Посев, Франкфурт-на-Майне, 1957
Николай Евгеньевич Хохлов
Право на совесть
Часть 3. Именем совести
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Яна кормила Алюшку тертой морковью. Каждый день в половине седьмого вечера совершалась эта процедура и каждый раз малыш одинаково упрямо мотал головой. Заслышав мои шаги, Яна спросила: – «Коля?» – не отрываясь от сложного занятия. Потом обернулась и, увидев мое лицо, вздрогнула.

— Что-нибудь случилось? – спросила она, вытирая наспех Алюшкин подбородок.

Я подсел к столу.

— Не знаю, как тебе ответить. И да, и нет. Во всяком случае, новости очень плохие...

Алюшка подавал отчаянные сигналы, что хочет ко мне на руки. Я взял было ложку с морковью и придвинул свой стул. Яна отвела мою руку.

— Не надо. Он сегодня хорошо поел. Давай, лучше посадим его в кровать.

Сын попытался протестовать, но Яна дала ему любимую игрушку – алюминиевый дуршлак. Мы смогли присесть на диван и поговорить под аккомпанемент ударов дуршлака о перекладины кровати.

— Мне приказано принять участие в организации убийства, – начал я.

— Опять... – с болью вырвалось у Яны.

— Опять... Только на этот раз возможностей для прямого отказа нет. Мне слишком многое успели рассказать. И потом, после прошлогодней истории с похожим делом, я обязан быть очень осторожным.

— Что же нам делать?

Я задумался. В водовороте нахлынувших событий я не успел еще задать себе такой вопрос. Я так и ответил Яне:

— Не знаю пока. Ждать, наверное, что будет дальше. Ясно только одно: наши надежды на то, что все изменится само собой к лучшему были несерьезными. Советская власть не может измениться. Не может.

Яна молчала, опустив подбородок на ладони. Потом спросила, взглянув на меня особенно серьезно:

— Кто он? Этот человек.

Я понял, что подчеркнутая серьезность взгляда была своеобразной просьбой об особой откровенности, но пойти на это я не мог.

— Не надо имен. Могу сказать, что он революционер, русский революционер, и, по-видимому, очень хороший человек.

Яна отозвалась, как эхо:

— Хороший человек или плохой, какая разница. Убийство есть убийство.

Я промолчал. Она продолжала:

— Может быть, я виновата. Нужно было, наверное, принять предложение Питовранова о работе в посольстве.

Я махнул безнадежно рукой:

— Что ты! В Париже тоже могли поручить организацию убийства. А Кутепов? А Мюллер? Разве не посольство разрабатывало и убирало их? Все одно... Нам просто очень не везет.

Яна качнула отрицательно головой.

— Дело не в невезении. Видимо, нельзя жить для одной самозащиты.

Я даже рассердился.

— Причем тут самозащита?! Самозащищается здесь только советская власть.

Яна усмехнулась горькой улыбкой.

— Да я не об этом, Коля. Нельзя оставаться в стороне. Вот в чем дело. Этому, наверное, нас и учат. Всех... Только для нас троих это, пожалуй, конец.

Я пожал плечами.

— Ты заговорила, как Володя Ревенко.

Яна тряхнула головой, как бы отгоняя мою неудачную фразу, и возразила.

— Я не знаю, что ты имеешь в виду. Но, если ты не видишь выхода, то я его тем более не могу найти. По-моему остается только одно: сказать твоим начальникам правду и принять, что нам полагается. А что касается Алюшки, то еще неизвестно, что для него лучше, – иметь трусливых родителей или...

— Подожди, – прервал я ее. – Не спеши с решениями. Время еще есть. Рубить с плеча рано. Посмотрим, как будут развиваться события.

Когда я снова пришел в особняк в Турчаниновском, пчелы между стеклами окна в моей комнате уже не было. Она, наверное, набралась за ночь сил и улетела. Форточки остались открытыми и даже конфетная крошка по-прежнему лежала в углу между рам. Было приятно, что пчела спаслась, но и чуть-чуть обидно, что она так свободно обошлась без моей помощи.

Я вытащил из сейфа материалы по Околовичу, чтобы проверить, не пропустил ли вчера чего-нибудь важного. Вошел Студников. Настроение его улучшалось с каждым часом. Очевидно, дела Девятого отдела шли хорошо.

— Привет, привет! – поздоровался Студников. – Изучаете вашего подопечного? Правильно делаете. Подопечный очень интересный. Между прочим, ваше назначение на руководство операцией – свершившийся факт. Знаете, мы вчера здорово с Первым управлением поспорили. Говорят: «Давайте одного Хохлова, а немцев не надо. Пусть «Минский» исполняет, а Хохлов руководит». Нам это, конечно, ни к чему. Я им так и сказал: – «Поедут все трое, включая немцев, или – никто». И вопрос остался открытым. В этих делах главное – владеть собой. А сегодня утром они позвонили. Таким маленьким голосом. Согласились на немцев. «Минского» ихнего, мы, конечно, куда-нибудь в план пристроим. Я им обещал.

Я понимал, что происходит, но не удержался от замечания.

— Зачем же связываться с лишним человеком. Он, говорят, иностранными языками не владеет. Чего же включать русского в немецкий вариант?

Студников снисходительно улыбнулся. Ему еще раз стало ясно, что я не разбираюсь в сложной кухне обязанностей настоящего руководителя.

— Ну, что вы, Николай. Разве можно так ставить вопрос. Без «Минского» Первое управление совсем останется в стороне. Зачем же их оттеснять? Они Околовича столько лет разрабатывали, все материалы нам дают, да и в другой раз могут пригодиться. Нет, нет, быть эгоистами нам нельзя. Найдите «Минскому» какую-нибудь там рольку. Он же знает Околовича в лицо. Пусть будет вроде опознавателя...

Я решил позондировать почву.

— Столько идет разговоров о важности задания. Мне не совсем ясно. Ну, живет где-то в Западной Германии какой-то эмигрант. Занимается антисоветской пропагандой. Стоит ли связываться и рисковать ценной агентурой? Что такое Околович в конце концов? Пылинка.

Студников покачал головой.

— Пылинки тоже разные бывают. Другая пылинка в горло попадет, человек задохнуться может. Я вижу, вы в деле еще не разобрались. Стоит поговорить об этих вещах именно сейчас. А то будете руководить операцией в смысл которой не верите. Эта организация НТС единственная из эмигрантских, которой удается забрасывать людей на нашу территорию. На днях я читал сводку об одном случае под Краснодаром. Сбросили с неизвестного самолета двоих на парашютах. Они парашюты в лесу закопали и в кустах переночевали. Утром один из них вышел на опушку, а там лесорубы. «Здрасьте, здрасьте, я, мол, человек прохожий. Разрешите с вами перекурить». А потом вынул всякие листовки и попробовал лесорубам мозги туманить. Те сначала растерялись, да комсорг, парнишка потолковее, сообразил в чем дело. Связали провокатора и парнишка побежал в район. А тот посидел связанным, да говорит: «Ребята, разрешите покурить. Я все равно теперь уже не убегу». Те сдуру ему руки и развязали. А он, вместо папиросы, угол своего воротника хвать, да в рот. Зубами какую-то ампулу раскусил и все. Милиция пришла, он уже готов: яд какой-то молниеносный. Следы их ночевки в лесу нашли, а второго и след простыл. Поймают, конечно. Но пока бродит где-то. Приятного в этом мало. Когда мертвого обыскали, выяснилось, что он из-тех, которых Околович против нас бросает. Видите, какие люди. Фанатики они. Опаснейшие фанатики. А ты – пылинка. Для них Околович символ.

