Подкидыши Памфлет Есть ли будущее у комсомола? Именно меня угораздило, как потом выяснилось, одним из первых советских журналистов заикнуться публично о «дачных» оргиях, развра­те, пьянстве и мздоимстве в комсомольских верхах под видом теорети­ческой учебы. Добавлю, чтобы не было кривотолков: практика эта уко­ренилась именно в руководящем составе почти всех рангов комсомоль­ской элиты; рядовая масса, как всегда, во всем «таком» замешана не была. Год стоял 1977, сентябрь месяц. В командировку я выехал по письму оскорбленной жены молодого функционера; мог бы и без «на­водки» найти адрес: ситуация была типичной для всего руководства, подхватившего вирус безнравственности и бесчестия. Статья в «Ком­сомолке» называлась так: «Вольские аномалии». Это значит, что мой осторожный Главный редактор на всякий пожарный случай ввел в за­головок понятие «аномалия»: в отдельных магазинах нет отдельной кол­басы. Уникальность провозглашалась как принцип нашей повседневнос­ти. Обобщать никто в ту пору вообще не решался. Мы полностью полагапись на эзопов язык и на понимание читателя, умевшего читать между строк. Сказать про себя, что я был очень смелым спецкором, не могу. Хлопать дверью все боялись. Но знали (как и сегодня все знают), что наш Леонид Ильич Брежнев уже откровенно маразматирует, что не вя­жет языком, что не всегда адекватен, а правит за него камарилья. Мы всех из его «команды» знали по именам и даже по прозвищам. Главным для нас, журналистов, было только одно: вякнуть (написать), и вякали многие. Но обнародовать наш писк могли только очень умные или слишком глупые главные редакторы изданий, мой Главный (из числа умных) решился, но я почти уверен, сначала подстраховавшись «наверху». Там тоже шла своя игра, от которой вся наша храбрость и зависела. Но это мои догадки. Истину обо всем сказанном не знаю. В экономических проблемах открытость была допустима (на грани фола); уже остро и блистательно выступал в «Известиях» мудрый Ана­толий Аграновский и, кстати, не только он один. А тут — чистая идеология и (главное!) нравы, нравственность руководителей всех рангов! Почти недоступные для печати темы («говорю — комсомол, подразуме­ваю — партию» — работала крылатая формула Маяковского). Я уж не говорю о том, что пресса на «героев» почти не воздействовала: они, как святые коровы в Индии, недосягаемо шествовали по главным ма­гистралям общественного мнения: попробуй, тронь их! Косточки потом не соберешь. Вот и появилась однажды тема, совершенно случайно обнаруженная мною на периферии: «Вольская аномалия». Не «област­ная и не столичная»: упаси вас Бог! Нашел я сегодня тот номер, перечитал и понял[3]: написал я на­стоящий донос (с именем и фамилией главного героя), причем даже без попытки анализировать явление и без просчета последствий для общества. Полный обвал! В ту пору, правда, о политике иначе писать не разрешили бы никому: могли позволить журналисту только прокука­рекать, полагаясь на то, что хронические болезни общества можно лечить точечным воздействием, как это делает иглотерапия: поштучно искоренять зло. А сегодня, когда мы дожили наконец до возможности анализировать, искать причины и прогнозировать следствия, пользо­ваться доносом как журналистским жанром — стыдно. Я уже имел честь говорить об этом в центральной печати, не грех повториться: превращать газеты в пропыленный склад негативных поступков-про­ступков-преступлений негоже, отбирая при этом хлеб у правоохранительных органов. Печать не «наводчик», не «агент-информатор», но те­лефонный и адресный справочник для судебной власти и следствен­ных органов. Помню, рассказав в «аномалии» про ситуацию, я сделал такой фи­нал, который даже цитировать неприлично, но ради примера добро­вольно ложусь на плаху. Там мой отрицательный герой, понимая, что после публикации его «попросят» с должности, пришел ко мне в гос­тиницу прощаться (я написал: на сей раз без бутылочки) и сказал: в Вольске только что начали строить молокозавод, так не могу ли я по­ходатайствовать перед партийным руководством, чтоб его туда дирек­тором направили? И я завершил материал словами (которые, произ­несенные со сцены актерами, называют «в сторону»): «Поскольку мой герой вреден для