себе, у Даля перламутровое слово: «Оглумить» — ошеломить, поставить в тупик». Разве не поучительно звучит? И как интересно, не богохульствуя, читать Владимира Ивановича Даля: роман! Просто «оглумить» можно! На этом мы оборвем и закон­чим наш краткий поиск простоты языка и ясности изложения. Позвольте, однако, завершить Цицероном: «Даже не приведя дово­ды, можно сокрушить соперника своим авторитетом»[5]. Коли так, кто смеет запретить нам легкомысленно воскликнуть: любой словарь «почи­ще» Цицерона! Если в шутку, то, без сомнения, отвечайте нашим семейным перлом: «Дирижопель»! Но еще одно важное обстоятельство, без которого я не смею закон­чить повествование. Однажды у себя дома я обнаружил листочек с по­черком мамы, обеспокоенной, как я понимаю, развитием младшего сына (меня) — тогдашнего студента второго курса юридического ин­ститута, а было это в сорок девятом году (неужто полвека уплыло из жизни, как корова языком слизала?). Так вот, я прочитал листочек, навсегда запомнил его содержание: это была цитата! Моя мама с гимназическим образованием собственноручно переписала откуда-то добытый ею документ, написанный и составленный двадцатишестилет­ним Петром I в 1698-м: «Указую господам сенаторам с сего числа выступать не по писанного, а своими личными словами, дабы дурь каж­дого видать было». При чем тут, подумал я, риторика: отдельные неграмотные слова, обороты, если на самом верхнем этаже двадцатого века перед нами в полный рост вдруг замаячил призрак настоящей беды, имя которой: интеллектуальная, нравственная, образовательная и моральная дег­радация нашего общества. Даже если б мы не по писаному (мно­гочисленными штатными спитчрейторами) говорили и по их советам по­ступали, дурь наша все равно вылезала бы наружу, черт ее подери! Что же с нами со всеми происходит? Век. 1999, июнь Вечерняя Москва. 1999, июль А если серьезно: у кого учиться простоте и ясности изложения?   Попытаюсь ответить на этот вопрос, хотя должен заранее предупредить: ничего нового, всего лишь напомню старые истины. 1. Прежде всего надо читать классиков, и читать профессионально. Это значит: не просто следить за развитием сюжета, но и замечать, как авторы опери­руют словом, за счет чего достигают большей выра­зительности, как строят повествование, когда и где роняют свое знаменитое бутылочное стекло, порази­тельно озаряющее всю картину. «Вы окажете самому себе хорошую услугу, — пи­сал М. Горький одному молодому литератору, — если поймете, что решающую роль в работе играет не всегда материал, но всегда мастер. Из березового полена можно сделать топорище и можно художе­ственно вырезать прекрасную фигуру человека»[6]. Замечательно «вырезали» такие выдающиеся сти­листы, истинные мастера слова, как И. Бунин, Н. Лес­ков, А. Чехов, Г. Мопассан. У них и надо учиться журналистам. Мягкости языка — у А. Чехова, и еще его умению писать короткими фразами, без вводных предложений. Речевому языку, языку говора — у Н. Лескова, сделав настольной книгой его «Очарован­ного странника». И. Бунин, по мнению М. Горького, «очень удобен для очерка сухой точностью своего языка»; его рассказы написаны так, будто он «делает рисунки пером»[7]. Филигранность, отточенность, ювелирная выверенность текста Ги де Мопассана об­щеизвестны; к сожалению, иные из нас, сверхпогло­щенные содержанием его произведений, этого не за­мечают. Надо, конечно, иметь определенное муже­ство, чтобы ограничивать себя в читательском удо­вольствии, профессионально относясь к творчеству великих мастеров. Авиационные конструкторы, как известно, прежде чем построить собственный самолет, до винтика разбирают чужой, предпочитая наслаждаться не столько красотой свободного полета машины, сколь­ко линиями на чертеже. 