Я понял многое из рассказа Студникова. Конечно, историю с парашютистами и ампулой не обязательно было принимать на веру, именно так, как передал ее Студников. Она была, по-видимому, смесью правды и сознательных искажений, столь обычных для версий о «заграничных шпионах», распространяемых властью. Но манера, с которой Студников говорил об Околовиче и его людях, раскрывала кое-что другое. Мой начальник без колебаний причислял меня в свою собственную категорию. Категорию людей, для которых интересы и безопасность партии были решающими. С общечеловеческой точки зрения личные качества Околовича и его людей могли заслужить если не одобрения, то во всяком случае уважение. В глазах студниковых эти качества служили гарантией того, что Околовича надо убить. Мой начальник не допускал мысли, что мне – сотруднику разведки, члену партии – личные качества Околовича могли послужить иной гарантией. Гарантией того, что этот человек должен остаться в живых.

Студников об этом не думал и продолжал давать руководящие указания:

— Итак, Франц и Феликс. Парни они боевые и с заданием справятся. Между прочим, мы решили привезти их в Москву на несколько недель. Вам удобнее будет работать с ними. Тренировку сумеем провести соответствующую – с первоклассными инструкторами. А потом, пусть почувствуют, какое доверие им оказывается. Увидят столицу, походят по театрам, в общем, приобщатся к нашей жизни. Полезно перед таким ответственным заданием. Иванов на днях летит в Берлин, Олег Николаевич. Вы его знаете? Он утвержден руководителем нашей берлинской группы. Сейчас для нас самое главное представить руководству толковый план и получить санкцию. Поэтому отрывать вас от письменного стола не будем. Иванов встретится с обоими молодчиками и привезет их в Москву. В самое ближайшее время.

В комнату вошел Окунь. Завидев его, Студников вопросительно поднял брови и показал пальцем вниз, в пол. На этот жест Окунь коротко ответил: – «Да, пришел. Нижний этаж смотрит». – Студников заторопился.

— Вы работайте, я потом зайду к вам. Начальство пришло объект принимать. Пойду посмотрю, как и что...

Он вышел быстрыми шагами.

После ареста Судоплатова, манеры Окуня немного изменились. Он уже не растягивал слова, подобно бывшему начальнику Девятого отдела, но от обычая делать паузы в разговоре, похожие на усиленное обдумывание последующих слов, он не успел отделаться. Появилось и нечто новое, может быть, его собственное: манера морщить лоб, почти болезненным жестом, как бы в борьбе со сложным комплексом мыслей.

Я ни о чем его не спрашивал, но он сам начал рассказывать, кивнув головой в направлении нижнего этажа.

— Панюшкин пришел посмотреть наш особняк, новый хозяин Второго управления.

Второе управление МВД, со времени послесталинских реформ, объединяло в себе службы разведки. До сих пор Девятый отдел МВД подчинялся непосредственно заместителю министра генералу Серову. Я переспросил Окуня:

— Новый хозяин? Причем же тут мы? Нас включили во Второе?

Окунь беспомощно развел руками, капитулируя перед загадками бюрократии.

— Нет, не включили, наверное. Во всяком случае, приказа пока не было, но Панюшкин держит себя как наш начальник. Между прочим, быть в подчиненных у такого человека, как он, не обидно. Опыт работы у него колоссальный. Он, по-моему, всю жизнь провел на дипломатической службе. Был много лет подряд послом в Америке. Недавно вернулся из Китая. Теперь стал хозяином всей разведки. Человек, который действительно разбирается в нашей работе. Мало у нас профессиональных разведчиков со школой дипломата. Кстати, сегодня утром он меня вызывал знакомиться. У нас был разговор о задании по Франкфурту. Вы понимаете, какое задание я имею в виду? Оно получило теперь официальное название: «Операция Рейн». Почему именно «Рейн», я не знаю. Конечно, «Майн» было бы лучше, но это прозвище придумал Лев Александрович, и я не стал его расспрашивать о логической связи. Нам-то с вами все одно. Будем готовить операцию «Рейн». А вообще, хочу вас от души поздравить со включением в это дело. О его важности вы можете судить хотя бы по вниманию к нему со стороны высшего руководства. На таком деле можно взлететь высоко, но можно, конечно, и сломать шею. Вы знаете о прошлых попытках и чем они кончились. На этот раз, однако, успех нам, по-моему, обеспечен. Несчастье прошлых попыток заключалось в том, что они проводились местными силами всяких мелких служб. Теперь операция развертывается из центра, с подбором лучших людей и без ограничений в средствах. Это уже очень важно. Заставить же всю операцию сработать, как хорошо налаженный механизм, мы сумеем. Иванов поможет вам в Германии, я сделаю все возможное в Австрии. Получите помощь и по другим странам. А самое главное – у нас есть исполнители, которые не подкачают. В боевых способностях Франца и Феликса заложена гарантия нашего успеха.

Окунь с обоими «исполнителями» никогда не встречался. Свое мнение он основывал на чтении их личных дел. Окунь, вероятно, затянул бы свои рассуждения еще надолго, но дверь в нашу комнату открылась и Студников почтительно пропустил вперед высокого худого человека в темносером костюме. Лицо незнакомца было изборождено глубокими морщинами, не по возрасту. Бледный до серости цвет лица говорил об очень плохом здоровье. Такие лица бывают у шахтеров или у рабочих свинцовых заводов. Впечатление больного человека создавалось и от сутулой походки незнакомца. Он двигался так, как будто у него не хватало сил держаться прямо. Когда он заговорил, голос его зазвучал тихо и надтреснуто. Он протянул мне руку, осматриваясь одновременно по сторонам.

— Здравствуйте.

И тут же добавил просто, без какой-либо манерности:

— Александр Семенович меня зовут. Что-то душновато у вас здесь. Давайте, пойдем вниз. Поговорим о делах. Вы можете оставить ваше бумажное хозяйство на кого-нибудь? Ладно, запирайте в сейф. Я подожду.

Окунь помог мне перенести папки в стальной шкаф. Я спросил его вполголоса: «Панюшкин?» Он утвердительно кивнул головой.

В большой и светлой комнате на первом этаже было действительно больше воздуха. Массивное кресло за письменным столом осталось пустым. Панюшкин пристроился у окна. Кресло у окна было тоже немаленьким и Панюшкин утонул в нем, несмотря на свой высокий рост. Он как-то свернулся, сжался, пытаясь, вероятно, отдохнуть хотя бы на несколько минут от утомительных хождений по коридорам и лестницам «принимаемых» хозяйств.

