Майские полежалки Забавные истории изложу позже, а сначала «детский вопрос». Что ра­зумному, стало быть, не глупому человеку предпочтительнее знать о себе: правду или ложь (во спасение)? Первый вариант вашего ответа попытаюсь угадать сразу: хрен не слаще редьки. Второй вариант может быть таким: правда сильнее лжи; но ложь тоже не слабее, тем более во спасение. А «третьих вариантов» — пруд пруди. В одной палате со мной лежал работяга. Лет сорока пяти или меньше. Грузчик. Ему уже сделали операцию: отрезали почти весь кишечник: вы­пил какую-то гадость и сжег пищевод. Вывод из желудка сделали наружу и кормили беднягу через вороночку, которая торчала из живота. Больной сначала мучался, но руки на себя не наложил: к чему только ни привыка­ет человек. Жаль мужика, но кто виноват, если он сам себе устроил такую жизнь? Я попал к хирургам с аппендицитом, да еще в команди­ровке, и было это ровно первого мая 1959 года. Больничка была ма­ленькая, чистенькая — районная. Сегодня таких уже нет, одни много­этажки с клопами и злобными, как собаки, сестричками, которым меся­цами не дают даже нищенскую зарплату. Нас было в палате человек десять, если не больше, и вся история случилась задолго до «пере­стройки» (можно сказать: до революции). Больные вели себя сдержанно, на политические темы особенно не распространялись, время было еще неустойчивое: можно и в психушку загреметь, благо она тоже была в «нашем» облачном городе. Я уже готовился к выписке, дня три-четыре осталось. Соседа нашего навещал сын, а жена не ходила: так ему и надо, беспробудному алкашу (мы поняли это со слов взрослого сына), но наш «трубочник» не пал духом. Как только я возвращаюсь с перевяз­ки, вижу: стоит мой «трибун» в подштанниках, да еще с трубкой из жи­вота, на постели и держит перед народом зажигательную речь, начиная ее такими словами: «Лично я советскую власть не боюсь…», а уж затем непременно о политическом «моменте», причем вполне достойно, то есть без матюшка (он меня чтил, как представителя прессы), и старал­ся без контры. Но заканчивал персональным обращением ко мне: «Поче­му в палате не положены бабы, ежели у нас равноправие?» Вспоминаю эти слова к тому, чтобы сказать: наш сосед был жизнелю­бом. Навещали его сын, как я уже сказал, и еще работяги, точно та­кие, как он сам, и таскали бедняге традиционную «четвертинку», а кто не помнит, что ее еще называли «мерзавчиком». Правда, соседа нашего врачи предупредили, что глоток водки для него грозит летальным исхо­дом, а он их спросил: что за исход такой? Смерть — объяснили. «Ладно пугать какой-то «леталькой», сказали бы: будет «копец», я сразу бы по­нял». И вот, представьте, нашелся дурак и сказал нашему несчастно­му, что все это враки — живи как хочешь. А как желал жить наш бедный алкаш? До сих пор не знаю, читатель, кто был в этой ситуации бесом-искусителем, а кто ангелом? С этого момента сосед потребовал от своих «несунов», чтобы носили ему ежедневно по «мерзавчику». Сам я был свидетелем настоящего счастья бедного соседа: чекушка оказалась ну точно царским изобретением для чудесного «мерзавчика»! Горлышко точно вставлялось в воронку, торчащую из живота (хочешь под одеялом, а нет — то прилюдно) вставил и прямо как «у людей»: буль-буль-буль; десять секунд делов-то! Не за столом, правда, и даже не в подворотне, но самая главная услада: мгновение до желудка, и с первой же «буль­ки» сосед уже горланил блатные песни и костерил советскую власть на законных основаниях, никого не опасаясь, да еще на зависть всей па­лате и даже случайным посетителям и дежурным врачам. Спрашивается, на чьей стороне истина: на той, где молчат и лгут (во спасение) или где вмазывают правду-матку в глаза, имея на то полное основание? Много лет спустя, в середине 1982 года, меня догнал инфаркт, на­зываемый врачами «трансмуральным». И вот я оказываюсь в реанимации Боткинской клиники. Огромная, до блеска вычищенная палата: высо­та — метров восемь, ширина — все десять, а длину сосчитал по пла­фонам, которые были на потолке в пяти метрах друг от друга, а всего их шесть, вот и перемножьте: получите, стало быть, — тридцать; танцзал банкетного типа. Когда меня привезли, я был всего-то вторым, а через какое-то время и ровно в День Победы явился третий «танцор» — важ­ный чиновник французского посольства (правда, всего