2. Язык народа — клад для литератора. Но есть ли у нас кладоискательское чутье? Есть ли вкус к поис­ку? Умеем ли мы «ходить в народ»? Часто ли пользу­емся мудростью предков, заглядывая в книги и сло­вари? Как родниковая вода отличается от той, что течет из крана, так и литературный язык не похож на ре­чевой: он без «местных примесей», без натурализ­мов, без добавок в виде жаргона; он лишен случай­ного, временного, фонетически искаженного. Беречь его чистоту, хранить от загрязнения такими слова­ми, как «лажа», «шамать», «клево», «волынка», наша святая обязанность. Это с одной стороны. С дру­гой — не следует забывать, что первоисточником литературного языка все же является разговорный. Он постоянно рождает новые слова и понятия, осо­бенно бурно в эпоху социальных революций и науч­но-технического прогресса. Воздвигать непроницае­мые и вечные барьеры между двумя языками было бы неправильно, да и невозможно: прорыв таких слов, как «комиссар», «паек», «космонавт», «меропри­ятие», неизбежен. Если барьеры невозможны, то, стало быть, парал­лельно процессу обогащения языка идет процесс его засорения. Что требуется от нас, журналистов, не без активной помощи которых осуществляются эти оба процесса? Прежде всего разборчивость и сдер­жанность в употреблении уже существующих слов и понятий. Мы должны способствовать только обога­щению и решительно препятствовать засорению на­шего языка. Но и — «зеленая улица» словам, кото­рые прошли через мощные очистительные сооруже­ния времени! Кроме того, нельзя забывать, что словотворчество продолжается и что мы, газетчики, ближе других на­ходимся к возможности реально творить. «Стиляга», «звездная болезнь», «эхо войны», «малаховщина» и другие понятия, рожденные в недрах «Комсомольской правды», «обтекатели», так своевременно пу­щенные в оборот с легкой руки «Известий», — все это, быть может, и льстит авторам, но и ко многому обязывает. Обязывает в том смысле, что «родить» новое понятие куда проще, нежели потом «изъять» его из обращения, когда вдруг выяснится, что оно лишено социальной глубины, неточное по смыслу, поверхностно-ярлыковое, искажающее не только язык, но и нравственные представления общества. «Речь, пекущаяся об истине, — писал Сенека, — должна быть простой и безыскусственной»[8]. Стало быть, прежде чем давать новым словам газетную жизнь, надо тщательно измерить их глубину, взве­сить, просчитать все последствия, как социальные, так и нравственные, и, наконец, учесть их фонети­ческое звучание и степень художественности. Какое емкое, многопластовое, точное, яркое представление дает слово «спутник» и сколько сомнений возникает, когда читаешь или слышишь «волосатик», «стиляга», «хипповый»! Однажды в «Комсомолке» решался на совещании вопрос, не присвоить ли читателям, пишущим в га­зету, имя «читкоры» по аналогии с «рабкорами» и «селькорами»: читатель-корреспондент? Не сомнева­юсь, дали бы имя — привилось, уж очень хлестко звучит: читкор! Но после бурных дебатов все же воз­держались, сохранили старое «читатель», главное достоинство которого в том и состоит, что оно — старое. Язык — это самое консервативное изобрете­ние человечества, ревниво охраняемое от всевоз­можных реформ, новшеств, изменений и даже обога­щений, такую бы стойкую идиосинкразию к засоре­ниям — и нам бы, газетчикам, цены не было! (Однажды в небольшом очерке, напечатанном в «Литературной газете», рассказывая о невежествен­ном целителе, я позволил себе весьма сомнительную форму довольно простого слова: «Вхожу и вижу: за столом сидит и ест бутерброд с колбасой лет под шестьдесят мужик в грязном халате. Сажусь перед ним на стул. Подаю записку. Он делает последний смачный жуй, ставит на стол пустую бутылку из-под кефира и берет записку...» А как прекрасно употреблено слово в одной авторской песне, стил­изованной под цыганский романс: «Вино на губы тихо лья ...!») 