Панюшкин показал мне на кресло напротив.

— Садитесь, Николай Евгеньевич. Как работается над заданием?

Ответить, что совсем не работается, было, к сожалению, нельзя. Я завел разговор о другом.

— Австрийские документы для Франца и Феликса готовы еще с прошлого года. Им, вероятно, лучше всего пожить несколько недель в Вене и потом уже ехать в Западную Германию. Феликс с австрийским диалектом знаком, а Франц не пропадет и без диалекта.

Панюшкин кивнул соглашаясь и, в то же время, останавливая меня.

— Хорошо, хорошо. Это все правильно. Но, как люди, они нас не подведут? Есть уверенность, что они не устроят нам какой-нибудь истории в последний момент?

Я понял, на что намекал Панюшкин. Теперь я мог ответить ему искренне.

— До сих пор было похоже, что подобное задание их не испугает и далее не смутит. Но разве в душу им заглянешь?

Панюшкин опять согласился.

— Да, это, к сожалению, верно. В человеческую душу заглянуть трудно. Но я не случайно задал вам такой вопрос. Вы будете ими руководить и вы же за них отвечаете. Вмешиваться в операцию вам не надо. Это ясно само собой. Мы посылаем нашего кадрового офицера для наблюдения за операцией, а не для того, чтобы он оставил там свою голову. Кроме того, мы обязаны избежать спектакля на международной арене в случае провала. Пусть ругают Восточную Германию, но не советскую разведку. Потому так и важно знать, что за люди Франц и Феликс. Хватит ли у них нервов для подобной работы?

Мне показалось на секунду, что может быть здесь спрятана возможность затормозить дело.

— Не знаю, – сделал я вид, что колеблюсь. – Трудно сказать. Надо с ними поговорить и посмотреть их реакцию.

Мой ответ Панюшкину не понравился.

— Не знаете? Как же так? Вы же их рекомендовали... Только что сказали нам, что задание их не смутит... Не понимаю. Верите вы им или нет?

Я все же не хотел сдаваться и губить один из вариантов будущего отказа от задания.

— Александр Семенович, этих агентов наша служба знает, в основном, по прошлым делам. Я встречался с ними в мирной обстановке. Когда-то они были способны на операцию любой остроты, но с годами люди стареют и тяжелеют. У Франца, например, есть теперь семья, маленькие дети. Конечно, он будет более осторожным. Во Франции и Испании эти агенты шли на все, но с тех пор прошло пятнадцать лет.

Панюшкин грустно покачал головой и даже вздохнул.

— Верно. Стареют и тяжелеют. Везите их в Москву. Посмотрим все вместе, есть ли у них еще огонек. А в Берлине встречайтесь с ними почаще. Попытайтесь понять как следует их настроение.

— Но я не лечу в Берлин, Александр Семенович. За Францем и Феликсом едет Иванов.

Панюшкин повернулся к Студникову в настороженном недоумении. Тот начал объяснять.

— Мы не хотим отрывать Николая Евгеньевича от работы над планом. Операцию надо готовить очень тщательно и предусмотреть все заранее. А времени у нас мало.

Панюшкин пожал плечами.

— Всего заранее нельзя предусмотреть. И тщательная подготовка начинается с людей, а не с бумаг. Пусть он сам летит в Берлин. Посмотрит людей перед вывозом их сюда. Потом, надо бы достать через карлсхорстовскую агентуру новые сведения об объекте. Я смотрел ваши материалы. Рапорт «Вольфа» датирован августом и дает поверхностную картину. Похоже, что больше ничего другого у вас и нет.

Окунь заговорил тоном авторитета.

— Совершенно необходимо послать агентуру для предварительной разведки. Для фотографии дома, где живет объект, подходов к дому, для сбора данных о графике его жизни, об охране и прочем.

Студников вмешался своим тонким голосом.

— Мы планируем сделать это силами боевой группы по прибытии на место. А то пошлем каких-нибудь случайных людей и спугнем объект. Правда, вчера звонил полковник Комаров из Карлсхорста. Похоже, что у них есть возможность послать опытного агента. Журналист «Тэглихер Рундшау» – пронырлив и, говорят, – надежен. Поедет во Франкфурт неофициально, в качестве туриста и может сделать несколько фотографий для нашей коллекции. Как вы думаете, стоит рискнуть?

— Трудно ответить, не зная подробностей, – сказал Панюшкин. – Но я позвоню Питовранову, чтобы вам оказали посильную помощь. Комаров ведь его человек?

Генерал Питовранов был совсем недавно назначен уполномоченным МВД СССР в Германии на место генерала Каверзнева. Мой старый знакомый по «московскому подполью» Комаров стал полковником и руководил одним из отделов контрразведки в Карлсхорсте.

— Да, да, Комаров в аппарате Питовранова, – ответил Студников и замялся на секунду. – Есть только одна зацепка в проекте с этим журналистом. Мне, например, кажется, что служба Комарова хочет использовать «Пильца», т.е. этого журналиста, для собственного, самостоятельного плана ликвидации Околовича.

— Ну, это не новость. Околовича все хотят убить, – иронически вставил Окунь, но ядовитую улыбку успел подавить. Панюшкин недовольно дернул углом рта.

— Странного в этом ничего нет. Задание правительственное и касается всех служб в одинаковой степени. Найдется у коллектива Питовранова возможность более перспективная, будут выполнять они.

Студников взглянул на меня многозначительно, как бы напоминая: «Ну, что я вам говорил!?» Панюшкин продолжал.

— Дело, конечно, не в красиво составленном плане. Иногда умелое разрешение технической мелочи может решить многое. Как, например, вы планируете перебросить на западную территорию оружие и деньги?

Мы ничего еще не планировали и даже не обсуждали, но глаза Студникова, буравившие меня, умоляли и приказывали что-нибудь срочно придумать.

Я избрал шаблонную отговорку.

— В дорожных вещах. Приобретем в Западном Берлине конкретные предметы в зависимости от существующих на рынке моделей и привезем в Москву. Здесь посоветуемся со специалистами.

— А оружие какое? Систему уже установили? – не отставал Панюшкин.

— Бесшумное, наверное, – продолжал я импровизировать. – По многим соображениям. Мастерские в Кучине стали теперь отливать стальные блоки любой формы для этого оружия. Мы можем дать им внешнюю оболочку, скажем, портсигара или бумажника и они вмонтируют многозарядный блок. Для такой операции бесшумность и незаметность выстрела необходима, – чтобы избежать ареста исполнителей и последующего международного спектакля.

Панюшкин удовлетворенно кивнул головой. Он заметил, наверное, что я процитировал его собственные слова, и отозвался:

— Да, да, конечно, бесшумное. Пусть люди чувствуют, что им дается возможность отхода. Самоубийц нам не нужно. Съездите перед Берлином в Кучино и договоритесь с мастерами. Должно получиться боевое оружие, а не забавная игрушка. Пусть пристреляют его и точно рассчитают действие. Ну, что ж, приступайте к работе. Мы будем помогать всем, чем можем. Не стесняйтесь просить. Валюта понадобится, дадим любую. Документы берите только самые надежные. И не один комплект, а резервные – тоже. Личное оружие нужно или легкие автоматы – пишите заказ, достанем. Но все время помните, что работать нужно очень чисто. Авторов дела не должны открывать ни при любых обстоятельствах. Мне рассказывали о ваших прошлых делах и, в особенности о партизанских. Сегодня, конечно, обстановка иная. Но, если будете действовать спокойно и уверенно, все будет хорошо. Это дело должно стать венцом вашей тренировки и вашего опыта. Доведите его до успешного конца, и родина вас не забудет. Студников поспешил вмешаться.

