Добро и зло Напомню: в свое время, работая с письмом Сергея Т., мы отложили до создания концепции вопрос о том, нуждается ли автор письма в конкретной помощи журналиста. Пришел момент ответить. Собственно говоря, ради чего следует ехать в командировку? Только ради того, чтобы набрать детали и получить подтверждение концепции? Стоит ли овчинка выдел­ки? Казалось бы, запирайся в любом редакционном кабинете или у себя дома, вчитайся еще раз в письмо Сергея — и пиши!   Получится, возможно, умный, на­сыщенный мыслями острый материал, который на­зовут в редакции «безадресным», потому что Сергей так и останется «Сергеем Т.», а город, в котором он живет, будет назван «городом Н.», но дело очерк сде­лает: «разбудит» читателя и внесет свою лепту в формирование общественного мнения. Зачем в таком случае «закрывать чемодан», тем более что и автор письма, вероятно, не желает раскрывать инкогнито? Типичный вопрос-провокация, ибо ответ на него у нас давно заготовлен и угадывается: надо ехать в командировку! И не автору письма решать за нас этот вопрос. Журналист, и только журналист вправе принимать решение: искать или не искать анонимщика, ехать или не ехать к человеку, укрывшемуся за ка­кой-нибудь буквой алфавита. Но бывает, что инкогни­то не прозрачное, все «концы» спрятаны в воду, тогда ситуация безвыходная: подняв руки вверх, газетчик остается дома.   Другое дело — вопрос, связанный с обнародованием: приехав и найдя анонимщика, жур­налист обязан учесть мотивы его инкогнито, его же­лание или нежелание получать «известность» и в случае категорического отказа автора письма гаран­тировать ему написание того же «безадресного» материала. Почему так?   Да потому, что в обязанности журна­листа, кроме прочего, входит делание конкретного добра, причем независимо от того, будет или не будет написан материал, будет или не будет он опуб­ликован. Довольно часто авторы писем скрывают себя, не очень хорошо понимая механизм нашей ра­боты и ошибочно полагая, что, если приехал корреспондент, жди теперь каждый номер газеты. Стало быть, тем более журналист обязан за них решать вопрос о конкретной помощи или о наказании зла. Человеку плохо, так плохо, что он пишет в редак­цию, и, даже пусть он укрылся за буквой «Т», сам факт обращения в газету есть призыв о помощи. Можем ли мы оставаться равнодушными? Можем ли не протянуть ему руку, имея возможность ее протянуть? Кроме того, что мы — журналисты, мы еще самые обыкновенные люди, и нам должно быть свойственно умение совершать нормальные человеческие поступ­ки. Когда кричат «караул!», мы так же обязаны ки­даться на помощь, как наш сосед по лестничной клетке, работающий слесарем или старшим научным сотрудником. Больше того, в зависимости от способ­ности творить добрые дела мы либо состоимся как журналисты, либо не состоимся. Фиаско человечес­кое по законам высшей справедливости должно со­провождаться провалом профессиональным, — жаль, действительность иногда делает исключения из это­го мудрого правила. Вернемся к письму Сергея Т. Оно наполнено отчая­нием, безысходностью — крик души семнадцатилет­него юноши. Учтем излишнюю аффектацию, свой­ственную возрасту, и гиперболизацию негативной стороны дела — так выглядит картина с нашей точ­ки зрения, а для Сергея она истинна, следовательно, чревата последствиями. Юноша на краю беды. Ехать! — другого решения быть не может   Чем по­мочь и как, надо придумывать на месте. Вовсе не ис­ключено, что одного толкового разговора с родителя­ми подростка окажется достаточно, чтобы они оста­вили сына в покое. Или, возможно, наше официаль­ное обращение к председателю исполкома, который, судя по письму, уже вмешивался в дело, но «не с той стороны», приведет к тому, что напряжение вокруг имени Сергея будет снято. Разумеется, при этом нельзя забывать о наших профессиональных обязанностях, поскольку вопрос о написании то ли адресно­го, то ли безадресного материала остается откры­тым. Я знаю многих журналистов, которые заслужили всеобщую признательность