3. Что еще делает журналистов мастерами, способ­ными к «художественному вырезанию»? Думаю, уме­ние сохранять индивидуальность своих героев. «Ис­кусство начинается там, — писал М. Горький, — где читатель, забывая об авторе, видит и слышит людей, которых автор показывает ему»[9]. При элементарной и, казалось бы, кристальной яс­ности этого требования иные из нас, к сожалению, куда чаще пренебрегают им, нежели пользуются. Не о том сейчас речь, ЧТО говорят наши герои на га­зетных страницах, а о том, КАК говорят! Нет, не бед­ным или богатым языком, образным или примитив­ным — не своим, а нашим, вот в чем беда. Однажды Е. Шевелева, тогда еще молодой литератор, обрати­лась к Горькому с вопросом: как быть, если вода ка­жется ей стальной, а ее герою — жемчужной, напи­сать, как он думает или как она? Горький ответил: «Вы... обязаны смотреть его глазами... Если вы начи­ните его своими собственными взглядами, то полу­чится не герой, а вы»[10]. Просто? Проще некуда. Неужели Е. Шевелева заранее не понимала, что ей скажет писатель? Понимала. Однако соблазн заме­нить чужое восприятие своим, авторским, думаю, был настолько велик, что, наверное, еще теплилась надежда: а вдруг Горький «разрешит»? Вдруг скажет: «Ваша «стальная» вода точнее и лучше «жемчужной», а потому — с богом, валяйте, дозволено!» Так нет: «Вы обязаны смотреть его глазами...» При этом Горь­кий напомнил о Достоевском, герои которого говори­ли «напряженно и всегда от себя». И еще добавил, что автор «портит свой материал, когда, насилуя социальную природу своих героев, заставляет их гово­рить чужими словами»[11]. Вот тут-то, по-моему, и пробивает час разговорно­го языка, тут-то и находит он свое применение в ли­тературе, в том числе и в журналистике! Мужик у Л.Н. Толстого в «Плодах просвещения» произносит: «двистительно». И Толстой, «поймав» это слово, со­храняет его, не «подстругивает», поскольку оно важ­но ему для речевой характеристики персонажа. А мог бы заменить «двистительно» на «действитель­но»? Конечно. Но что осталось бы от мужика? Практический совет М. Горького молодым литера­торам выглядит так: «...В высшей степени полезно записывать слова, которые наиболее поражают своей легкостью, изящностью, необыкновенной гибкостью»[12]. Замечу попутно, что далеко не все советы да­ются «наперед», но они не менее ценны и в тех слу­чаях, когда подтверждают правильность того, что мы уже делаем. Очень многие журналисты, вернувшись из командировок, с удовольствием перечитывают, а потом применяют в материалах слова и обороты, принадлежащие их героям, «живьем» записанные в блокноты. Я тоже делал попытки записывать рече­вые особенности героев в надежде, что они обогатят образ. Более того, фиксировать их слова и обороты полагал для себя столь же естественным, как соби­рать грибы, коль оказался на грибной поляне, прогу­ливаясь по лесу, тем более что корзинка-блокнот, куда можно складывать находки, всегда при мне. Сейчас попробую взять какой-нибудь свой очерк и выписать из него примеры таких находок. Они дей­ствительно обогащают образ или нет? Итак, «Шофер». Жену, Марию Никаноровну, мой герой называл «бабулей»; дочь Нину — «пацанкой», а сына — «паца­ном»; жена, по его выражению, иногда «жалилась» начальству; про машину с грузом он говорил, что на улице «за глаза» ее никогда не ставит; пассажиров окрестил «негосударственным грузом»; говоря о том, что шоферов сейчас слишком много, выразился так: «С количеством вышла у нас неустойка, стали мы друг к другу хладнокровней»; на вопрос, как он отно­сится к