Издательство "Родиола плюс. Минск", 1998 ISBN 985 448 006 2 Вальтер Фридрих Шелленберг Мемуары - The Labyrinth Конец приближается Речь Гитлера перед наступлением в Арденнах — Освобождение евреев в ходе операции "Мюзи" — Помехи — Происки Кальтенбруннера — Визит графа Бернадотта — Его беседы с Гиммлером — Гиммлер идёт на уступки — Верность СС и страх перед Гитлером. Призрак приближающейся катастрофы все отчётливее вставал перед нами — в результате летнего наступления советских войск в 1944 году наши армии были оттеснены к границам Восточной Пруссии и к Висле. На Западе высадились союзники и с боями подошли к германской границе. Незадолго перед наступлением в Арденнах в декабре 1944 года Гитлер ещё раз собрал генералов сухопутных войск и обратился к ним с последним призывом, напоминая окрайне тяжелом положении Германии. Оглянувшись на историю Германской империи, он кратко обрисовал проблемы немецкого народа в средние века и происходившие после тридцатилетней войны, вследствие Вестфальского мира, военные столкновения в сердце Европы. Затем он охарактеризовал Германию как ядро нашего континента, которое постоянно находилось под давлением и было вынуждено вступать в самые различные — и плохие и хорошие — отношения с соседними народами. Вследствие такого тяжелого положения Германия никогда не была свободной и самостоятельной в принимаемых ею решениях, она всегда должна была в своём политическом и экономическом развитии лавировать между Востоком и Западом. После этого исторического введения он перешел к вопросам идеологии и заявил, что в жизни существует только один вечный "закон культуры" — отбор и выживание сильнейших и храбрейших. Этот закон проявляется уже в жизнедеятельности простейших клеток и пронизывает существование всех живых организмов — от микробов до высших млекопитающих и человека. Человек, сказал Гитлер, сформулировал на основе высших принципов такие понятия как справедливость, мораль и тому подобное — но все это лишь вспомогательные средства для поддержания общественного порядка в рамках той или иной социальной системы. Эти средства изобретены человеком и ни в коем случае не отражают вечного закона борьбы и отбора. Решающее значение имеет по прежнему лишь воля к жизни; в жизни побеждает сильнейший, и только он определяет, что такое справедливость и мораль. Германия ведет борьбу не на жизнь, а на смерть — если она проиграет её, то проявит свою биологическую слабость и, следовательно, должна будет отвечать за все последствия этого факта. Но если западные державы считают, что победа будет на их стороне, они заблуждаются. Если им удастся сокрушить тот бастион, которым является Германия, следуя своей политике "Безоговорочной капитуляции", победа достанется не Западу, а Востоку, которую тот заслужил. В результате совершенно безразлично, какие политические позиции будут заняты по отношению к Востоку. В случае поражения немецкий народ должен будет безропотно покинуть авансцену истории. И поскольку ему, Гитлеру, известно, что это будет означать для Германии, он требует напряжения всех сил и борьбы до последнего патрона. Так был провозглашен лозунг "выжженной земли", родившийся в момент агонии режима и принятый на вооружение фольксштурма, отрядов "вервольфов" и "Гитлерюгенд", без малейшего внимания к чаяниям немецкого народа. То, что в конце этой речи из толпы генералов раздался возглас: "Хайль, Гитлер!", показало, насколько велика была ещё сила внушения, которой обладал Гитлер, и насколько тяжело было для меня влиять на совершенно очарованного им Гиммлера. Несмотря на это, я заявил ему в июне 1944 года, что в силу развития событий нам придется заплатить гораздо большую цену, если мы ещё хотим договориться с западными державами о компромиссе, хотя бы на основе видоизмененной "Безоговорочной капитуляции". Я указал