Проблема первого абзаца Представим себе: руки у журналиста чешутся, бумага стонет от нетерпения, материал истомился — можно начинать писать! Но начну с неожиданного и откровенного признания: ненавижу письменный стол! У поляков есть по­словица, в переводе звучащая примерно так: «По вдохновению пишут одни графоманы, настоящие литераторы пишут за деньги». Я бы и за деньги не писал, если бы это было возможно. Так уж устроен. Лично для меня — истинная мука (даже если перо — клавиатура компьютера) брать в руки перо. От мысли, что рано или поздно придется это делать, я содрогаюсь, как от удара током. Какое счастье, что существует этап обработки ма­териала: до письма еще вроде бы далеко, и можно заставить себя разобраться в блокнотах. Не более. Всего лишь почитать. Кое-что перепечатать. Чуть-чуть подумать, самую малость... Именно на этот пе­риод и приходится раскачка. Постепенно втягиваясь, через час, через три часа, через сутки погружаешься в работу и вдруг обнаруживаешь себя в плену, и уже ничто не может оторвать от некогда ненавистного письменного стола. Запой! Материал — как на ладо­ни. План — верная и крепкая веревочка к цели, Можно «строчить»! И вот тут-то возникает пресловутая проблема пер­вого абзаца. Танталовы муки! Уж очень редки слу­чаи, когда первый абзац дается без боя, без трепки нервов, без сомнений и поисков, легко и естествен­но. Сколько иронически-грустных советов приходит­ся выслушивать нашему брату по этому поводу: «Что может быть проще: начинай сразу со второго абза­ца!» «Пиши первый, потом второй, а первый спокой­но вычеркивай!» и т. д. Помню, когда я был на военных сборах в авиацион­ной школе, в один прекрасный день, как и мои това­рищи по эскадрилье, решил доверить свою жизнь ку­сочку мануфактуры, то есть парашюту, инструктор серьезно сказал нам, уже готовым к прыжку и сто­ящим у самолета: «Главное, без волнений. Если не откроется основной парашют, открывайте запасной. Не откроется запасной, тоже не беда: придете на склад, я вам обменяю оба». Первый абзац довольно часто «не открывается» Тому, полагаю, несколько причин, и прежде всего психологическая-престижная. Дело в том, что моло­дые журналисты, как, впрочем, и уже вкусившие ус­пех на газетном поприще, хотят приобрести (или не потерять) реноме маститых. Это понятно: кто не за­ботится о своем престиже, тем более творческом? Но нередко возникает страх: а вдруг читатель, про­бежав глазами первые строки очерка, отложит газе­ту в сторону? Видите ли, скучно ему покажется! Это значит — провал?! Не-е-ет, надо как-то заставить его читать дальше, взять за «живое»! Чем-нибудь ошарашить! И начинаются мучительные поиски интригующего начала — мучительные потому, что они, как прави­ло, совершенно неорганичны теме очерка. Напри­мер: «Над городом уже спускались сумерки, когда вдруг странная тень мелькнула в свете уличного фо­наря. Чей-то голос позвал: «Тонька, это ты?» И сердце Антонины сжалось от дурного предчувствия...» Написав такое, молодой журналист обычно ставит жгучее многоточие (за которым чаще скрывается не мысль, а безмыслие) и впадает в уныние: ах, плохо, ах, глупо, и все равно редактор сократит, и что-то надо взамен придумывать! А все потому, что герои­ня очерка «Тонька» — заводской рационализатор, передовая женщина, и торопится она домой после заседания БРИЗа, где принималось ее очередное рацпредложение, а дурное предчувствие у нее оттого, что муж-алкоголик опять будет ревновать к изоб­ретателю Клейменову. Еще пример. «Что вы наделали! — воскликнул Мохов, схватившись двумя руками за голову. — Теперь меня задавят!» И он, нетвердо ступая, пошел прочь...» Расшифровываю: Мохов — прораб, а «наде­лала» на его участке передовая бригада, выполнив норму на 140%, и теперь Мохова «задавят», увеличив производственный план очередного квартала. И еще пример, последний: «Нет, просто не уклады­вается в голове, не могу поверить, что такое возмож­но, да еще в наше время, мне кажется, это сон, ка­кое-то кошмарное наваждение, но это так, это слу­чилось, от этого не уйти...» Что случилось?! Что не укладывается в голове журналиста? Что кажется ему кошмарным наваждением, да еще «в наше вре­мя»?! Муж оставил жену с ребенком и подал в суд на раздел жилплощади. Ни больше ни меньше. Я мог бы бесконечно долго цитировать «жутко» ин­тригующие начала банальнейших по своей сути очерков, но довольно — тенденция ясна. Кстати, будем считать, что примеры я выдумал из головы, — зачем обижать коллег, тем более что я сам далеко от них не ушел? Однако опытные и в некотором роде маститые журналисты, тоже переболевшие в моло­дости «потрясными началами», спокойно отказыва­ются от них и, между прочим, живут не тужат. И ре­номе свое не теряют, и пользуются неизменным ус­пехом у читателя. Они давно уже поняли, что, во-первых, современный читатель если и «клюет» на интригу, то очень скоро ее раскусывает, и тогда нет предела его раздражению. Они знают, кроме того, что многие начинают читать газетные материалы не с первого абзаца, а с подписи и, если видят знако­мую фамилию, уже зарекомендовавшего себя автора, прочитывают все от корки до корки, хотя бы матери­ал начинался так: «Земля помогает нам понять самих себя, как не помогут никакие книги. Ибо земля нам сопротивляется. Человек познает себя в борьбе с препятствиями. Но для борьбы ему нужны орудия. Нужен рубанок или плуг. Крестьянин, возделывая свое поле, мало-пома­лу вырывает у природы разгадку иных ее тайн и до­бывает всеобщую истину. Так и самолет — орудие, которое прокладывает воздушные пути, — приобща­ет человека к вечным вопросам». Не станет ли кое-кому скучновато? Не появится ли сомнение: читать или не читать? Ну что же, надо бросить взгляд на имя автора и название вещи: «Планета людей». Антуан де Сент-Экзюпери. Так бу­дем читать дальше? Наконец, в-третьих, истые профессионалы убеди­лись, что все же есть «крючки», на которые охотно «клюет» читатель: он ловится на мысль, органически соответствующую теме повествования, и на инфор­мацию, дающую повод для размышлений и способ­ную возбудить его интерес. Вот первые строки нескольких произведений: «Человечество не хочет жить без великих людей: в ту неделю, когда умер Микеланджело, родился Галилео Галилей» (Голованов Я. Этюды об ученых. М., 1970. С. 41); «Настоящий летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что только может летать, и с некото­рым трудом на том, что, вообще-то говоря, летать не может». Это изречение, давно ставшее в авиации классическим, принадлежит летчику-испытателю Сергею Александровичу Корзинщикову» (Галлай М., Третье измерение. М., 1973. С. 9); «Несколько лет назад мне довелось участвовать в обследовании большой группы школьников. Из них многие были нездоровы. Заболевания — от рефрак­ции глаз и кишечно-желудочных до сердечно-сосу­дистых и нервных, и это — начиная с пятого класса» (Азаров Ю. Учиться, чтобы учить // Новый мир. 1987. №4). «За долгие годы поездок по стране в памяти отло­жился большой слоистый пирог. На многое сейчас смотрится по-иному, нежели смотрелось тогда, в моменты свершений. Именно так приобретается объемность нашего знания времени» (Злобин А. Лю­бой ценой // Новый мир. 1987. № 3); «Когда мы были уже хорошо знакомы, я спросил, не унизительно ли это — обслуживать? «Как посмот­реть, — ответил он. — Вот я вас обслужу, а после приду домой, раскрою «Известия» — и вы меня бу­дете обслуживать. Все мы друг другу служим». Тут я понял, что буду о нем писать» (Аграновский А. А лес растет. М., 1972); «Людей какой профессии больше всего на свете? Молва гласит: врачей. А вот статистика всех времен буквально вопиет против этого утверждения» (Зюзюкин И. // Комсомольская правда. 