— Есть одна деталь, Александр Семенович. Я хотел с вами посоветоваться. Относительно звания Николая Евгеньевича.

Панюшкин прервал его, почти недовольным тоном.

— Вернется с задания победителем и присвоим внеочередное. Стоит ли сейчас об этом говорить?

Студников остановил взмахом руки готовое было сорваться мое замечание и продолжал:

— Стоит, Александр Семенович. Тут дело сложнее. В этом месяце Николаю Евгеньевичу подошел срок получить капитана. А знаете, как аттестационные комиссии работают, – собираются раз в год. Останется он старшим лейтенантом до возвращения с задания, что тогда будем делать? Не утвердят майора. Не дадут перескочить через звание.

Панюшкин остановил Студникова.

— Все понятно. Это совсем не проблема. Пусть едет на задание – это главное, а мы сумеем оформить ему срочным порядком капитана в самое ближайшее время. Я поговорю с кадровиками. А вы, Николай Евгеньевич, над такими вещами не задумывайтесь. У нас людей судят по делам. Поезжайте в Берлин, привезите людей и начинайте работу. Будут загвоздки, – не стесняйтесь требовать с нас. Мы-то с вас требуем.

Я хотел было объяснить Панюшкину, что разговор о внеочередном звании не имел никакого отношения к моим собственным мыслям и желаниям, но он уже поднялся с кресла. Может быть, это было и к лучшему. Самого главного я ему не мог сказать, а все остальное не заслуживало даже обсуждения.

Панюшкин аккуратно попрощался со всеми и не спеша вышел из комнаты. Окунь остался со мной. Он кивнул вслед новому хозяину разведки и сказал с уважением в голосе:

— Какой человек, а? И ведь не сегодня-завтра, станет кандидатом в члены ЦК. У него большое будущее.

Я подумал, что по иронии судьбы у этого большого человека в числе ступенек на подъеме в ЦК было и правительственное задание по убийству Околовича.

В Берлин я вылетел 19 октября утром гражданским самолетом «Аэрофлота». Яна проводила меня до быковского аэропорта. Вместе с нами был Иван Иванович Карасев, и мы ни о чем настоящем разговаривать не могли. Но Яна и так знала, что свое пребывание в Берлине я намерен использовать для выбора слабого звена, разорвав которое нам всем можно было бы выбраться из ловушки. Ничего другого, более конкретного, мы не могли пока решить. События последних дней развернулись с такой быстротой, что стало окончательно ясно: добровольно и мирным путем разведка не освободит меня от задания. Студников был, видимо, уверен, что мой опыт работы за границей гарантирует мой успех в роли закордонного лоцмана операции «Рейн». Всеми средствами он старался демонстрировать мне, насколько нужен для службы и для него самого успех этой операции. Его рвение граничило со смешным. За несколько дней до отлета в Берлин Студников вызвал меня к себе и заявил торжественным голосом:

— Надо оформлять проездные документы. Пришпиливайте четвертую звездочку к погонам и поезжайте в особняк к Ермолаеву сниматься.

Ермолаев был нашим служебным фотографом. Я не понял Студникова. Он ожидал этого эффекта и, победно улыбаясь, показал официальную командировку МВД СССР в Берлин, выписанную на мое имя. В ней стояло звание «капитан» и подписана она была заместителем министра – Серовым.

— Об остальном не спрашивайте, – усмехнулся таинственно Студников. – Я вам говорил, что все будет в порядке. Слово Панюшкина наверху на вес золота. Аттестационная комиссия еще не собиралась, но можете уже считать себя капитаном. Кстати, я хотел с вами обсудить срок посылки группы на Запад. Надо бы всю подготовку здесь, в Москве, закончить к первым числам января. Понимаете, у меня жена очень больна. Я взял ей путевку в наш дом отдыха в Озерки на десятое января. Вот и хорошо бы нам разъехаться к тому времени. Вы с группой на операцию, а я временно отдыхать, к семье. Как думаете, успеем?

Я не смог ответить ему ничего определенного. Откуда мне было знать, что произойдет в ближайшие недели...

В Берлине на Шенефельдеком аэродроме меня встретил Сергей Мещеряков. Он уже успел отправить часть своих завербованных пленных обратно, на их родину в Западную Германию и сидел теперь в Карлсхорсте, пытаясь установить связь с новой агентурой. Он приветствовал меня своим зычным голосом:

— Привет, привет, Николай. Тебе, между прочим, телеграмма от начальства. Если рассчитываешь тут же лететь обратно, то ничего не выйдет.

Телеграмма, посланная мне вдогонку Студниковым, сообщала, что по распоряжению заместителя министра привозить Франца и Феликса в Москву до ноябрьских праздников запрещается. Вечером по телефону «В.Ч.» Студников объяснил, что руководство считает опасным привозить агентов в столицу в дни, когда она переполнена иностранными гостями. Спорить было не с кем. Вместо нескольких дней мне предстояло теперь провести в Берлине три недели.

На пустыре перед домом зафыркали прогреваемые моторы. Шофер Устиныч, как всегда перед выездом, переключил для пробы дальний и ближний свет фар. В одну из машин сели Иванов и Мещеряков. Несмотря на поздний час, они собирались еще заехать в инспекцию. В другой разместились Савинцев, Франц и Феликс. Савинцев довезет обоих агентов до карлсхорстовского вокзала электрички. Оттуда они доберутся домой сами. Машины развернулись и уехали. Я отошел от окна.

На обеденном столе остались тарелки с недоеденной закуской, бутылки из-под вина, стаканы и чашки.

На блюдечке, напротив стула где сидел Мещеряков, размякли в пролитом чае сигаретные окурки. Другие курильщики заполнили пепельницы горками выкуренных папирос «Казбек». Было принято угощать агентов во время рабочих встреч отечественными папиросами. Завтра с утра придет уборщица и наведет порядок. Когда здесь жил Коваленко, квартира была чистой и аккуратной. Став конспиративной, она приобрела запущенный вид. Я посмотрел на потолок. Вокруг крюка, державшего люстру, светлело пятно залатанной штукатурки. Прошел год с лишним с тех пор, как, прицепив к этой люстре петлю, юноша из Москвы пытался найти выход из конфликта между служебным долгом и совестью в самоубийстве. Сегодня под этой же люстрой Францу и Феликсу было сказано, что их пошлют на особо ответственное задание. Точек над «i» не было поставлено. Раскрыть «исполнителям», что речь идет об убийстве, собиралось наше начальство при личной встрече в Москве. Но оба ветерана «боевой работы» понимали, конечно, что поедут на западную территорию не для сбора простой информации. Кроме того, Иванов и Мещеряков плохо замаскированными намеками дали понять Францу и Феликсу приблизительный характер операции. Я не мешал им. Мне тоже было важно проследить реакцию обоих агентов. Иванов и Мещеряков остались довольны. На лицах будущих «исполнителей» отразилась радость. Радость искренняя или хорошо сыгранная. Конечно, было возможно, что они всего лишь обрадовались концу безделья. В то же время за их эмоциями могло скрываться и другое: стремление послужить советской разведке и оправдать «доверие». На основании предыдущих встреч с ними за последние дни, изучив осторожно их настроение, я уже знал, что Франц и Феликс не будут тем слабым звеном, найти которое я надеялся в Берлине.