Гиммлеру и на то, что необходимо сделать что-то для евреев, заключенных в немецких концентрационных лагерях. Одновременно я зондировал почву в Швеции через своего сотрудника д-ра Лангдена и с помощью Керстена, чтобы свести с Гиммлером президента еврейского союза д-ра Жана Мари Мюзи, который поддерживал тесные связи с верховным раввином д-ром Штернбухом (насколько мне известно, он в свое время был членом исполнительного комитета союза раввинов Соединенных Штатов Америки). Но после довольно длительной подготовки в конце лета отдел Мюллера перехватил радиопередачу, в которой говорилось об этих шагах, упоминалась фамилия Керстена, а также то обстоятельство, что шеф иностранной разведки участвует в этом деле. Мюллер и Кальтенбруннер сразу же начали тайное расследование, которое, однако, благодаря влиянию Керстена на Гиммлера, удалось приостановить. В начале октября из Швейцарии мне сообщили, что д-р Мюзи готов прибыть в Берлин и вступить в контакт с Гиммлером. Главная тема переговоров, говорилось в донесении, — судьба евреев в Германии. Вскоре после этого д-р Мюзи действительно появился в Берлине. Он сразу же сообщил мне, что преследует только одну цель — содействовать освобождению евреев, заключенных в концлагеря. Он выразил желание, чтобы евреям была предоставлена возможность эмигрировать через Швейцарию в Америку. Вместе с ним мы доехали из Берлина до Бреслау, где пересели на специальный поезд Гиммлера. Поезд как раз отправлялся в Вену. Я предварительно обсудил все проблемы с д-ром Мюзи и дал ему свои советы относительно тактики переговоров. Встречи Мюзи с Гиммлером проходили вблизи Вены, где поезд Гиммлера стоял несколько дней; несколько раз на этих встречах присутствовал и я. Поначалу Гиммлер затрагивал вопросы самого общего характера — видимо, чтобы сначала получить представление о том, кто такой Мюзи и каково его влияние в политической жизни. Но Мюзи настойчиво стремился перейти непосредственно к делу, и в конце концов Гиммлер не смог больше противостоять страстным аргументам швейцарца. Он высказал свое принципиальное согласие на освобождение заключенных еврейской национальности в немецких концлагерях.   В моём присутствии он продиктовал приказ Кальтенбруннеру, согласно которому всем заключенным евреям должно было быть предоставлено удовлетворительное обслуживание и запрещалось причинять им какой либо ущерб. Насколько мне известно, этот приказ был направлен также генеральному инспектору концентрационных лагерей. Затем был обсужден вопрос об освобождении всех находящихся в женском лагере Равенсбрюк евреек, француженок и полек. В конце концов Гиммлер согласился, хотя и не без колебаний, начать освобождение безотлагательно. Для защиты от гестапо он наделил меня при осуществлении одной из первых таких акций чрезвычайными полномочиями. Я тут же связался с Мюллером, чтобы получить от него согласие на выдачу заключенных. Но Мюллер отклонил мое требование, обосновав свой отказ тем, что я не являюсь сотрудником гестапо и, стало быть, дела его ведомства меня не касаются. Только после того, как я предъявил ему свои полномочия, полученные от рейхсфюрера СС, он дал согласие. После этого я связался с нужными мне сотрудниками гестапо, чтобы разыскать заключенных, о которых шла речь, и подготовить их вывоз. Вторая беседа между Мюзи и Гиммлером состоялась в январе 1945 года в Вильдбаде. В результате была достигнута следующая договоренность: через каждые две недели тысяча двести — тысяча триста евреев из концлагерей вывозятся в Швейцарию, откуда их берется доставить в США д-р Мюзи. Со своей стороны д-р Мюзи высказал готовность оповестить мировую общественность о начале изменений в политическом курсе Германии. Гиммлер думал и о материальном вознаграждении за свои услуги. Он поставил условием, чтобы евреи выплатили Мюзи