1968. 3 марта). Обратите внимание, слова-то какие скучные: «об­служивать», «статистика», «объемность знания», «группа школьников», «изречение»... Но не боятся этого авторы, не прибегают к мнимо спасительным «вдруг» и «однажды ночью» — спокойно и нетороп­ливо развивают свои мысли, уверенные в том, что чи­тателю не будет скучно и он дойдет до конца. Но хватит примеров. «У кого тощее тело, — писал М. Монтень, — тот напяливает на себя много оде­жек; у кого скудная мысль, тот раздувает ее слова­ми!»[1] Даже известные литераторы, уже имеющие в качестве визитной карточки имя, и то, уверен, со­мневаются в том, что читатель ими навсегда завое­ван. Имя — не индульгенция на вечную и прочную читательскую любовь. Один, без мыслей очерк, да еще с нелепым интригующим началом, второй, тре­тий — и рассерженный читатель сделает переоцен­ку ценностей. Пожизненно присваивается только ху­дая слава, добрую надо постоянно подтверждать. Чем? Делами, мыслью, и еще раз мыслью! А что, если журналисты повсеместно откажутся от тщеславной борьбы и не будут завлекать читателя пустыми интригами, а станут заботиться о содержа­нии материалов, о наполнении их мыслями и инфор­мацией — что тогда? Проблема первого абзаца пе­рестанет существовать? Не думаю. Не перестанет. Потому что мы мучились, мучаемся и всегда будем мучиться в поисках верной тональности, которая как раз и зависит от первого абзаца. Но это совершенно иного рода мучение! Оно продиктовано заботой об убедительности материала, о его доходчивости, о бо­лее сильном его воздействии на читателя. Любой очерк пишется, по-моему, в едином ключе, он не терпит случайной, неоправданной, заранее не проду­манной смены температур, он всегда однороден по стилю, по манере, по тональности. Она-то и закла­дывается первым абзацем, этим черенком, который дает жизнь всему дереву. В первом абзаце, словно в живой клетке, если рассматривать ее относительно всего организма, должен содержаться код, в котором были бы заложены главные свойства всего произве­дения. Конечно, это дается нелегко, но эти мучения дос­тойны и оправданны, и вовсе не чета пресловутым «вдруг» и «однажды ночью». Потратить умственную энергию, нервы, время на «мирную цель», а не на молниеносную «войну» за читателя, я полагал бы даже удовольствием. Но дать рецепт, как лучше ис­кать тональность очерка, никто не в состоянии. Кон­статацию же сложностей можно найти у многих ли­тераторов. К примеру, я нашел в «Записных книж­ках» А. Аграновского: «Проблема первого абзаца... Почему трудно? Ищешь тон. Тон делает музыку. В нем гражданская позиция публициста...» У М. Горь­кого: «Труднее всего — начало, именно первая фра­за. Она, как в музыке, дает тон всему произведению, и обыкновенно ее ищешь весьма долго»[2]. А вот о том, как сократить время поиска, у Горького — ни слова. Вероятно, журналист должен сам почувство­вать, какого звучания требует тема. Со стороны можно только сказать: угадал или не угадал. Приведу несколько примеров из собственной прак­тики, мне и самому интересно посмотреть на себя с точки зрения поиска тональности: никогда прежде об этом не задумывался. Под рубриками «Социальный портрет» и «Человек среди людей» в «Комсомольской правде» некогда публиковались очерки-исследования — спокойные, в большей степени рассудочные, нежели эмоцио­нальные, долженствующие с первых же строк выз­вать у читателя задумчивое настроение. Задумчи­вое? Ну что ж, посмотрим: «Начну с того, что каждая семья, конечно, лучше других понимает, какой ей сор выносить из избы, а какой нет. Дело это тонкое, чужой человек в нем