начальству, ответил: «Не в полной мере люб­ви»; поработать за маленькие деньги — для моего героя значит «съездить и справить удовольствие»; машину свою он знает, как «собственную руку: когда в ней что болит и когда пора стричь ногти»; на заднем мосту приспособил цилиндрическую пару и сказал через «е»: «Модерн!»; опоздав на занятия в ве­чернюю школу, герой боится упрека учителя, потому что «для взрослого человека упрек, что для пацана порка»; об отношении шоферов к деньгам сказал: «Мы народ простой: скупиться не скупимся, но и ки­дать не кидаем»; сравнивая газетную информацию с той, которая идет от знаменитых шоферских разго­воров на дорогах, заметил, что «разговоры разгово­рами, а у печатного слова своя цена». А вот несколь­ко оборотов, принадлежащих его жене — Марии Никаноровне: «Одно плохо, что дети не промежду нас с Мишей, а все со мной да со мной»; «Овощи — это его сухота, как-никак, а он с машиной!»; «В наших расходах Миша меня никогда не учитывает». Но довольно. Не знаю, хорошо ли, плохо ли услы­шал я своих героев, умело передал их язык или скверно, но стремление у меня было. Кстати, техни­ка применения «живой речи» у нас, журналистов, тем более у публицистов несколько иная, чем у про­заиков. Мы реже пользуемся прямой речью, начиная с тире и щедрого абзаца, — и места жалко, и, ка­жется, вроде бы теряем в публицистичности. Чаще мы вводим чужие речевые обороты в собственный авторский текст, взяв их в кавычки и иллюстрируя факт существования героя, его манеру выражать свои мысли. Я, например, пытаюсь делать это так: не «ввожу» героя в текст, могу даже не упомянуть его в каком-то отрывке, лишь кавычками отмечаю его фразы, но у читателя, надеюсь, не бывает сомнений в том, кому эти фразы принадлежат. Разумеется, и в публицистике возможна прямая речь, и не забыли мы, как ставить тире перед абзацем, но я говорю еще об одной возможности сохранять речевую харак­теристику героев, экономя при этом дорогую газет­ную площадь. 4. «Большинство наших поэтов, — писал М. Горький, — к сожалению, работой над языком не занима­ются, и стишки у них (в применении к журналистам можно, наверное, сказать: статейки. — В.А.) серень­кие, жестяные. Меди нет, нет серебра, не звенят они, не поют»[13]. В другом месте я нашел у Горького: «С, языком вообще происходит то же самое, что с наши­ми костюмами». Мы не так одеваемся, как должны одеваться. Нужно одеваться ярче. К чему эти серые и черные пиджаки?»[14] Я понимаю эти слова не как призыв к «серебряному звону», к лакировке действительности, а как заботу о сочности, образности, силе языка. Мол, не обяза­тельно пой тенором, дорогой товарищ газетчик, мо­жешь петь басом, то есть бичевать недостатки, ру­гаться, спорить, но даже ругань твоя должна быть одета не в серый, а в яркий по цвету пиджак, иначе ее не заметят. Откуда появился термин «беллетристика»? От французского «белль летр», что означает в переводе «красивое слово». В чем же, спрашивается, его «красота»? Можно ли считать красивыми словами только «прекрасный», «достойный», «передовой», «умней­ший», «розовый», а вот такие, как «черный», «глупый», «отсталый», «уродливый», — некрасивыми, изъятыми из употребления в беллетристике? Нет, конечно! Красота слова — в его точности, звучности, ясности, какие бы светлые или темные стороны жизни за ним ни стояли. Итак, умение одеваться в «яркие пиджаки» — вот что, полагаю, нам нужно, чтобы стать мастерами журналистики. 