комсомола, почему бы ему за вредность действи­тельно молока не дать?» Ах, какой я остроумный! Реплика прямо рас­считана на аплодисменты при финале спектакля и уходе артиста за ку­лисы. Занавес! Как и некоторые мои читатели, я тоже вступил в свое время в ком­сомол, причем палкой меня туда не гнали: чистосердечное доброволь­ное движение. Едва стукнуло четырнадцать (август сорок третьего во­енного года), я тут же подал заявление и с гордостью стал членом армии комсомольцев. Кстати, до сих пор среди множества мер изме­рения (тонна, сажень, миллиард, миллиметр, дюйм, поллитровка, локоть, минута, килограмм, секунда, уйма) прижилась у нас чудо-юдо «армия»: армия безработных, чиновников, студентов, расстрелянных врагов народа, школьников, «челноков» и «коробейников», спортсме­нов, даже только что родившихся на свет грудничков. Через полгода после «принятия присяги» родной комсомол расстался со мной по первому разряду, отлучив меня на три недели от себя, хотя мною не было совершено ни одного проступка, даже дерзости. Я прилюдно выступил в защиту чести одноклассника Яши Брука, оскорбленного на уроке истории нашей училкой привычным и «гордым» званием «жид» (пламенный привет от генерала Альберта Макашова!), немедленно призвав свой восьмой класс уйти с урока и объявить бойкот историч­ке, правда, назвав ее истеричкой. Моим недругам было обидно «за идею», и я пробкой вылетел из родного комсомола и еще из школы; но этот сюжет был уже из другой оперы. Тогда я впервые (но не в последний раз) понял, какая безжалостная и грубая сила перешла по наследству от отца к сыну (позже о кровной родственности между ком­партией и комсомолом мы специально поговорим). Громкая в Красноярске история стала потом пьесой, названной «Ат­тестатом зрелости»: ее написала работающая тогда сотрудница мест­ного радиокомитета, невольный свидетель моей недетской драмы. Правда, Лее Борисовне Гераскиной пришлось назвать меня Валентином Листовским, прибавить два года возраста и преподнести зрителю конфликт между школьником и учительницей из нравственно-националь­ного аспекта в бытовой (юноша, столичная «штучка», сцепился с про­винциальным педагогом); за все за это, кстати, обид у меня на авто­ра не было и тогда, и сегодня, тем более что «героя» в киноверсии, потом снятой, играл молоденький Василий Лановой (какая, представь­те, честь для прототипа!), да и вообще: я «профессионально» оценил и понял автора, искренно простив творческую душу и порыв драматур­гии. Допою начатый раньше мотив о «Вольской аномалии» — в назидание молодым коллегам. Только не торопите меня, читатель, я стал за ми­нувшие двадцать два года если не умнее, то требовательнее к журна­листской профессии: сообразил, что писать газетчику всегда следует экологически чистыми текстами, это я говорю, имея в виду юридичес­кую выверенность, чтобы не позволить новомодным опровергателям пользоваться чуть ли не единственными достижениями нашего обще­ства в итоге последних крупных перемен, а именно: демократией и свободой слова. В суд подадут на журналиста и по миру без шта­нов пустят, обобрав до нитки за одну неосторожность. И правильно сделают, чтобы мы научились быть доказательными. И чтоб еще другим неповадно было. Понимаю так: у дитя должны быть мать и отец, если не было, как у нашего комсомола, непорочного зачатия. Младенцев-близнецов Ромула и Рэма вскормила, как вы знаете, волчица: с едой, понятное дело, проблема решилась. Хуже было дело с идеологическим воспитанием. Папой нашего комсомола, самостийно родившегося, объявила себя коммунистическая партия, присвоив имя Ленина. Вы вправе спросить: почему компартия не мама, если она женского рода? Отвечаю: вы спросили бы у Владимира Маяковского, почему он крылато сочинил: «народ и партия — близнецы-братья»? Возникает у меня странный вопрос: если в древние времена, как пишет Мишель Монтень, все люди одного возраста — братья, а кто старше годами — отцы, кто младше — дети[4], то как быть с рождением «вечно молодого» вось­мидесятилетнего юбиляра — комсомола? Полагаю, что и Маяковского, и меня надо оставить в покое, тем более что ерничать с зачатием «сына компартии» я не намерен, и Маяковский тоже не кокетничал. Монтень вообще ни при