не разберется, будь он семи пядей во лбу. Правда, иног­да мы живем так, что соседи знают о нас больше, чем мы сами. Но одно дело — соседи, другое — чи­татель. Вот и ломай голову, как писать о Поляко­вых?» «Студент — состояние временное. Я тоже был сту­дентом. Однако, ринувшись в вузовскую тематику, вдруг почувствовал смущение. Оказывается, совре­менные студенты совсем не «те», с которыми я учился каких-нибудь «надцать» лет назад, стало быть, опираться на собственный опыт нельзя. Это — с одной стороны. С другой — я неожиданно убедил­ся, что многие нынешние вузовские проблемы как две капли воды похожи на «наши» (из очерка «Студент»). Для контраста — очерк «Синяя борода» из Чебоксар, напечатанный несколько лет назад в «Литера­турной газете». В нем шла речь об одном народном артисте РСФСР, человеке известном, руководителе крупного ансамбля; он измывался над молодыми женщинами, работавшими под его началом, оскорблял их человеческое достоинство, принуждал к сожительству, при этом пил и хулиганил. Первая фраза очерка: «Руки за спину, уважаемый читатель: я буду знакомить вас с подлецом». И еще одна тональность — в очерке «Обелиск». По­вествование ведется от имени грустного человека, счастливым образом оставшегося в живых и вечно преданного памяти своих погибших товарищей: «Он любил чай и сам ходил по воду с брезентовым ведром. Однажды, возвращаясь, он лез через бруствер, и осколок попал ему в грудь. Уже мертвый, он так медленно сползал на дно траншеи, что мы успе­ли принять ведро, не пролив ни одной капли. Могилу мы вырыли шагах в тридцати от дороги, чуть ближе к Неве, на пологом склоне холма. Воткнули кол, чер­нильным карандашом написали имя, отчество и фа­милию и еще «Батя» — так звали его в нашей бата­рее. Он был старше нас, даже старше капитана Белоусова, и мы считали его стариком. А сегодня я и сам понимаю, что сорок пять еще не возраст. Потом мы вскипятили воду, выпили его чай и снялись с ме­ста. В тот день нас бросили в прорыв. Это было осе­нью сорок третьего года, а когда через двадцать с небольшим лет я вернулся в эти места, тоже была осень». Удивительное дело, но я ловлю себя на том, что, представляя кусочки из собственных очерков, не­вольно ищу тональность, которая могла бы соответ­ствующим образом окрасить читательское восприя­тие цитат. Как я это делаю, объяснить не могу, и до­стигаю ли эффекта — не знаю. Композитор тоже оказался бы в затруднении, если бы его спросили, почему в начале сочинения за нотой «ре» он ставит «ля», а не «соль-диез». По всей вероятности, творческий процесс не всегда объясним, он часто базируется на интуиции, на пред­чувствии, на угадывании и зависит от индивидуальности автора. Поиск тональности, наверное, и есть та составная творческого процесса, которую объяснить невозможно. Допускаю, что некоторые журналисты — и я, веро­ятно, тоже — тяготеют к какой-то определенной то­нальности, Что это? Черта характера? Стилевая осо­бенность? «Почерк», раз и навсегда выработанный, по которому мы различаем авторов, говорим об их неповторимой индивидуальности, их «лице»? Разли­чать-то различаем, но дело, мне кажется, в том, что индивидуальность журналиста проявляется прежде всего в умении найти «свою» тему, в своеобразии ав­торского подхода к ней, а не в симпатии к какой-то одной и той же тональности. Аналитический подход к решению темы, рациональный, исследовательский, или эмоциональный, чувственный, ощущенческий, может быть, несколько облегченный, но зато яр­кий — вот что диктует определенную тональность, вот что вырабатывает стиль автора, делает его са­мим собой. Но я твердо уверен: при любых подходах к темам категорически нельзя пользоваться формальными приемами, создавая «нужную» тональность. Количе­ством восклицательных знаков еще никто не смог компенсировать внутренней холодности, никому еще не удавалось многоточием прикрыть безмысленность. Синтаксис — только вспомогательное сред­ство, а не главное оружие. Итак, к чему мы пришли?   