Я потушил свет в столовой и ушел к себе в комнату. У моей постели на тумбочке лежал пакет, который я привез накануне из западного Берлина. По кремовой оберточной бумаге рассылались десятки золотых стрел. «Гольдпфайль» – «Золотая стрела» – так назывался магазин в западном секторе на проспекте Тауенцин. Я разрезал голубую бичевку и стал выкладывать содержимое пакета на кровать. Это были вещи, предназначенные для заделки оружия и денег. Обтянутые коричневым шевро портсигары для сигаретных пачек. Футляр из черной кожи с набором маникюрных принадлежностей. Дорожные несессеры — мужской и дамский. Портмоне, бумажники, записные книжки, даже игральные карты в сафьяне. Приобретать все это оптом, в одном магазине, было некоторым нарушением правил конспирации, но усердствовать и бегать по западным магазинам мне не хотелось. Чтобы не быть чересчур неосторожным, я сказал продавцу в магазине, что закупаю эти вещи для состоятельных коммунистов из восточного Берлина. Восточногерманская знать, не решавшаяся показываться в западных секторах, довольно часто поручала подобные закупки рядовым немцам.

Вещей набралось много. Московские специалисты будут довольны.

Я взял с кровати коробку для пачки с сигаретами. Крышка на пружине отскочила, сверкнув бронзовой каемкой. Коробка была пока пустой. Я закрыл крышку и снова нажал кнопку. Через несколько недель в этой коробке, за маскировкой из фальшивых сигаретных кончиков, разместятся блоки бесшумного оружия. Палец Франца или Феликса нажмет другую потайную кнопку и из блоков беззвучно вылетят стальные пули.

Есть ли у меня возможность остановить этот выстрел?

Все прошедшие недели я ломал себе голову над этим вопросом. Можно, конечно, отказаться под каким-нибудь предлогом от задания. Полностью обмануть своих начальников мне не удастся. Студников заминать мой отказ не будет. Угрожающих ноток в его разговорах о «доверии и почете» было достаточно. Это не означает, что нас троих, Яну, Алюшку и меня физически уничтожат. Репрессии обрушатся, наверное, только на меня. Переведут в какой-нибудь Барнаул. Могут даже арестовать и сослать. Семью не тронут. Скажут, что я погиб при выполнении государственного задания и прикажут молчать. Но мой личный отказ мало что изменит в судьбе Околовича. В разговорах, например, с офицерами питоврановского аппарата в последнее время все чаще проскальзывали намеки на желание этой службы использовать «Пильца» в самостоятельном варианте. Сорвись операция «Рейн», Околовича пойдет убивать «Пильц». Не выйдет с «Пильцем», пошлют «Минского», и так далее. Даже, если отправить западным властям откуда-нибудь из Франкфурта письмо о готовящемся убийстве, вряд ли можно достичь многого. Придти к этим властям самому и положить доказательство на стол, я не могу. Уход на Запад для меня неприемлем. А анонимным письмам или телефонным звонкам они не поверят. Вот, например, доктору Хахеру не поверили. Высмеяли и посадили в тюрьму. И, кроме того, если история с письмом или телефонным звонком станет известна советской разведке, она может по мелким деталям добраться до меня. Тогда уже гибнем мы все трое. При безалаберном отношении западных властей к коммунизму это вполне возможно. Риск бессмысленный и бесполезный.

Судя по тому, как складывается обстановка, особенных шансов на помощь Околовичу у меня пока нет.

Для переброски в Москву Франца и Феликса служба Питовранова предоставила нам свой самолет. Снаружи он выглядел обычным почтовым «Дугласом». Внутри же был разделен на две половины. В хвостовой были обычные волнистые скамейки по бокам и алюминиевые решетчатые маты на полу. В половине, примыкающей к пилотской кабине, стояла настоящая мебель: кожаный диван, мягкие кресла и небольшой стол. На полу был ковер и на окнах плотные занавески. Командир самолета был одет не в авиационную форму, а в мундир полковника погранохраны и многозначительно называл свой корабль «птицей особой, специального назначения...»

Как только мы поднялись в воздух с берлинского аэродрома, полковник достал бутылку со спиртом, пакеты с колбасой и булками и принялся угощать попутчиков. Феликсу понравилась самая идея выпивки и закуски. Он глотнул с валету спирта, открыл рот, судорожно хватая воздух, и потом выговорил: «Карашо!». Франц пил очень осторожно, разбавляя спирт большим количеством воды. Ему было важнее видеть внимание со стороны старшего офицера, и он завязал с полковником разговор. Разговор состоял, в основном, из отдельных восклицаний полковника на ломаном немецком, из коверканных русских слов, впитанных памятью Франца за годы его сотрудничества с советской разведкой, и подкреплялся с обоих сторон усиленной жестикуляцией. Запутавшись в лингвистических дебрях, Франц вплел несколько слов по-испански.

— Ты что, в Испании был? – прицепился к нему полковник и показал на одну из своих орденских планок. – Я тоже. Вот, видишь, Красную Звездочку получил. Но пасаран! Ферштеен?

Спирт успел броситься в голову Францу. Забыв о конспирации, он начал сыпать названиями испанских городов. Четвертый попутчик, незнакомый мне сотрудник инспекции, летевший в Москву в отпуск, бросил тревожный взгляд в мою сторону. Очевидно, он что-то знал об особом положении двух немцев, летящих в Москву. Я пожал в ответ плечами. Останавливать полковника было бесполезно. Он попал уже в то хмельное настроение, когда разговорчивость становится болтливостью, а гостеприимство – навязчивостью. Полковник взмахнул рукой, пытаясь поставить стакан на стол и выплеснул часть спирта на ковер.

— Нев-важно... – процедил он презрительно. – Выпить у нас хватает.

Ему удалось пристроить стакан на край стола и он обратился ко мне.

— Капитан, а капитан! Спроси своего дружка, знает он, что это за орден?

Полковник потер пальцем медаль на правой стороне мундира. Она представляла собой серебряный щит. На щите был выгравирован меч, поставленный острием кверху. Это был не орден, а значок почетного чекиста. Франц, внимательно следивший за полковником, понял по жестам, в чем дело и опередил меня, четко выговорив: «Чи-ка?». Полковник захохотал.

— Вот это да! Знает. Свой, значит.