определенную сумму, которая позднее должна поступить в распоряжение Германии. Мне удалось все таки уговорить Гиммлера передать эти суммы Международному Красному Кресту. В начале февраля 1945 года первый транспорт доставил тысячу двести евреев из лагеря Терезиенштадт к швейцарской границе. Но в тот момент, когда мы собирались отправить ещё один транспорт с тысячей восемьюстами евреев, вмешался Кальтенбруннер. До него дошли сообщения швейцарских газет, в которых публиковались неблагоприятные высказывания относительно условий освобождения евреев. В то же время главное командование Вермахта расшифровало радиограмму одной незначительной самой по себе деголлевской организации в Испании, из которой явствовало, что Гиммлер и его уполномоченный Шелленберг вошли в контакт с председателем еврейского союза д-ром Мюзи для того, чтобы в обмен на освобождение евреев получить право убежища в Швейцарии для двухсот пятидесяти нацистских руководителей.   Это ложное сообщение как нельзя лучше соответствовало планам Кальтенбруннера, намеревавшегося прекратить акцию по освобождению евреев, к которой он с самого начала отнесся отрицательно. Вкупе с Риббентропом Кальтенбруннер добился в результате беседы с Гитлером (от него эту операцию до того времени скрывали) издания приказа, согласно которому любой немец, помогший бежать еврею, англичанину или американцу, находящимся в немецком плену, должен быть немедленно казнен. Кроме того, предписывалось о каждом подобном случае сообщать Фюреру. Отношение Кальтенбруннера к этому вопросу было в немалой степени обусловлено его участием в другой акции по освобождению венгерских евреев. В конце 1944 года штандартенфюрер СС Бехер вёл по этому поводу переговоры в Швейцарии с небезызвестным Сали Мейером, одновременно установив контакт с Гиммлером. Однако его переговоры велись исключительно на экономической почве — в качестве вознаграждения за освобождение венгерских евреев были затребованы валюта, тракторы, медикаменты и прочие товары.   Начатые Бехером переговоры были продолжением так называемой операции "Манфред Вайс". (Владельцы концерна "Манфред Вайс" получали разрешение в обмен на свои предприятия выехать в Португалию. СС извлекало из этой сделки большую выгоду. И вот теперь планировалось расширить масштабы подобных махинаций). Но "план Мюзи" сводил на нет усилия Бехера, — ведь в Вильдбаде было решено, что д-р Мюзи является полномочным участником переговоров с Гиммлером. После издания вышеупомянутого приказа Гитлера, когда я сообщил об этом д-ру Мюзи во время его вторичного пребывания в Берлине, он от гнева и разочарования расплакался. Но поскольку обстановка не позволяла останавливаться на полпути, мы решили последний раз попытаться достичь своей цели с помощью Гиммлера. Я предложил Гиммлеру обратиться к западным державам с просьбой заключить четырехдневное перемирие на земле и в воздухе и использовать это время для того, чтобы провести через линию фронта всех евреев и заключенных иностранцев, продемонстрировав, таким образом, добрую волю Германии. Мы надеялись, что это даст нам возможность, наряду со спасением многих людей, завязать переговоры о взаимных уступках. Но у Гиммлера, который в принципе одобрил этот план, не хватило мужества лично переговорить с Гитлером. Он поручил это Кальтенбруннеру, который камня на камне не оставил от моего предложения, сказав: "Я смотрю, и вы уже записались в идиоты". Это произошло 3 апреля 1945 года. Несмотря на это, мы все же попытались ещё раз убедить Гиммлера хотя бы в необходимости отменить приказ об эвакуации концентрационных лагерей при приближении войск противника и отдать другой приказ — о передаче концлагерей со всеми, находящимися в них заключенными, в руки союзников. Мы опасались, что чрезмерно торопливая эвакуация поставит жизнь заключенных под величайшую