К тому, что мучительные поиски первой фразы мнимы, если они основаны на грубом недоверии к читателю, и истинны если связаны с желанием найти верную тональность, чтобы выйти на самую короткую дорогу к читателю: затронуть чувства, воздействовать на разум, Проблема первого абзаца, конечно, не самая важ­ная в написании материала. Я начал с нее потому, что она хронологически первая. Сел журналист за стол, взял ручку. Над чем задумался? Над первой фразой. Примечание. На этих словах заканчивается очень важная для меня глава: двадцать лет прошло — корова как языком слизала. Что же происходит сегодня с этим злополучным абза­цем? Нынешние журналисты работают в режиме жесткой (если не жестокой) конкуренции. Не позавидуешь. Жизнь измени­лась: к худшему ли, к лучшему, не о том речь, говорю о судь­бе читателей-слушателей-зрителей и, конечно, о «пастырях»-журналистах, Ну что ж, поглядим-почитаем, обратив наш пристальный глаз на «золотые перья» и строчки, ими написанные, ведь во все вре­мена народ говорящий и пишущий претендовал на титул влас­тителей общественного мнения и вершителей судеб «электора­та» (как ныне принято именовать народ). Что же увидим мы, прочитав первые строчки? Каковы, на ваш взгляд, тональ­ность, смысл и настроение опусов наших «акул пера» — искателей популярности и профессиональной славы? Они в панике? Растеряны? Потеряны? Уже «без лица»? Имеют ли право именоваться «журналистами»? Даю вам слово, что не имею готового ответа на этот трудный вопрос. Специально не выбирая конкретных имен и определенных изданий, смотрю лишь то, что оказалось под рукой. Начинаем все подряд читать, а потом вместе с вами подумаем: к каким выводам придем. На каких весах будем взвешивать «увиденное-услышанное»? На что это «потянет»? Понятное дело: ни вы, ни я судить не будем (и судимыми не станем), нет у нас такого права. Для этого надо пожить жизнью коллег, их дорогами пройти-проехать-пролететь, а уж потом тянуть из них жилы. Будем помнить о том, что у каждого време­ни своя скорость: одна минута молодости тягучее и длиннее минуты старости, не сравнимы час минувшего века с часом гря­дущего. Одни годы ползут, другие летят или скачут, наполнен­ные горем, счастьем, печалью, надеждой. Изменился не только темп нашей жизни, но и само ее содержание. Журналисты, ра­зумеется, живут и работают в потоке событий, но главное, что они при этом говорят людям, какое «заколдованное слово» произносят: врачующее или убивающее? Все мы знаем: не в безвоздушном пространстве живут наши «журналюги». И они могут, а чаще обязаны быть: пылкими, мягкими, испепеляющими, едкими, добрыми, непримиримыми, страстными, хитрыми, гневными, умными, наблюдательными, законопослушными, ревнивыми, ревнивыми, нетерпимыми, смеющимися, наглыми, интеллигентными; палитра огромна и вмещает в себя все человеческие качества. Не имеет права журналист быть только несправедливым и скучным. Ну что ж, теперь — почитаем? «Новая газета», 30 ноября 1998 года: А. Минкин. «Если разум кипит — это безумие»: «Шок от убийства Старовойтовой поначалу мешал понимать: что творится в нашей государственной жизни, которую граждане получают (и понимают) по телевизору?» Ю. Щекочихин. «В черных подъездах России»: «Биз­несмены, кандидаты в губернаторы, депутаты, заме­стители министров, банкиры, начальники дэзов, ди­ректора заводов, издатели, политики, журналисты, руководители спортивных организаций, таможенни­ки, сотрудники спецслужб, врачи, добытчики алма­зов... Неплохой список занятий людей в этом скорб­ном