И подлил Францу спирта. Я ушел в хвостовую половину.

Сквозь слюдяное окошечко были видны далеко внизу хутора и городам ваточной Германии. Снег еще не выпал. Было только десятое ноября. Но лесные массивы уже потеряли листву и темнели островками среди сухих осенних полей. Самолет несся по направлению к Москве. Часов через пять я буду дома.

Сзади меня открылась дверь и в хвостовую половину с шумом ввалились Франц и полковник. Полковник пьяно смеялся и приговаривал: «Нет, нет. Все! Будем меняться. У нас такой обычай». В руках его было по автоматической ручке. Франц старался сохранить веселый вид, но в глазах мелькала растерянность. Он обратился ко мне на ломаном русском языке:

— Товарищ капитан, – и тут же осекся. По выражению моего лица он видимо понял, что делить его веселое настроение я не собираюсь. Тогда он добавил по-немецки: – Скажите ему, пожалуйста, что я не хочу меняться! – Я молча взял одну из ручек, ту, что получше, и вернул ее Францу. Он запрятал ее в карман и выскользнул обратно в среднюю половину. Я попробовал придать своему голосу побольше авторитета, чтобы пробить пьяную пелену, окружавшую мозг полковника.

— Послушайте, полковник. Оставьте моих людей в покое. Мне неудобно вас при них останавливать, но всему есть предел...

Полковник мотнул головой.

— Ты это брось, капитан. Столько я всяких немцев в Союз на своей птице вывез, что тебе и не снилось. И каких немцев! Ученых, специалистов! За этим столом я с атомниками пил. С а-том-никами! Вот с кем.

Он пытался потянуть меня в дверь, чтобы показать стол, но самолет качнуло. Пришедший на подмогу сотрудник удержал полковника за другую руку. Разошедшийся «хозяин самолета» вдруг сразу притих, уронил свою самопишущую ручку и дал себя отвести в пилотскую кабину. По дороге я заметил Феликса мирно храпевшего на кожаном диване. Полковник заснул сравнительно скоро. Франц взял меховую пилотскую куртку и пошел устраиваться на одной из волнистых скамеек. Сотрудник занялся газетами. Я вернулся к своему окошку. Городов внизу стало меньше и лесные острова превратились в клинья. Мы приближались к Польше. Часов через пять прилетим в Москву, но домой я попаду только к вечеру, когда отвезу агентов на конспиративную квартиру. Яна, наверное, уже знает, что я сегодня прилетаю.

Что же я ей скажу о результатах поездки в Берлин?

Когда мы спустились на военный аэродром в Осташкове было еще светло. В открывшуюся дверь я увидел желтую «Победу», подкатившую к самолету. Вторая «Победа», синяя, стояла в отдалении. У обоих машин работали моторы. Из ближней машины выскочила Иванова в цигейковой шубе нараспашку и замахала нам рукой.

По специальному ходатайству министра внутренних дел пограничные формальности для нас были сведены до минимума. В первой машине устроился Карасев с обоими немцами, во вторую сели Иванова и я. Мы поехали по той же знакомой проселочной дороге, по которой я столько раз возвращался из-за границы в Москву. В полях между замерзшими комьями земли лежали горстки снега. У проплывавших мимо изб на углах крыш успели уже набежать сосульки. За несколько недель, что я провел в Берлине, в Москву пришла зима.

— Ну, как поездка? – спросила Тамара Николаевна.

— Ничего, – ответил я уклончиво. – Куда мы их везем?

— В Новогорск, на нашу дачу – отозвалась Иванова. – Мы ее получили несколько дней назад. Там уже все приготовлено. Даже обед.

Проехав Москву с юго-востока на северо-запад, мы миновали метро «Сокол» и вырвались на шоссе по направлению к речному порту. Километров через пятнадцать, у указателя «Новогорск», мы свернули влево, пролетели деревушку, спустились в крутую низину, тут же поднялись на гору и остановились у съезда с шоссе на узкую колею от автомобильных шин.

Тамара Николаевна высунулась из окна и помахала шоферу передней машины: «Здесь, здесь, поворачивайте!»

Попрыгав по ухабам колеи, мы подъехали к дощатому забору. По верху его тянулась колючая проволока.

За забором залаяли собаки. Карасев выскочил из машины и нажал кнопку звонка. Ворота открылись. Мужчина в ушанке, телогрейке и валенках махнул нам: «въезжайте». В глубине большого участка, засаженного молодыми деревьями, виднелся широкий одноэтажный дом с террасой. Из трубы валил дым. У конур, недалеко от дома, две немецкие овчарки, привязанные на коротких поводках, бешено рвались нам навстречу.

Дача оказалась теплым прочно построенным домом, прекрасно меблированным, с несколькими спальнями, ванной, кухней, электрической плитой, холодильником и с собственной системой центрального отопления. В большой столовой стоял круглый стол, буфет красного дерева и на этажерке у окна мощный радиоприемник «Волга». В отличие от радиоприемников на других казенных квартирах, он прекрасно работал. Терраса была застеклена и уставлена соломенными креслами. Рядом с выходом на террасу, в небольшой комнате, лежали на полу спортивные тюфяки и, у стен, ватные валики. В ответ на вопросительный взгляд Феликса, Иванова объяснила: – «Здесь вы будете проходить тренировку в джиу-джитсу». – Агенты многозначительно переглянулись.

Женщина в белом переднике и наколке спросила, подавать ли обед. Иванова утвердительно кивнула. Я хотел было распрощаться.

— Выпейте хотя бы рюмку с нами за благополучный приезд, – попросила Иванова. Пришлось остаться. Феликс побежал мыться и чиститься. Франц стал рыться в книжном шкафу и победно вытащил несколько немецких книг. Я пошел перегружать мой чемодан в машину Карасева.

Стол, накрытый к обеду, выглядел торжественно. Проголодавшиеся Франц и Феликс накинулись на многочисленные закуски. Я чокнулся с ними по случаю «благополучного прибытия в Москву» и оставил раскрасневшуюся не то от вина, не то от усердного внимания к ней со стороны двух мужчин Иванову устраивать кандидатов в убийцы на жительство в казенной даче.

По пути в Москву я спросил Карасева, откуда к нам попала эта «дача».

— А очень просто, – ответил «карасик». – Жила здесь раньше одна бабенка, любовница Берии. У него тоже в этих местах дача была. Дальше, за Новогорском. По дороге в Москву и наведывался. У бабенки, между прочим, даже ребенок появился. От него, наверное. Потом, когда полетел Лаврентий Павлович, бабенку тоже вымели. Не знаю, что с ней сделалось. В общем, дача эта некоторое время пустовала, а недавно ее вам дали. Ваши ребята как раз и обновят.

Я невольно тряхнул головой, стараясь выбросить из сознания все эти комбинации высокопоставленных любовниц, падших министров, будущих убийц и прочих атрибутов великой догмы «так нужно для государства». От дома, от Яны и Алютки меня отделяли теперь минуты.

Машина остановилась у арки ворот. Я попрощался с Карасевым, прихлопнул дверцу и потащил свой чемодан сквозь туннель ворот.