угрозу. Нам на помощь поспешил д-р Керстен, присылая из Стокгольма письма, в которых упрашивал Гиммлера согласиться (в то время он уже переселился в Швецию). После продолжительных дискуссий Гиммлер, в конце концов, согласился. О результатах наших усилий я смог сообщить д-ру Мюзи 7 апреля 1945 года. При этом я просил его как можно быстрее довести до сведения генерала Эйзенхауэра о принятом решении. В свои семьдесят лет Мюзи в ту же ночь отправился в путь на своём автомобиле и через три дня сообщил мне из Швейцарии, что Вашингтон извещен и отреагировал на сообщение положительно. Тем временем Мюзи послал в Германию своего сына, поручив ему забрать тех евреев, освобождение которых было гарантировано Гиммлером.   Прибыв в лагерь Бухенвальд, сын Мюзи с ужасом обнаружил, что там уже приняты все меры для эвакуации лагеря, вопреки приказу Гиммлера. Он сразу же отправился ко мне в Берлин. Одновременно я узнал, что Кальтенбруннер на самом деле приказал начать эвакуацию лагеря. Я моментально позвонил Гиммлеру, который на этот раз действительно сделал все, чтобы сдержать свое обещание, данное д-ру Мюзи. Он тут же издал приказ противоположного содержания, запретив эвакуацию. По совету Мюзи и других швейцарцев я предложил Гиммлеру сделать великодушный жест по отношению к Западу — освободить французского государственного деятеля Эррио и бывшего председателя совета министров Франции Рейно. Но эта попытка не увенчалась успехом. Нам удалось лишь заручиться согласием Гиммлера на освобождение членов семьи генерала Жиро. Тем временем д-р Мюзи связался с президентом Международного Красного Креста д-ром Буркхардтом по вопросу о лучшем обращении с политическими заключенными, Бурхардт в общих чертах был согласен встретиться с Гиммлером, чтобы обсудить с ним эту проблему. Когда Гиммлер, которым вновь овладела нерешительность, уклонился от прямого ответа, я предложил д-ру Буркхардту встретиться с Кальтенбруннером. Хотя эта встреча и состоялась, она, несмотря на длительные переговоры, не привела к практическим результатам. В то время, когда ещё осуществлялась операция "Мюзи", мы получили в феврале 1945 года сообщение от нашего посланника в Стокгольме Томсена, в котором говорилось, что граф Бернадотт намеревается прибыть в Берлин и встретиться с Гиммлером. Граф Бернадотт был родственником шведской королевской фамилии и занимал в то время пост вице президента шведского Красного Креста. Риббентроп тут же прислал ко мне своего личного референта, тайного советника Вагнера, которому поручил разузнать, не санкционирован ли этот шаг через мои связи в Швеции. Я ответил ему совершенно искренне, что ничего не знаю об этом деле, и срочно проинформировал об этом Гиммлера и Кальтенбруннера.   Хотя Гиммлер и проявил заинтересованность, но был раздосадован тем, что запрос о визите Бернадотта поступил через министерство иностранных дел. В результате он был вынужден официально заниматься визитом Бернадотта, а это означало, что Гитлер должен был быть поставлен в известность о предстоящем визите. Так как Гиммлер в то время принял командование армейской группой войск "Висла" и его штаб квартира находилась в Пренцлау, он поручил Кальтенбруннеру осторожно прощупать отношение Гитлера к этой истории. Кальтенбруннер, со своей стороны, чтобы самому не попасть в немилость Гитлеру, предложил переговорить с Гитлером о визите шведского графа обергруппенфюреру Фегеляйну (деверь Евы Браун). На следующий день Фегеляйн передал ответ Гитлера: "Во время тотальной войны невозможно достичь чего нибудь при помощи такой чепухи". Но граф Бернадотт, тем не менее, уже прибыл в Берлин. Я сразу же позвонил по телефону Гиммлеру и настоятельно попросил его ни в коем случае не игнорировать шага, предпринятого шведами. Я подчеркнул, что при такой встрече вполне может предоставиться возможность затронуть и политические вопросы, что позволит в последний момент открыть дверь Западу. Я настоятельно советовал ему не оставлять открывшуюся возможность использовать, может быть, в последнюю минуту, шведов в качестве посредников для заключения компромиссного мира. Чтобы развеять его сомнения относительно отрицательного отношения Гитлера, я сказал ему, что Риббентроп наверняка примет Бернадотта, и тогда и его, Гиммлера, никто не упрекнет за беседу с графом.   