листе, подготовленном спецслужбами США. Их взрывали, их убивали снайперы, пытали до смерти, резали, травили ядами. Большинство этих преступ­лений не раскрыто». «Общая газета», декабрь 1998 года: И. Шевелев. «После Никулина мир стал иным»: «Даже в «Гостиной ОГ» на Кутузовском нечасто слу­чаются вечера, которые нельзя пересказать. Их смот­ришь с начала до конца, затаив дыхание. Нет лишних слов, лишних выступлений — все к месту: и смех, и слезы, и раздумье, и песня, и анекдот. Таким был вечер, приуроченный к 77-му дню рождения Юрия Ни­кулина. Таким был и сам Юрий Владимирович». «Власть», 1 декабря 1998 года: А. Кабаков. «Уходим!»: «Господа, прошу простить, что обращаюсь к вам, не будучи лично знаком с кем-либо. Но ситуация настолько серьезная, что решился позволить себе, конкретно. Вот в чем суть дела, по жизни». «Коммерсантъ», 25 декабря 1998 года: А. Колесников. «Бой быков»: «В Красноярске — скандал. Лебедь против Быкова. На первый взгляд речь идет о тарифах и холдинге. Пустяк?» «Деньги», 19 декабря 1998 года: Н. Кулакова. «Всероссийский день вкладчика»: «Бывшие вкладчики МЕНАТЕПа, Мосбизнесбанка, Мостбанка и Промстройбанка могут перевести дух. Начи­ная с прошлой недели те, кто передал свои вклады из этих четырех банков в Сбербанк — а таких набра­лось около 25 тысяч, — могут получать деньги. А вот вкладчиков СБС-АГРО и Инкомбанка пока по­радовать нечем». «Автопилот», декабрь 1998 года: И. Свинаренко. «Папенькин сынок»: «100 лет со дня рождения Владимира Набокова будут праздновать в наступающем году. Главный мотор будущих тор­жеств — Дмитрий Набоков, сын гения. Он бросил оперное искусство и полностью отдался литератур­ным делам, главным образом отцовским. Еще раньше он бросил другое высокое искусство — а был ведь автогонщиком!» «Огонек», август 1988 года: О. Лунькова. «Не мы устраиваем — жизнь обновля­ется»: «В бывшей конюшне Боткиных, у Покровских ворот, где уже лет десять работает Юрий Рост, хо­лодно. Рост предлагает мне сидеть в пальто. В углу мастерской на старом проигрывателе, подобранном на свалке, жарко шипит пластинка с аргентинским танго». «Домовой», ноябрь—декабрь 1998 года: Я. Зубкова. «Жизнь после стресса»: «Нынешней зи­мой у нас есть возможность впасть, как сурки, в глу­бокую депрессию, господа. Строго говоря, возмож­ность эта есть у нас всегда. Отвратительные клима­тические условия, частые и болезненные смены го­сударственного строя и дурная наследственность — вот что мы имеем постоянно, как фон». Примечание. Наше короткое путешествие закончено. Мы познакомились с отрывками из работ известных журналистов, опыт и профессиональная репутация которых известны читате­лю. Теле-, радиожурналистику мы пропустили намеренно: их слова, как воробьи, неуловимы, не записывать же тексты и «на­чала» передач на диктофоны? Я сам публично провозглашал (и не однажды, а надо бы еще чаще напоминать об этом себе и коллегам): следует писать материалы экологически чистые, во избежание неприятных последствий. Впрочем, критиковать коллег, процитированных выше, нет смысла: среди них нет ни «первых», ни «последних». Фамилии коллег вообще надо перечислять, как в недавние времена это делали политические зэки — вкруговую. Вы прочитали их «начала» и «литы», а может быть, и авторы (если попадется им на глаза мой опус, перечитать самих себя захочется) — вот, собственно, и весь смысл. Позволю себе предположить вердикт читателя и коллег: при всем многообразии почерка, при издержках и находках в стилистике и при всем разнообразии — «жив курилка!». Можно и так сказать: вы на них посмотрели, они — друг на друга, грешники. Разве нет в этом резона для всех участни­ков «переклички»? Так или иначе, главное для нас заключается в том, что «в начале было Слово...» Оглавление