именно принесением конкретного добра. Покойная Ф. Вигдорова, мне кажется, в какой-то степени даже пожертвовала своим публицистическим даром во имя блага конкретных людей, столько времени, сил и таланта она отдавала, добиваясь одним жилья, другим лечения, третьим мира в семье, четвертым перевода из института в институт, а в общем и целом — торжества справед­ливости. О. Чайковская, прекрасно, но редко пишу­щая в «Литературной газете», буквальным образом открыла двери своего дома всем униженным и ос­корбленным. А. Борщаговский, Л. Графова, Г. Медын­ский — сколько их, бескорыстных служителей доб­ра! Сейчас, когда я пишу эти строки, в кабинете «Алого паруса» живет мальчишка, его подобрали на улице молодые сотрудники «Комсомольской правды», привели в редакцию, накормили, напоили, а потом невзначай простудили, и мальчишка на третий день дал температуру, теперь все бегают, устраивая его в больницу, и вопрос о том, будет или не будет в ко­нечном итоге газетный материал о мальчишке, нико­го пока не волнует. Я говорил однажды, что журналисты должны жить по принципу «Все идет в дело!», то есть — в очерк, на газетную полосу. И сейчас не отказываюсь от это­го принципа, потому что он не только не исключает, а скорее предполагает конкретное добро. «Все в дело» и «рабочее состояние» — это наше профессиональное состояние, наша профессиональная основа, но должна быть, и есть, еще человеческая, которая зовется совестью, и без нее мы можем превратиться в роботов, в «каисс», играющих в шахматы, в «киберов», сочиняющих тексты. Делать конкретное добро мы так же обязаны, как врач врачевать, кидаться на помощь раненому чело­веку, даже не находясь на службе и работая в дан­ный момент дома над докторской диссертацией. «Оставление без помощи нуждающегося в ней чело­века гражданином, обладающим специальными зна­ниями, карается...» — далее следует статья Уголов­ного кодекса. Мы, журналисты, хотя и не имеем, как имеют врачи, «собственной» статьи в кодексе, мало чем отличаемся в этом смысле от медицинских работников. И вовсе не только в силу общих принципов гуманности, вовсе не потому, что любой человек должен быть «хорошим», «отзывчивым», «добрым», хотя все это имеет к нам, журналистам, самое не­посредственное отношение.   Помимо общих мотивов требование делать конкретное добро диктуется нам мотивами профессиональными: гражданской позици­ей, без которой не может обойтись человек, носящий звание журналиста, стремлением к социальной справедливости. Одним умом журналист не сможет быть журналистом, представителем клана, который справедливо полагают в народе «последней инстан­цией», а потому и жалуются в газету, когда исчерпа­ны на местах все официальные возможности. Одних умственных способностей, повторяю, журналисту мало: ему необходимо еще осознание своей почетной и ответственной миссии в обществе. Помогать формированию общественного мнения? Будить у читателя мысль?   Это, уважаемые товарищи, зависит еще от того, кто формирует и будит, от того, какие мы — искренние или фальшивые, циничные или прямодушные, с чистой совестью или замаран­ной, добрые или добренькие, непримиримые или идущие на компромисс, и способны ли мы сами со­вершать поступки, к совершению которых призыва­ем. Мы не в детском саду и не в школе, где иногда приукрашивают профессии, имея благое намерение от них не отпугнуть. В нашем деле отпугивать даже важнее, чем привлекать. И я, ведя профессиональ­ный разговор, скажу так: какие бы поступки и каче­ства нам ни приписывала молва (как худые, так и положительные), мы все равно такие, как мы пишем, а пишем мы так, какие мы есть, и читатель это пре­красно видит, чувствует, знает, улавливает, угадыва­ет по нашим словам, оборотам и интонациям, какими бы ухищрениями мы ни пользовались, пытаясь при­крыть нашу суть: в глазах читателя нас создает и нас разоблачает наше собственное творчество.   