После долгих колебаний Гиммлер согласился Но случилось так, что граф Бернадотт позвонил из шведской миссии прямо мне и, прежде чем отправиться к Риббентропу, он был принят Кальтенбруннером и мной. Граф прибыл в Берлин с поручением переправить в Швецию для интернирования датчан и норвежцев, находящихся в заключении в Германии. Я достаточно знал Кальтенбруннера, чтобы понять по его лицу, что его, отнюдь не воодушевляет эта тема. Все же я раздумывал над тем, как использовать поддержку Кальтенбруннера в разговоре с Гиммлером. Когда граф ушел, я рассыпался в похвалах умению Кальтенбруннера, с которым он вёл переговоры. Его манера вести беседу, сказал я, напоминает старые прославленные традиции австрийской дипломатической школы, — если бы Риббентропа сняли с занимаемого им поста, лучшего человека на должность министра иностранных дел, чем Кальтенбруннер, не найти.   Кальтенбруннер моментально клюнул на эту наживку. Он побежал к телефону и попросил соединить его с Гиммлером. Теперь он, вопреки своей первоначальной отрицательной позиции и несмотря на запрет Гитлера, был ярым сторонником встречи Гиммлера с Бернадоттом. Гиммлер согласился принять Бернадотта, но без участия Кальтенбруннера. Отрезвленный и раздосадованный, Кальтенбруннер вернулся к своей старой отрицательной точке зрения. Встреча между графом Бернадоттом и Гиммлером состоялась через два дня, 19 февраля 1945 года, в Хоэнлихене. По дороге туда я ещё раз напомнил графу об особенностях характера Гиммлера и дал ему несколько советов относительно ведения предстоящих переговоров. Я знал, что Гиммлер никогда не согласится с просьбой Бернадотта об освобождении датских и норвежских пленных, и в качестве компромисса предложил собрать всех заключенных в сборном лагере в Северной Германии. Это предложение было одобрено обеими сторонами. На Гиммлера, казалось, произвела огромное впечатление встреча с Бернадоттом: он поручил мне взять на себя контроль за выполнением принятых решений, а также поддерживать и в дальнейшем тесный контакт с графом. Кроме того, я должен был сообщить Риббентропу об основных вопросах, обсуждавшихся на переговорах, и о достигнутом соглашении, чтобы он мог официально уведомить об этом графа. Прежде всего о результатах переговоров я сообщил Кальтенбруннеру и Мюллеру, поскольку оба они отвечали за полицейские меры в отношении заключенных. Кальтенбруннер обрушился на меня с упреками, говоря, что я оказал на Гиммлера слишком сильное влияние, встав на сторону Бернадотта. Вся идея сама по себе, сказал он, целиком утопична — где ему напастись бензину и транспортных средств, чтобы собрать заключенных, разбросанных по всей Германии. Кроме того, намеченный для сбора норвежцев и датчан лагерь Нойенгамме переполнен. Всегда одно и то же — как только людям, которые сами себя считают государственными деятелями, удается уговорить Гиммлера, получается одна бессмыслица. На заявление Кальтенбруннера о плачевном положении с транспортом и бензином я возразил, что шведы сами берутся справиться с этим. Тогда Мюллер выдвинул ещё один довод — все дороги Германии, сказал он, забиты беженцами, и населению может не понравиться, что по ним помчатся автобусы шведского Красного Креста с заключенными. Поскольку Гиммлер счёл это возражение весьма серьезным, положение вновь обострилось. Но мне удалось преодолеть его сомнения, предложив производить перевозки по ночам, и вызвался обеспечить их с помощью собственного персонала.   