чем и за наше время не в ответе. Народ как был братом комсомола, так им и остался, тут вопросов быть не может. А с партией разобраться следует. Кто она? Пренебре­жем идеологическим аспектом, оставим только пол и ориентацию с первичными половыми признаками. Попытаемся размышлять так: очень скоро выяснилась строгая, жесткая и даже кровавая иерархия в самой партии: возникли низы, которые беспрекословно подчинялись вышесто­ящим, а те совсем высокому этажу, и небожителями были, как изве­стно, Владимир Ильич Ленин, потом сам Иосиф Виссарионович Ста­лин. Диктатура? Репрессии, ГУЛАГи, массовые расстрелы, террор идеологический и физический, межнациональная дружба народов (не на жизнь, а на смерть), подавление права на религиозные верования. Если так, то при чем братство людей? Рискну предположить, что у комсомола в лице коммунистической партии явились одновременно и папа и мама. Специалисты такую «комбинацию», учитывая внутреннюю политическую жизнь, весьма на­поминающую самодостаточность и замкнутость, называют по аналогии, по образу и подобию бисексуальной. Впрочем, если обратиться к ис­тории, внутренние отношения в партии складывались так, что сегодня «те» имели «этих», а завтра эти — вождей, послезавтра вожди — друг друга, а в конечном итоге, партия, не разделяя должностей, возраста и пола, будь то мужского или женского, поимела всех, как при свальном грехе. А над всеми царствовал Вождь Всех Народов, который мог поставить всю партию и народ в позу, известную нам по истории, по жизни, по художественной литературе. Ну что, развести в недоумении руками и дружным хором воскликнуть: что сие означает: диктатура партии или диктатура личности? Кому от этого легче? Немая сцена, как в финале «Ревизора» Я ко всему сказанному отношусь с печалью, философски и спокой­но. Все это было с нами и в нашей стране. А что есть сегодня, сами можете посмотреть. А чем сердце успокоится? Иными словами: чего всем нам еще ждать от будущего? На наших с вами глазах стихийно (стихийно ли?) возрождается или реанимируется вечно молодой дедуш­ка-комсомол, недавно вспомнив о своем 80-м юбилее, и этот про­цесс следует полагать естественным. Тем более что в его основе лежит ностальгическая тоска по легендарному прошлому и по желанному завтрашнему дню, который, как ни крутите, все же в их молодых руках. Будущее общества и страны уже показывает всем нам свое лицо: нет, не звериный оскал, не наивную улыбку, не легкомысленную уверенность, а всего лишь недоумение, а то и растерянность. Только что мы отметили День молодежи; разве вновь на всех на них «положат глаз» монархисты, национал-патриоты, сектанты, бритоголовые неофа­шисты, невнятные либеральные демократы, неоперившиеся нашдомовцы, ортодоксальные левые вкупе со странными «чистыми» демократа­ми да еще с «яблочниками»? Чьи они будут? Кто лишит их невинности? Какая организация развернет комсомол лицом к кому-то из мною перечисленных? Или из моло­дых, как уже было когда-то в СССР, именно коммунисты, пойдя отрабо­танным путем, начнут готовить свежие кадры для передачи по инстан­ции: от пионеров-бойскаутов в комсомол, из комсомола в инструкторы райкомов, оттуда в города, области и республики, оттуда прямой до­рогой властям: в Думу, в правительство, в средства массовой инфор­мации, в судебные и прокурорские должности, а там полшага до биз­неса с банками и криминальными структурами. Тактика и стратегия прочих потребителей из живого питомника моло­дежных вожаков и чиновников лично мне неизвестны. Знаю только то, то рядовая масса молодых останется, как всегда, без пирога: при своих. Круговорот природы продолжается. Понимаю, что мой прогноз не сладок. Но, по мнению Казинса, отрицательные прогнозы обладают сами по себе «эффектом топора». Но и промолчать я не решился, помня любимую пословицу Нерона: «Кто ничего не услышит, тот ничего не оценит». Кто, когда и кому подсунет молодежные движения, я не ведаю. Уверен только в том, что нынешние девушки и юноши просто так не сдадутся, не позволят собой ма­нипулировать, словно марионетками; иначе все они на долгие годы вновь превратятся в подкидышей. Вся надежда на то, что уже выработал­ся иммунитет. Неужто еще не наелись? Новая газета. 1999, 4 апреля