Больше того, только оно-то и остается после нашего ухода. Конечно, возможны случаи блистательной мистифи­кации личности автора, но это всего лишь означает, что либо автор всю свою сознательную жизнь стре­мился быть таким, каким выглядел его образ в мне­нии читателей, либо творчество его, наподобие скульптора, постоянно лепило и его характер, и его поступки, чтобы в конце концов он соответствовал тому, что защищал своим творчеством. Читатель всегда точно знает, каково наше истинное отношение к жизни, даже если мы, желая скрыть его, провозгла­сим иное. И он либо верит нам, либо не верит. Он либо идет с нами в разведку, либо не идет В этом смысле очень важна атмосфера в газете, ко­торую мы представляем   Заблуждается тот, кто ду­мает, что журналиста уже ничто не воспитывает, не развивает и не тормозит в развитии не только в про­фессиональном, а именно в человеческом плане. Ат­мосфера доброты, принципиальности, понимания, демо­кратизма, сочувствия, товарищеской заботы, исклю­чающая злобность, зависть, наушничество, мелоч­ность и беспринципность, делает нас такими, какими мы должны быть, если хотим достойно выполнить нашу святую миссию. Итак, решая вопрос о том, ехать или не ехать в ко­мандировку по чьему-либо письму, мы, по сути дела, прикасаемся к существеннейшей проблеме журналистики: что для нас важнее — выступить в газете или принести пользу какому-либо человеку или делу? Во имя того, чтобы кто-нибудь когда-нибудь сказал нам простое слово «спасибо» и вспомнил нас «нэзлым» словом, и это при том, что материал может быть так и не опубликован. Должны ли мы поступиться воз­можностью сделать добро во имя написания статья или написанием статьи — во имя достижения конк­ретного добра? Полагаю, такая постановка вопроса в некотором роде некорректна. Помню, в «Комсомольской правде» однажды была затеяна на газетной полосе дискус­сия: если тонут одновременно физик и рабочий, а у читателя есть возможность спасти только одного, кого надо спасать? Посыпались письма, мнения раз­делились, нашлись доводы и за ученого, и за рабоче­го, а потом вдруг кто-то сообразил, что сама поста­новка вопроса безнравственна.   Так не будем повто­рять той же ошибки. Пожарник должен тушить пожа­ры, хирург — резать, а журналист — писать, и если кто-то из вышеперечисленных не выполнит своих обязанностей, нет смысла в его профессиональном существовании, поскольку все «сгорит» к богу в рай.   Но, с другой стороны, каждый из них не может не совершать добрые поступки сверх всяких профессио­нальных «норм» и требований, а потому пожарник выносит из горящего дома не только девочку, но и ее любимую кошку, рискуя жизнью; врач оперирует в самолете или в подъезде дома, хотя по «нормам» мог бы этого не делать; а журналист несется за триде­вять земель, чтобы помочь семнадцатилетнему юноше по имени Сережа, не размышляя о том, что важнее — глобальное выступление в газете на тему о взаимоотношениях родителей и детей по поводу ран­ней любви или душевный покой одного Сергея. Коро­че говоря, не надо ставить в очередь заботы профес­сиональные и заботы общечеловеческие. Одни выте­кают из других, и что в нашем деле первично, а что вторично, не подлежит обсуждению. Уж коли мы, как говорится, втянулись в «дискуссию», для нас не должно быть иного решения, как спасать одновременно и физика, и рабочего, хоть душа вон. Прежде всего, не вижу ничего дурного в том, что мы действуем как «рядовые граждане», потому что это и необходимо, и прекрасно В холле «Комсомольской правды» на обелиске вы­сечены имена шестнадцати журналистов «Комсо­молки», погибших в Великую Отечественную войну с удостоверениями газеты, но как рядовые солдаты. Их смерть, жизнь и работа остаются для нас примером и в мирное время. Мы всегда обязаны помнить, что для журналистов никто не пишет «особых» законов, не придумывает «особой» морали. Мы должны и ра­ботать и жить, принимая решения, и как газетчики, и как рядовые граждане. Такой подход к работе — ос­нова основ журналистики; впрочем, вряд ли кто из нас воспринимает наше дело иначе. Однако в сравнении с другими рядовыми гражда­нами мы несколько лучше