Так и было сделано   Сотрудничество наших людей с работниками шведского Красного креста произвело на комендантов лагерей такое впечатление, что они совершенно не препятствовали вывозу заключенных. Таким образом нам удалось перевезти в Нойенгамме около тринадцати тысяч датских и норвежских заключенных, где заботу о них взял на себя шведский Красный Крест. После этого у меня состоялся очень серьезный разговор с Гиммлером. Я заявил, что теперь война проиграна бесповоротно и умолял его использовать хотя бы те возможности, которые предоставляют нам шведы, чтобы попытаться ввести разбитый волнами корабль государства в мирную гавань, не дожидаясь, пока он пойдет ко дну. Я предложил ему обратиться к Бернадотту с просьбой полететь к генералу Эйзенхауэру, чтобы передать ему предложение о капитуляции. Во время нашей возбужденной беседы я пытался также объяснить Гиммлеру, что сейчас его место в Берлине, а не на посту командующего группой войск. Я посоветовал ему срочно вернуться в столицу рейха, чтобы подготовить мирные предложения.   В случае необходимости ему нужно будет взять власть в свои руки насильственным путём. Гиммлер внял моим уговорам и предоставил мне полномочия вести переговоры с графом Бернадоттом. Но уже на другой день, видимо под влиянием операции "Гессе" , проводившейся в Стокгольме, он отказался от всего. Он выразил пожелание, чтобы я поддерживал лишь контакт с Бернадоттом и попытался повлиять на него таким образом, чтобы он по собственной инициативе отправился к Эйзенхауэру. Я не упускал случая, чтобы ежедневно напоминать Гиммлеру об отчаянности нашего положения. Я указывал ему на то, что история не простит ему проявленной им нерешительности. Но он вновь, как и прежде, ссылался на клятву верности, которую он, как вождь ордена СС не вправе нарушить ни на йоту. Я возразил, сказав, что в массе немецкого народа СС представляет незначительное меньшинство. Желая напомнить ему о его задачах в эти критические дни, я подчеркнул, что в глазах немецкого народа он явится наиболее подходящей фигурой, ведь он никогда не имел никаких личных выгод от режима. Он впервые задал мне вопрос: "Что ж, по вашему, я должен устранить Фюрера?" Я молчал. Зная его непостоянный характер, я воздержался от положительного ответа, ибо это могло стоить мне головы. Я посвятил графа Бернадотта в суть этих разногласий. Мы согласились с ним, что как только Гиммлер примется за дело, я сразу же свяжусь с Бернадоттом. В конце марта 1945 года между Бернадоттом и Гиммлером состоялась новая встреча. Граф пытался вновь предпринять шаги для облегчения положения евреев и добился от Гиммлера обещания не эвакуировать лагеря при приближении союзных армий, а передавать их союзникам — в особенности это касалось лагерей Берген Бельзен, Бухенвальд, Терезиенштадт, а также лагерей в Южной Германии. В начале апреля Гиммлер вызвал меня к себе в Вустров. Прохаживаясь со мной по лесной аллее, он неожиданно сказал: "Шелленберг, я считаю, что с Гитлером теперь бесполезно иметь дело. Может быть, де Кринис прав?" (Я устроил встречу профессора де Криниса с Гиммлером, во время которой они обсуждали состояние здоровья Гитлера. Как я уже говорил, де Кринис уже давно заметил у Гитлера признаки болезни Паркинсона). "Во всяком случае, — ответил я, — все вроде бы говорит за это. Мне кажется, что настало время действовать". Он молчал. Я напомнил ему о плане Керстена встретиться вскоре с Гилелем Шторхом, представителем Всемирного конгресса евреев в Нью Йорке, чтобы обсудить с ним проблемы, связанные с положением евреев. У Гиммлера и здесь не нашлось сил дать четкий и ясный ответ, хотя, казалось, он сознавал принципиальное значение таких переговоров. Видимо, ему было