Заслышав звук шагов по деревянным ступенькам, Яна открыла дверь. На душе у меня было одновременно и тепло и тревожно. Я не привез с собой никакого решения. Это плохо. Яне будет тяжело услышать о моем бессилии. Как бы сделать так, чтобы она увидела сложность положения, убедилась, что дело не в нерешительности, что я просто хочу действовать в границах здравого смысла, что я...

Цепочка моих мыслей прервалась. Янины руки обняли меня и потянули вглубь квартиры.



ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.


Мама и сестра ушли. Сестра, смотревшая передачу из театра, забыла выключить телевизор. Пустой зеленый экран озарял комнату мягким отблеском. Алюшка спал. Я привез ему из Берлина новую игрушку, заводной мотоцикл, бегающий замысловатыми кругами. Он топал за ним целый вечер, устал и заснул необычно быстро.

Яна щелкнула выключателем в кухне и зашла в спальню посмотреть на сына. Шелест ее халата показал мне, что она вернулась в столовую. Яна задернула поплотнее половинки портьеры и остановилась у телевизора.

— Выключить?

— Не надо. Пусть погорит. Не хочется свет зажигать.

Она села рядом со мной на диване. Мы молча следили за рваными зигзагами, замелькавшими на экране. Передача кончилась и стали заметны помехи от искрящих троллейбусных дуг на соседнем Арбате. Вспышки озаряли Янины глаза, смотревшие мимо меня. Она уже знала о моей неудаче в Берлине. Но мы не успели поговорить подробно.

— Немцев, по-видимому, убийство не испугает... – сказал я.

— Да?.. – машинально отозвалась Яна.

Она не знала деталей о Франце и Феликсе, но понимала, что я имел в виду. Я продолжал:

— Обсуждать с ними моральную сторону задания бесполезно. И вряд ли что даст. Даже если они откажутся, найдутся другие. Вообще, кто бы из нас ни отказался, это уже не изменит самого главного. Может быть, такова судьба Околовича...

Яна покачала головой, стараясь остановить ход моих мыслей.

— Дело в нашей собственной судьбе...

— О нашей судьбе я и беспокоюсь, – согласился я. – Вернее, о твоей и Алюшкиной. Если я начну воевать с ветряными мельницами, то, в первую очередь, потеряю вас. И ничего существенного, при этом...

Яна прервала меня.

— Какие же это ветряные мельницы, Коля. Самые настоящие злые силы, если уж вспоминать Дон-Кихота. Неужели ты не понимаешь, что пытаясь оставаться в стороне, ты нас потеряешь гораздо скорее? Именно сейчас выяснится, были твои попытки уйти из МГБ искренней борьбой или половинчатым самообманом...

— Но и рубить с плеча в нашем положении слишком опасно, Яна. У МВД длинные руки.

Яна отмахнулась от моих слов.

— Совсем уж не такие длинные. Ты это знаешь лучше меня. Да и потом, в лагерь мы с тобой готовы попасть еще с прошлого года. Как раз в этом случае, мы друг друга не обязательно потеряем, в настоящем смысле слова. И Алюшка у нас. Лучше уж Колыма, чем концлагерь собственной совести. Ведь если убьют Околовича, ты все равно будешь считаться одним из его убийц. Наша жизнь с тобой рухнет. Рухнет безнадежно и непоправимо. Я не смогу остаться твоей женой. Это совершенно ясно. И Алюшке не смогу рассказать об отце-убийце. Значит, он будет расти без отца... Зачем ты заставляешь меня говорить все это вслух?!

Она глубоко вздохнула, как бы пытаясь сбросить тяжесть всего происходящего. Я пошел к телевизору, выключил его, зажег лампу и, наливая в чашку остывший чай, ответил медленно:

— Все это, правильно, Яна. Я и не хотел об этом спорить. Получилось как-то, в пылу разговора. Но ты упрекаешь меня в слабости. Ты не называла слова «слабость», но оно все равно присутствует. Пойми, что когда я говорю о ветряных мельницах или осторожности, это не отражается на моем стремлении остановить убийство. Да, я не успел еще ничего найти. Но и ты, при всей своей непримиримости, до сих пор не выговорила вслух ни одного практического решения...

Голос Яны зазвучал почти негодующе:

— Я женщина и совершенно гражданский человек. Никогда не работала в разведке. Откуда мне знать тонкости этого учреждения? Да и вообще, причём тут мое решение? Ты и сам его найдешь, если перестанешь на нас оглядываться, на меня и Алюшку. Я готова разделить любой твой риск. И говорила с тобой так резко для того, чтобы ты чувствовал себя свободным в своих действиях.

Я невольно усмехнулся.

— И для того, чтобы напомнить, что в случае убийства Околовича, у меня больше не будет ни жены, ни сына.

Яна почувствовала, что я сказал это без досады и лицо ее посветлело.

— И для этого тоже, – кивнула она. – Ты же сам потом сказал, что все правильно. Давай, не будем спорить по мелочам. Если наш разговор зашел в тупик, отложим его лучше на другой раз.

— Да, нет. Зачем откладывать! – возразил я. – Наоборот. Пожалуй, мы только начинаем выходить из тупика. Я получил твое разрешение, похожее на ультиматум и могу теперь действовать за пределами здравого смысла. Я не иронизирую, не морщься. Я только ставлю точки над «i». Очень нужные точки. Уже ясно, – что выход может быть только в каком-то совершенно необычном шаге. Причем, не здесь, а на западной территории. Здесь я винтик. За мной следят десятки глаз. Там я хозяин операции и держу все карты в своих руках.

Чая я так и не отпил и продолжал рассуждать вслух:

— Путь, наверное, только один. Сделать так, чтобы о планируемом убийстве узнала широкая публика. Тогда задание будет отложено надолго, а наше правительство займется опровержениями. Но, как и кому сообщить? Просто некому и все. Полиция словам или анонимным посланиям не поверит: ей нужны люди или факты. Не могу же я посадить немцев в кафе и выдать их полиции заблаговременным телефонным звонком. Мелко и бесполезно.

— И нечестно, – добавила Яна. – Откуда ты знаешь, как немцы в душе относятся к заданию? Может быть, они просто очень хорошо играют роль, и так же как ты, не могут отказаться. Да и вообще, не нам судить их и наказывать.

— Не знаю, Яна. Может быть, и не совсем так. Если окажется абсолютно необходимым посадить их в тюрьму на несколько недель за переход границы с фальшивыми документами, то наша с тобой совесть будет чиста. В этом случае они отделаются легче, чем за убийство Околовича. Ну хорошо, не будем спорить. Все равно, этот вариант не выход. Западные власти не захотят связать арестованную агентуру с фантастическими слухами о планируемом убийстве какого-то русского эмигранта.

Я остановился, потом залпом выпил чай и заговорил так громко, как это можно было делать шопотом:

— Знаю! Нашел!! Как я не подумал об этом с самого начала. Ломаю голову над полицией, западными властями, всякой мурой. А решение, вот оно – правильное и беспроигрышное.