5. И еще: умение избегать штампа. Что греха та­ить, мы слишком часто оказываемся в плену у штам­па, «газетизма» — за примером, как говорится, хо­дить недалеко: сама эта фраза содержит два штам­па, сидящих на кончике языка и с поразительной го­товностью срывающихся так легко и непринужденно, что нужно усилие для того, чтобы избежать их, а не для того, чтобы ими воспользоваться. Замечу попут­но, что говорить и писать о штампах уж очень риско­ванно: необходимо тщательно следить за собствен­ным языком, к которому у читателя немедленно воз­никнет повышенный интерес. И — не дай бог!.. Вот наиболее часто встречающиеся «газетизмы»: «А воз и ныне там»; «Петр кивает на Ивана...», «доко­ле с этим будут мириться?»; «ответ не заставил себя ждать»; уже упомянутые мною «что греха таить» и «за примерами далеко ходить не приходится»; «тру­женики полей», «работники прилавка», «разведчики недр», «люди в белых халатах», «флагман индуст­рии», «черное золото», «белое золото» и т. д. — несть им числа, и даже «несть им числа» — тоже газет­ный штамп. А есть еще такие штампы: если взгляды — то вни­мательные, которые непременно бросают; если речи — то пламенные; поцелуи — звонкие; поход­ки — мужественные; звуки — манящие; то, что в сознании, — проносится; страстью — обуреваем; если на стуле — то примостился; и так можно до бесконечности. А. Чехов однажды перечислил то, что чаще всего встречается в романах и повестях: «Граф, графиня со следами когда-то бывшей красо­ты, сосед-барон, литератор-либерал, обедневший дворянин, музыкант-иностранец, тупоумные лакеи, няни, гувернантки... Бесчисленное множество меж­дометий и попыток употребить кстати техническое словцо»[15]. У каждого времени, по-видимому, свои отштампованные герои и ситуации, и вот уж на сме­ну графу пришел дед-колхозник с милыми чудачествами, шеф-консерватор, противостоящий молодо­му ученому-прогрессисту, рассеянный академик, го­ворящий «э-э-э, батенька», интеллигент-очкарик с развитой мускулатурой, адвокат-циник, рабочий — продолжатель династии, у которого на лице играют желваки, и т, д. Впрочем, кое-что осталось и от прошлого: как были сто лет назад «бирюзовые и бриллиантовые глаза, золотые и серебряные волосы, коралловые губы, зо­лотое солнце, серебряная луна, яхонтовое море, би­рюзовое небо и т. д.»[16], перечисленные Л.Н. Тол­стым в числе литературных штампов, так и сегодня существуют, украшая собой наисовременнейшие произведения. В чем же дело? Каков механизм рождения штампа? А. Серафимович сказал, что все это заезжено, «изби­то это и тысячу раз повторялось»[17]. Но, прошу меня простить, как же не повторяться? Если море — синее, его ведь не назовешь оранжевым, и если луна серебряная, она была такой тысячу лет назад и будет столько же, если не больше! Между тем получается, что все написавшие «море синее» — штамповщики? Сомневаюсь. Потому что повторяемость — всего лишь внешний признак штампа. А должен быть ка­кой-то внутренний! Штамп не эстафетная палочка, передаваемая от одного журналиста другому. И не обручальное кольцо, которое бережно хранится в ли­тературной семье, как дорогая реликвия. Другое дело, если бы штампы рождались сознательно, если бы имелся каталог наиболее употребляемых литера­турными бабушками и дедушками понятий, эпите­тов, образов и сравнений, а внуки терпеливо перепи­сывали бы их в свои нетленные творения! — и то я сказал бы, что истинные ценности хранить не греш­но, а эстафетную палочку передавать в иных случаях даже полезно. Беда, мне кажется, в другом. Штамп — это прежде всего стереотип мышления, свойство, присущее людям малоспособным, мало­культурным, малознающим и малограмотным, спаси­тельное средство, по крайней мере, для тех, кто не желает или не умеет думать, кто берет готовое «До­машняя птица? — Курица! Фрукт? — Яблоко! Вели­кий поэт? — Пушкин! Море? — Синее! Луна? — Серебряная!» Все правильно, но все готово. Замечено с первого взгляда, вычитано, отпечатано в голове с чу­жой матрицы. А потому сказано или