Охота Помню, я прицелился. В руках было заряженное ружье (правда, не боевое, а охотничье), надо было убивать лося или кабана, они обяза­тельно пойдут подо мной (не могут не пойти, у них такой принципиальный характер): на свою погибель. Если выбрана тропинка на водопой, все равно попрутся (и туда и обратно). Даже если капкан заметят, пе­рекрестятся, заплачут и потащатся, хоть кол на голове теши. И те­шат, кому не лень. Между прочим, гомо сапиенс мало чем отличается в этом смысле от кабана: он из-за принципа тоже пойдет и на висе­лицу, и в премьер-министры. К моему рассказу есть давно придуманный заголовок (не мною, к сожалению): «Оглянись вперед». Бог даст, кто-то, прочитав мое пове­ствование, и вперед посмотрит, и прошлое помянет. А пока — к сю­жету. В середине семидесятых годов группа журналистов, возглавляемая кем-то из комсомольских секретарей, оказалась летом в Венгрии. Взя­ли в команду меня, спецкора «Комсомольской правды» — газетчика, до той поры «невыездного» (и кто бы сказал из-за чего, но: «Тайны мадридского двора»). Ничего существенного в Венгрии я не ощутил, кроме того, что принимали нас сдержанно: без возгласов радости (при встрече) и без слез печали (при расставании). И правильно дела­ли: венгры народ памятливый. Тут вдруг я получаю персональное приглашение (прямо на приеме у кого-то из высших партгенносе) поохотиться в знаменитом на весь мир заповеднике. Почему — не ведаю; возможно, из-за того, что на одном из правительственных приемов оказался единственным в груп­пе, кто без запинки произнес название крупного города Венгрии: Секешфехервар. Попробуйте сами и убедитесь: без отменной памяти и музыкального слуха вы с первого и даже второго раза не «пройдете», непременно «зацепитесь» и, стало быть, лицензию в этот рай не по­лучите. Так вот! Итак, в одну из предрассветных ночей на зависть коллег ко мне в номер отеля пожаловали два настоящих егеря (живые!). Никогда в жизни (ни до, ни после) я таких колоритных господ не видывал. Об одежде не говорю, но опереточные перья на шляпах — загляденье: никак не мог отделаться от ощущения того, что участвовать придется в массовке художественного фильма. Мы сели в машину, и меня (предварительно экипировав) повезли в заповедник. По дороге стар­ший егерь показал мне документ с печатью: разрешение на «отстрел» (так и было там сказано) лося или кабана. Короче: «будь спок». Выехали почти еще ночью в заповедник, а потом несколько километ­ров брели пешком и уже осторожно — до «высотки»: так я окрестил вышку с площадкой (не ниже пятнадцати или двадцати метров высо­ты). Взобрались по шатким деревянным ступенькам. На языке жестов мне показали: через час под нами пойдут на водопой мои будущие жертвы, а по их мнению — счастливчики; ведь на их долю выпала честь пасть от пули почетного гостя; от моей, выходит дело. Я тут же вспомнил Галича с его знаменитой: «Там по пороше гуляет охота, трубят егеря!..» Здесь не трубили: ведь не было «гона». Жертвы доб­ровольно явятся и сами лягут на плаху: водички им попросту «хотца» попить, вот и пришли! Получается, что все мы здесь встретимся по обоюдному согласию, но в надежде на разные результаты. Благодать: каждому свое. Помните, чьей идеологией рожденный лозунг? Ладно. В руках у меня появился винчестер-двухстволка с красивой ложей и разноцветными лентами вокруг затвора, как будто егеря хоте­ли замаскироваться под цветочный букет. Теперь они только и делали, что ждали взмаха дирижерской палочки, чтобы порадовать меня опере­точным дуэтом: «Помнишь ли ты наши мечты?» — «Как улыбалося сча­стье?» Полная тишина. Курить и шептаться категорически нельзя, все сорвется: «они учуют нас и залягут, застыв в сухой забастовке, и будут лежать, пока мы не уйдем. Вдруг, представьте, вижу (а меня уже подтюкивают пальчиком в спину): идет!!! Очень солидный кабанчик. Беззаботный, как будто кто-то сказал ему, что все это — кино, «не дрейфь, пацан, твоя роль при­ятная и простая: прогуляться туда-сюда, а потом посмотреть кинош­ку». А вот о том, что в стволе у другого персонажа сцены пуля в стволе винчестера, а не гречка, коварно умолчал. Мне уже показыва­ют егеря жестами: пора! Я поднял ружье, тщательно приложил ложе к плечу, положил палец на курок, за-дер-жал-ды-ха... — и..!? Простите меня, мой читатель, беру тайм-аут: именно в это мгнове­ние вспышкой пронзил меня ток: с самого дна памяти поднялся на поверхность и пронесся вихрем «тот самый» случай; я на доли секунды замер. Так бывает с воспоминаниями, рожденными не умом, а под­сознанием; для рассказа о мгновении необходимы слова и время: ты­сяча слов или триста, один час или минута? — сам не знаю. 1943-й год. Война. Красноярск. Лето. В сорока километрах от горо­да на берегу Енисея — санаторий-лагерь для ослабленных и больных детей. Самому старшему шесть лет. Я — пионервожатый, мне ровно четырнадцать. Только что стал комсомольцем: первое ответственное поручение райкома. Со мной в лагере пятьдесят девчонок и мальчишек. Начальник лагеря — женщина, от мужа которой с фронта уже год нет вестей. Слепой гармонист, ему не больше двадцати; фронт, ране­ние. Первые звуки оживающей гармошки: «Ка... (меха вправо) линка... - (влево)». Под «Калинку» мы делаем утреннюю зарядку и ждем, когда у гармониста родится мелодия марша на побудку и отбой. Один полно­ценный мужик на весь лагерь, он же единственная опора для детей, начальницы и слепого солдатика: я. Опускаю быт: еду, сны, тоску, веру в победу: через неделю или через месяц? Единственный телефон в пяти километрах вниз по Ени­сею: рыбосовхоз. Один раз в неделю мальчишки бегают в совхоз за сводками «Совинформбюро» и за письмами мужа начальницы, которые так при нас и не пришли. Больше ничто и ничего нас не волнует. Живем, как дышим: вдох — выдох. Мыслей — ноль. Вдруг в сорока метрах от нас встает на обочине дороги грузовик с тремя мужчинами «на борту». Ремонт. Им заботы, нам — игра. Типы кажутся мне подозрительными. Дезертиры? Или «зэки»: вокруг лагеря. Они к нам не лезут. Копаются. Устраиваем (надо же как-то развлекать пацанов): дозор! Мои залезли ночью прямо под грузовик. Первое доне­сение: «эти» хотят рано утром уходить («мотор сдох!»), забрав нашу лодку. Перед уходом «почистить» (как услышали, так и сказали юные «пинкертоны» из-под машины). Продукты?! — не дадим. Лодку?! — не дадим. Решение принято мною немедленно: гонцы — в совхоз за под­могой. А пока (с ума можно сойти, это опять я «стратег»!): задержать незнакомцев! И сам возложил на себя командование операцией. (Гай­дар в четырнадцать лет командовал полком? И мне столько же!) Да­дим незваным пришельцам бой! — иначе продукты потеряем и еще «их» не задержим. Какие ж надо иметь мозги, чтоб такое придумать? Задним числом все мы осмотрительны и разумны. Вспомните соб­ственные четырнадцать. Представьте ту Отечественную, а не эту бандитскую романтику. К военным действиям готовились быстро. В подполе начальницы на­шли бердану (обрез). На всю жизнь запомнил: двадцать четвертый ка­либр. Нарезной ствол. Два патрона, начиненные дробью на волка. Слепой солдат научил словами заряжать ружье и как потом пулять, глядя в прицел. Ищи, сказал, мушку. Он не видел, а я не знал: у нашей берданы мушка давно была сбита. Первое в жизни ружье, при­носящее смерть, да еще в моих безвинных руках! Много позже я бы­вал в тирах и таскал маме нехитрые" призы за меткость. Мама не знала, как относиться к этому. В ее глазах (помню) — гамма чувств: недоумение, гордость, даже страх. С моими мальчиками (напомню чита­телю: от трех до пяти) мы окружили грузовичок. Залегли, замерли. Господи, почему так долго рассказывается то, что потом проносится в памяти за ничтожные секунды? Хотите слушать дальше? Продолжаю: пока пятерка мальчишек бежала в совхоз, мы вдруг обнаружили, что грузовик замер. Ни звука, ни чиха, ни храпа. Он — пуст! Ушли, а как — не знаем. Ни я, ни мои гвардейцы. И кинулись на берег: всего сто метров. Вброд перешли протоку до узенького островка между нами и Енисеем. Разглядели в темноте: уже сидят в нашей лодке и налаживают весла. Правое (или левое — не помню) действительно выскакивало из крепления. Шепнул мальчикам, чтоб легли и не дышали. Затем... (что бы вы сделали на моем месте, обладая своим опытом и здравым смыслом?)... струсили бы? Я, увы, не струхнул: просто не успел! А уж потом царство глупости. Встал в полный рост. Поднял бердану. Клацнул затвором. Палец на курок. И закричал, как резаный (воз­можно, и «петуха» при этом дал): «Руки — вверх! Стреляю!» Полный «амлет», как сказал бы наш учитель литературы и русского языка. Руки они не подняли. И случилось, наконец, то, к чему я шел, не щадя ваше дорогое время, и без всякого удовольствия тратя — свое. Заканчиваю. Я направил бердану в их сторону, закрыл глаза и на­жал курок. Звук был громкий. Тугой удар в правое плечо: отдача. И тут же послышалось тарахтение: катер спешил к нам на помощь. Троих повязали без сопротивления. Кто они и откуда, мне не сказали. К счастью (о, чудо!), я не попал: жертв не было. Через месяц в моей школе общее собрание: мне вручили бердану-бабулю, оставшуюся без «зрения», да еще спилили нарезку в стволе (до инвалидности второй группы). Майор зачитал чей-то приказ: за храбрость. Сегодня я пони­маю: за глупость и безрассудство. Иногда думаю: если б попал. Что тогда делал? В церкви грех отмаливал в ссудные дни? Надеюсь, вы не забыли, на чем оборвался рассказ о «венгерских событиях»? Я положил палец на курок винчестера, задержал дыхание и..?! Вот тут-то оно и «сработало»: я решительно попутал всю про­грамму охоты. Вручил винчестер ближайшему ко мне егерю и произнес слова (почему-то по-немецки? По-русски они могли не понять?) кото­рые, потом вспоминая историю, с наслаждением повторял родным и коллегам, а сегодня — вам: «Их бин пацифист!» Как они смеялись, я рассказывать не стану, вы сами можете пред­ставить. Такого экспоната, как я, в их охотничьей практике никогда не было и не будет. Они сами «сняли объект» (по их выражению и на международном языке), причем за мой счет. Я дал слово (палец на губы, потом по горлу), что до отъезда из Венгрии не выдам тайну выстрела, даже под угрозой суда. Что честно и сделал. Отказавшись убить кабанчика (по их мнению, наверное, кабанища), я по нынешний день ощущаю себя не просто миротворцем, но и органическим против­ником всяческих войн и убийств, какими бы политическими, религиоз­ными, клановыми или территориальными причинами они ни оправдыва­лись. Их бин пацифист. А вы? Кто вообще смеет убивать живое? Как в кошмаре, я вижу во сне Афганистан, Чечню, Таджикистан, Болгарию, Черную Африку, Дагестан, Боливию, Югославию, давно ли мы все вместе наяву хоронили наших коллег-журналистов и злодей­ски убитую Галину Старовойтову — неповторимую, умную и самую яр­кую женщину-борца, совесть демократии; где будет поставлена точка? Откуда возьмутся человеки, способные быть людьми? Снимите опереточные перья с ваших шляп, господа-убийцы: ваши руки в крови, а души в грехе. Век. 1999, 21 мая -------------- [1] См.: Даль В. Толковый словарь живого великорус­ского языка: В 4 т. Т. 1. М., 1955. С. XXIV [2] Там же. С. 282 [3] Аграновский В. Вольские аномалии//Комсомольская правда. 1972. Август [4] Монтень М. Опыты. Т. 1. М; Л., 1972. С. 106