крайне трудно сделать этот шаг — принять у себя еврея; кроме того, он думал, что это приведёт к окончательному разрыву с Гитлером, так как именно тогда Фюрер приказал военнослужащим эсэсовских полков снять со своих рукавов эмблемы с надписью "Адольф Гитлер", в знак своего недовольства ими. Наконец, Гиммлер опасался также, что Кальтенбруннер узнает об этой встрече и сразу же сообщит о ней Гитлеру. Я успокоил его, сказав, что Кальтенбруннер отправляется в Австрию и ничего не узнает. Кроме того, встреча может состояться в доме Керстена. После длительных колебаний Гиммлер согласился. Вдруг он неожиданно заговорил о перспективах внутриполитического положения в Германии после его прихода к власти вместо Гитлера. Он не может, сказал он, арестовать Гитлера или вообще устранить его, ибо это приведёт к остановке всей военной машины. Я объяснил ему, что существует лишь две возможности — или он идёт к Гитлеру и вынуждает его под грузом фактов на отречение, или он устраняет его насильственным путём. "В первом варианте его охватит такой приступ ярости, что он собственноручно пристрелит меня". Я возразил Гиммлеру, сказав, что в его распоряжении достаточно высокопоставленных офицеров СС, способных защитить его, да и вообще его позиции ещё достаточно сильны, чтобы отдать приказ об аресте Гитлера. "Если не будет иного способа, — добавил я, — вы должны прибегнуть к помощи врачей". Он согласился свести профессоров де Криниса, Морелля (личного врача Гитлера) и д-ра Штумпфэггера с Борманом. Через два дня де Кринис сообщил мне о результатах переговоров: врачи отказались участвовать в этом деле; кроме того, все их аргументы, обращенные к Борману, не дали результатов. Когда я сообщил об этом Гиммлеру, он просил меня хранить молчание обо всем, что произошло. Тогда же я установил связи с рейхсминистром финансов графом Шверин Крозигком, поскольку он показался мне подходящей фигурой для принятия наследства Риббентропа. Поэтому я устроил встречу его с Гиммлером, которая состоялась 19 апреля 1945 года в кабинете министра в присутствии рейхсминистра труда Зельдте. Он предложил мне следующий план: Гиммлер в день рождения Гитлера обратится с воззванием к немецкому народу, в котором заявит, что берет власть в свои руки.   Затем необходимо будет после всенародного референдума создать вторую партию и ликвидировать ведомство народного суда. Наконец, он спросил меня — в это время Гиммлер беседовал в стороне с графом Шверин Крозигком, — как я оцениваю шансы защиты альпийских районов (известных под названием "Альпийская крепость"). Я ответил, что не вижу смысла в продолжении военных действий, необходимо принять немедленные меры в области политических переговоров. Фон Крозигк, казалось, был удовлетворен беседой с Гиммлером, хотя он тоже знал, что на самом деле уже слишком поздно и вряд ли для нас ещё существует какой то выход. Он попросил меня оказывать на Гиммлера влияние и дальше, чтобы подтолкнуть его на какое либо решение — вместе с Гитлером или без него. В это время мы получили известие, что в аэропорт Темпельгоф прибыли Керстен и Норберт Мазур (сменивший Шторха на посту представителя Всемирного еврейского конгресса), отправившийся после этого в имение Керстена в Гарцвальде. Так как в то же время в Берлине ожидали графа Бернадотта, возникала опасность, что обе встречи совпадут во времени, тем более, что Гиммлер был крайне занят ввиду напряженного военного положения. Поэтому он попросил меня поехать той же ночью к Керстену и провести предварительные переговоры с Мазуром.   Одновременно я должен был договориться о сроке встречи Мазура с Гиммлером. Я поужинал в Хоэнлихене. Вопреки своим привычкам, Гиммлер неожиданно приказал принести бутылку шампанского, чтобы ровно в двенадцать часов отметить день рождения Гитлера. Оглавление   www.pseudology.org