нанесено на бу­магу без размышлений, с оставлением серого веще­ства «при своих». То, что луна не только серебряная, но и молодая, увидят не все, а то, что ее «без спутни­ка и выпускать рискованно», увидел один В. Маяков­ский. (Знакомый врач, человек талантливый, погля­дев на ущербную луну, сказал: «Какая-то артрозная!») И Днепр, конечно, чуден при тихой погоде. Допускаю, кто-то отметит это обстоятельство, но вот то, что «не зашелохнет, не прошумит», оказалось по силам только Н. Гоголю. Стало быть, повторяемость, я думаю, не главный критерий штампа, это всего лишь следствие, причиной которого является сте­реотип мышления, точнее сказать, бездумность и бесчувственность. Кроме того, штамп — это неспособность к фантазии. М. Горький писал: «Воображение (кроме наблюдения, изучения, сравнения) — один из наиболее существенных приемов литературной техники, создаю­щей образ. Работа литератора, вероятно, труднее работы узкого специалиста, например зоолога. Работ­ник науки, изучая барана, не имеет необходимости воображать себя самого бараном, но литератор, будучи щедрым, обязан вообразить себя скупым, буду­чи бескорыстным — корыстолюбивым стяжателем...»[18] М. Горький, безусловно, прав: то, что мы создаем без перевоплощения, оказывается далеким от действительности, формально-умозрительным, лишенным внутреннего динамизма, нарочито вычурным и не «живым». Есть такой термин у литераторов: «высасывать из пальца», «писать из чернильницы». По очень точному определению К.С. Станиславского, штамп — попыт­ка сказать о том, чего не чувствуешь. Можно доба­вить: или не знаешь, не видел, не придумал. А. Грин не видел того, о чем писал, однако умел жизненно это вообразить. И Л. Фейхтвангер не жил во времена Иосифа Флавия, но и он «натурально» воссоздал со­бытия той поры. Обращаясь к актерам, Станислав­ский часто восклицал: «Не верю!», поскольку актер штамповал образ. А когда Горькому попал на глаза рассказ молодого автора, в котором была фраза: «Звук рвущегося кровяного комка мяса», он спросил: «Вы слышали такой звук?» У того же автора «сочный тенор вибрировал, как парус», и Горький категори­чески заметил: «Не натурально», «Омнибусы орут, — написал молодой П. Сажин, — как заблудившиеся мастодонты», что, с моей точки зрения, звучит кра­сиво, оригинально и, по крайней мере, свидетель­ствует о воображении автора. Только, увы, о вообра­жении формальном, не основанном хотя бы на каких-то приблизительных данных, и поэтому, вероятно, Горький спросил автора: «Где вы слышали, как орут мастодонты?» Отсюда, от этой вычурности, я думаю, расстояние до штампа еще меньше, чем полшага, Пушкин писал: «Должно бы сказать: рано поутру — а они пишут: «Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба — ах, как все это ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее»[19]. Беда штампов еще в том, что они, даже при внешней своей красивости и «складности», не рождают у читателя никаких ощущений, никаких ассоциаций, никаких мыслей. Это писание невидимыми чернилами. Это песня не только без слов, но и без музыки. Мне рассказали такой случай: во время праздничных демонстраций в одном провинциальном городе с трибуны несколько лет выкрикивали в мегафон лозунг, утвержденный местным начальством: «Долой врагов капитала! Ура, товарищи!» И демонстранты, проходя мимо, дружно отвечали «ура!», Четыре года лозунг был в списке, лежащем перед диктором, че­тыре года его кричали с трибуны, тысячи человек ответствовали «ура!», пока кто-то не вник в смысл произносимых слов: «Долой! Врагов! Капитала!» — стало быть, долой нас самих, так как мы и были враги капитала. Увы, штампы никогда не воспринима­ются умом, они рассчитаны лишь на стереотипную реакцию.   Оглавление