вооружены: у нас есть реальная возможность газетного вмешательства и разоблачения зла, и эта угроза дамокловым мечом висит над «заинтересованными» лицами и даже инстанциями. Зная это, а также зная, что это знают все «заинтересованные», мы получаем преимущество для более решительных и бескомпромиссных дей­ствий. Провокация газетным выступлением — тоже ору­жие журналиста, тоже нормальная, с моей точки зрения, форма его активного вторжения в жизнь. Только пользоваться этим оружием следует осторожно, то есть профессионально. Категорически нельзя позволять «личному» перехлестывать через край и сводить с помощью газеты личные счеты. Надо всегда помнить, что мы работаем в редакции как представители и выразители общественного мнения, а потому нам следует постоянно ощущать свою ответственность перед читательскими массами.   Сотрудники отдела писем, например, получив чью-то жало­бу и проверив ее с помощью собкора «на месте», пересылают в соответствующую инстанцию, составив «сопроводиловку», в которой выражают свое отноше­ние к факту, то есть, по сути дела, отношение редак­ции. Нет ни статьи, ни публикации, и между тем «меры приняты»! Что это, как не форменная провока­ция газетным выступлением?   Возможно, слово «про­вокация» лучше заменить каким-то другим, напри­мер «угроза», но суть от этого не изменится. Очерки­сты, по-моему, тоже могут писать «сопроводиловки», звонить по телефонам и лично ходить по инстанциям независимо от того, намерены или нет писать мате­риал, — разумеется, с санкции руководителей газе­ты, от имени которой они действуют, или, по край­ней мере, поставив руководство в известность. Впро­чем, граница между провокацией написания статьи и ее реальным опубликованием столь подвижна, что даже это мое громогласное рассуждение на тему о некоторых наших профессиональных «секретах», ока­жись оно доступно потенциально «заинтересованным» лицам, вряд ли способно их успокоить. Приведу короткий пример   Ко мне обратилась в Горьком, когда я собирал материал об ударничестве на заводе «Красное Сормово», некая Валя М., техни­ческий работник заводоуправления: помогите с жи­льем! Супруг Вали, Владимир, пошел работать мон­тажником на строительство Сормовской ТЭЦ по объявлению, напечатанному в «Горьковской правде»: всем семейным в течение трех лет гарантировали получение квартир. Но миновали три года, и уже четвертый на исходе — квартиры нет, как говорится в таких случаях, и «неизвестно». В один из дней я за­ехал на ТЭЦ, и, потрясенный моим визитом, началь­ник стройуправления выдал мне официальный доку­мент: квартира М. будет дана в очередном квартале. Потом я вернулся в Москву, занялся своими обычны­ми делами, но в рабочий кондуит записал: «Квартира М. обещана таким-то в первом квартале», Миновало время, и я позвонил из редакции начальнику строй­управления. Как понимаю, он там решил, что все за­быто, и потому еще более, нежели в первый раз, был потрясен, услышав мой голос. Затем я подстраховал дело вторым звонком из редакции, но уже в горисполком, намекнув в разговоре, что история может приобрести «фельетонный характер». Через неделю мне официально сообщили из Горького, что квартиру М. дали. Ни слова благодарности от М. я, естественно, не получил, — они, может, и не знали о моих усилиях, — но, если учесть, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, я был рад хотя бы тому, что история не принесла мне неприятностей. «Эпопея» семьи М., (как и борьбы против «холодно­го дома»), свидетельствует о том, что, если уж журна­лист берется за добрые дела, должен к ним отно­ситься не как к чему-то мимоходному и «междупроч­ному», а как к занятию, требующему усилий, после­довательности, настойчивости и ума. Это не два; пальца, небрежно поданные для рукопожатия, это вся рука, протянутая в помощь. Возникает вопрос: а почему бы в самом деле не вы­ступить в газете по поводу квартирных дел семьи Вали М., не воплотить угрозу публикации в реаль­ность? Разве мало в этой истории типичного, назида­тельного и