лишь с подозре­нием на инфаркт). Вы уж меня простите, но рассказывать буду о слу­чившемся, как оно было, не подбирая приличные слова, иначе история покажется пресной. Но она была с цветом, с запахом, с особым боль­ничным и праздничным колоритом. И еще, пока не забыл: нам, нович­кам, врачи сказали, что двигаться категорически нельзя, даже повора­чиваться — в специальной постели — с великой осторожностью. Что касается старожила палаты (им оказался пятидесятилетний профессор-физик из МГУ), то с ним вообще не разговаривали: он был «не в себе». Ни движения глаз, ни дрожания мускулов на лице, никакой живой реак­ции: сфинкс! Мы с французом лежали, смотрели в потолок и думали о смысле жиз­ни, хотя ни он по-русски, ни я по-французски (но, признаюсь, не о Первом мае, это я о себе говорю, а о посольском чиновнике только предполагаю). Правда, я вспомнил почему-то мудрого Казинса, который что-то говорил о Гиппократе: смысл был, кажется, в том, что задача врачевания сводится к лозунгу «не навреди!», а больного — быть само­му себе лекарством. Зачем вспомнил? — Бог его знает! И в этот момент мои философские экзерсисы нарушила молоденькая сестричка, которая принесла профессору «кружку Эсмарха» (я так куль­турно называю клизму, чтобы хоть как-то облагородить последующие со­бытия). Предчувствуя ваше желание ускорить повествование, добавлю только два штриха. Первый — профессор лежал визави по отношению ко мне и на расстоянии четырех плафонов над головой (двадцати метров), к французу — наискосок (двадцати пяти метров). Второй штрих оказался решающим: у профессора уже пять суток не было (извините) стула. Теперь — вперед на Голгофу! Первая клизма, издав последний звук типа «фрсс!» (как жидкость, засосанная водоворотом), не изменила профессорского выражения лица. Сестричка подумала, набрала новую порцию воды, и — «фрсс!» Уже не только сестра, но и мы с французом с интересом посмотрели на профессора: само бесстрастие. Маска вме­сто лица. Сестричка пошла за лечащим кардиологом, они вернулись, набрали третью клизму, снова «фрсс!» и — сфинкс, изваянный мрамо­ром! Тут уже на помощь вызвали заведующего отделением, посовеща­лись: ну, с Богом. «Фрсс!» Никакой реакции. Пошла четвертая... Последний первомайский салют в Москве, из двухсот орудий, не го­дился в подметки звуку, которым салютовал наш профессор. «Кружку Эсмарха» вместе с резиновой трубкой вырвало из рук медсестры и от­бросило в сторону. Физик-профессор и тут не изменился в лице, хотя мог, если бы подумал, где бы он был сейчас, если подтвердится закон о силе действия, равной противодействию? И тут я увидел, что мой сосед стал в панике переползать по кровати в сторону («Стой, стрелять буду!» — мог закричать врач), не спуская глаз с плафона на потолке. Я тоже туда посмотрел: по плафону, с неотвратимостью судьбы, сползал, целя прямо в голову французского дипломата, большой и густой «подарок» физика. Дали занавес Потом, вместе с лечащим кардиологом, мы прикинули, и у нас полу­чилось, что «подарок» с учетом длинной стороны треугольника пролетел от ствола до цели метров пятнадцать. Рекорд был достоин занесения в книгу Гиннесса. Через неделю француз выписался (без дипломатической ноты протеста правительству, а с благодарностью). Я вернулся домой месяцем позже, а профессор еще остался в реанимации, но в послед­ние дни уже узнавал меня и мило улыбался. Надеюсь, вы уже поняли, читатель, что два эпизода из моей жизни имеют единственную цель: самому вспомнить и вам рассказать о кризисе нынешней медицины. Делать это нужно серьезно и не с наскока, пред­варительно отрешившись враждебности, Я предпочитаю тональность иро­ническую: она продуктивней. Медицина страдает тяжкой болезнью, имеющей не функциональное, а органическое происхождение. Я не врач, у меня высшее медицинское «звание»: я пациент. Мои недуги говорят шепотом, в то время как бо­лезни отечественной медицины криком кричат. Оставляю эту безразмерную тему без рецепта: нет у нее начала и не видно конца. Знаю только, что отдельные успехи и блистательные дости­жения «штучных» врачей и таких же клиник вселяют в нас надежду: вдруг «починится» вся система отечественного здравоохранения. Или и это — химера? Как очень многое в нашей реальной жизни? Пустой карман — пустые хлопоты. Вечерняя Москва. 1999, 21 мая   Оглавление