полезного для всех? Ответ мой таков: я бы, возможно, и выступил, будь у меня концепция, вникни я основательно в дело и разберись в деталях. Писать же, не ощутив в полной мере проблемы, не­прилично. Как говорил Г. Фиш, «тут нельзя обойтись анафемой, тут нужен анализ». Но я был занят удар­ничеством на «Красном Сормове», а следом по гра­фику шла работа над повестью «Остановите Малахо­ва!» — короче говоря, как ни велик соблазн, разор­ваться невозможно. Значит ли это, что, не вмешиваясь по каким-то причинам в попутное дело серьезно журналист может вообще миновать его? Перехожу к еще одному уроку «Холодного дома». Когда я упорно и настойчиво посещал его, «портя жизнь» сотрудникам и некоторым организациям, я совершенно не надеялся на публикацию, во всяком случае на скорую. Но понимал: увиденное мною и прочувствованное, так или иначе, осядет в памяти и рано или поздно реализуется, увидит свет. Это осоз­нание грело меня и давало дополнительные силы.   Гражданская война с «холодным домом» не теряла, таким образом, профессионального оттенка. Удалось же мне спустя шесть лет после опубликования в «Комсомольской правде» очерка «Семеро трудных» написать и напечатать документальную повесть на том же материале без единой дополнительной встречи с прежними героями! Но даже если бы и строки тогда, ни строки после, если бы все ос­талось только в моей памяти и умерло бы вместе со мной, я не пожалел бы о силах, потраченных на борьбу с «холодным домом».   Эта эпопея закалила меня и сформировала мой образ мышления, развива­ла самосознание, накапливала ту боль, которая, воз­можно, прозвучала много позже в звуке сирены, описанной мною в «Малахове». И все же не о настойчи­вости журналиста я веду сейчас разговор, не о его упорстве, которые являются только средствами для достижения цели, я говорю о самой цели: де­лать конкретное добро. Закончу официальной справкой, которую я взял у товарищей по газете. Она покажется, возможно, длинной, несколько сухой, но в ней квинтэссенция нашего разговора, Итак, за пять месяцев одного толь­ко года (с января по май включительно) в результате вмешательства журналистов «Комсомольской прав­ды», без написания и публикации материалов, были приняты соответствующими инстанциями следующие меры: трудоустроено — 78 человек, объявлены поощрения — 13 гражданам, восстановлено на работе — 26 человек, восстановлено на учебе — 7 человек, восстановлены стипендии — 12 людям, сняты незаслуженные взыскания — с 6 человек, возвращены из мест заключения — 7 человек, вручены награды — 18 людям, предоставлена жилплощадь — 77 семьям (где-то здесь и мои М.), поставлены на очередь по жилью — 39 семей, оказана материальная помощь — 29 людям, предоставлено мест в детсадах и яслях — 12 де­тям, госпитализировано — 23 больных, пересмотрен размер пенсий — 7 пенсионерам, отправлены на принудлечение — 26 алкоголиков, опротестовано решений народных судов и отменено постановлений органов прокуратуры — 101, сняты с работы — 126 человек, понижены в должности — 17 человек, лишены производственных премий — 19 человек, объявлено административных взысканий — 272 людям, партийных взысканий — 36 членам партии, комсомольских взысканий — 45 членам ВЛКСМ, возбуждено уголовных дел — 81, осуждены народными судами — 34 человека, осуждены товарищескими судами — 16 человек, отчислены с учебы — 15 человек, лишены родительских прав — 8 отцов и матерей, направлены в спец. ПТУ — 13 подростков. Разумеется, все это не врачевание, это — фельдшеризм, который глубоко не выясняет причин болез­ней, который лечит всего лишь по внешним симпто­мам и проявлениям заболевания. Но если не в каж­дом фельдшере заложен врач, то в каждом враче пусть присутствует добрый фельдшер! Когда челове­ку больно, хороши бы мы были, не облегчив боль, если бы позволили страдать, дожидаясь, пока кто-то обнаружит причину заболевания, найдет кардиналь­ный способ лечения и решит проблему глобально! На этом, пожалуй, и закончим разговор о конкретном добре и зле   Оглавление