Я пересел на диван и, постукивая ребром ладони по Яниному колену, стал ей рассказывать, как рассказывают таблицу умножения:

— Пойду прямо к Околовичу. Устрою так, что никто о моем приходе не будет знать. Ни до, ни после. Все ему расскажу. Так мол и так. Пути наши скрестились и давайте решать вместе. Что может быть проще? С ними я? – С ними. С этого и надо начинать. Это и есть самое главное.

Яна недоверчиво покачала головой.

— Я не понимаю, серьезно ты или балагуришь? Ведь он снимет телефонную трубку и позвонит в полицию.

— Околович? Позвонит в полицию? Революционер? Подпольщик, к которому пришел один из последователей его организации? Ты что, Яна! Он обязан верить людям уже в силу своей профессии. Никакой революции, со страхом и недоверием в собственной душе, не сделаешь. Ты знаешь, когда он был нелегально в СССР, он доверился даже своей сестре, совершенно непосвященному и неподготовленному человеку. И открыл ей, что он революционер, считая, наверное, что прежде всего нужно верить людям. Как же иначе? А тут, к нему на квартиру в западной зоне, в безопасное для него место, придет русский человек за советом и помощью. Придет, чтобы включиться в революционную работу. Да он просто не может выдать меня в силу своих убеждений.

Яна не соглашалась.

— Кроме убеждений есть еще обязанности. Откуда ты знаешь, какие у него взаимоотношения с западными властями? Может быть, он по закону не имеет права умолчать о твоем приходе?

Я не сдавался.

— Какие там обязанности? Подпольная организация всегда вынуждена стоять в какой-то степени вне закона. Советскую 58-ую статью они не боятся нарушать, а западного полицейского предписания испугаются? Не может этого быть. В конце концов, НТС не какая-нибудь западная лавочка для перетаскивания советских людей на запад, а независимая русская, понимаешь, русская революционная организация.

Яна посмотрела на меня почти сочувствующе.

— Откуда ты это знаешь?

Я запнулся на секунду. Действительно, почему я так в этом уверен?

— Да, абсолютных гарантий у меня в этом нет. Но почему-то я верю в НТС и Георгию Сергеевичу, и что судьба русского человека для них важнее любых стратегических тонкостей.

Я в первый раз назвал Околовича по имени-отчеству. Эта оговорка заставила меня повторить с еще большей силой:

— Верю, что они независимы, свободны и, вообще, настоящие революционеры, а не агенты разведок. Я тебе даже скажу, откуда у меня такое впечатление. Из их газеты, из листовок, из всего их мировоззрения, из отношения к западу и к нашему народу. Да, наконец, следственные дела по НТС говорят, между строчек, о том же самом. В тени каждой иностранной разведки антисоветских организаций, под русскими вывесками, как грибов полно. Советская власть о них не беспокоится. Знает, что русский народ за иностранными наемниками не пойдет. А вот против НТС советская разведка разворачивает целую тайную войну: по высочайшим указаниям и с применением любых средств. Нет, нет. НТС – русская организация, иначе советская власть не боялась бы ее так сильно.

Яна взглянула на меня искоса и подбросила совсем тихо:

— Или, может быть, ты очень хочешь, чтобы было так?

— Возможно... Конечно... Очень хочу, чтобы было именно так.

Яна поправила завернувшийся обшлаг моей рубашки и сказала, обняв мою руку:

— Ладно, Коля. Делай так, как хочешь и как веришь. Ты прав. Мы обязаны считать, что Георгий Сергеевич тебя поймет и не выдаст. Выбора у нас нет. Это самое честное, что мы можем сделать. Даже, если нам и суждено ошибиться.

В ночь с десятого на одиннадцатое ноября в Москве выпал снег. Утром механические дворники засуетились на главных улицах и шоссейных магистралях. Широкими, косыми рылами они сталкивали снег к краям дорог и выбрасывали вдогонку струи снежной пыли из-под круглых метел.

В два часа дня, когда мы выехали на шоссе, ведущее к Новогорску, асфальт был уже чистым и зигзаги коричневого песка размяты шинами. Я сидел в заднем углу машины и смотрел на уносившиеся назад, к Москве, ровные горки сметенного снега. Студников обернулся с переднего сиденья.

— Между прочим, Пильц вернулся с той стороны,– сказал он.– Помните Пильца?

Его слова были обращены, вероятно, ко мне, а не к Окуню. Студников, как начальство, мог сам решать, о чем ему говорить в присутствии шофера. Я же предпочел ответить нейтрально:

— Помню. Тот, который предлагал работать самостоятельно.

— Точно, – кивнул Студников. – Насчет самостоятельности у него, конечно, ничего не выйдет. Мы тоже не лыком шиты. А вот сходил он туда неплохо. Бродил по местам для нас интересным. Даже принес несколько удачных фотографий.

Окунь вынул руку из кожаной петли над окном и начал открывать свой портфель.

— Фотографии неплохие, – подтвердил он. – Только жаль, что нужного нам человека Пильц не сумел ни сфотографировать, ни даже увидеть.

— Да, это плоховато, – согласился Студников. – Хорошо бы ребятам показать личность объекта так, чтобы запомнили и, главное, узнали. Кстати, вы помните снимок за столом? Ну тот, единственный, который у нас по этому человеку? Так вот, источник, через который мы этот снимок получили, завалился. Тот самый, который с краю сидит, круглолицый и лысеватый. Ему, между прочим, было приказано не размениваться на мелочи, а он, дурак, взял да полез в какой-то секретный ящик, да еще в тот момент, когда за ним следили. Ну, накрыли, конечно. Обидно. Парень был с перспективой. А Пильц вот принес только снимки дома. Но и то хорошо. Хоть подходы можно изучить...

Я взял из рук Окуня стопку любительских фотографий на тонкой бумаге. На одной из них был вид пятиэтажного дома, снятый, очевидно, с противоположной стороны улицы. Стрелка, сделанная чернильным карандашом показывала на одно из окон пятого этажа. Вероятно, квартира Околовича. На другой карточке был парадный подъезд снятый вблизи. Карандашная стрелка отмечала здесь табличку со звонковыми кнопками рядом с входной дверью. На следующей карточке та же табличка была снята крупным планом.

Заметив, что я пытаюсь рассмотреть надписи на доске с кнопками, Студников сказал с грустью в голосе:

— Табличку изучаете? Да, с этими звонками проблема. Приедем на дачу, обсудим.

Я вернул карточки Окуню не досмотрев до конца.

— Неудобно рассматривать в машине. Тогда и посмотрю, вместе с вашими объяснениями.

На даче нас ждали с обедом. Студников вкатился быстрыми шагами в столовую и потряс руки обоим агентам с демонстративной сердечностью. Я представил свое начальство:

— Лев Александрович... Сергей Львович...

Больше агентам ничего не было сказано и больше им ничего не полагалось знать, но по поведению Студникова нетрудно было понять, что хозяин в этом обществе именно он. Студников деловито осматривался по сторонам, задавал короткие и строгие вопросы о горячей воде, есть ли дрова, подвезли ли достаточно продуктов, почему не поставили до сих пор антенну для радиоприемника и, вволю подчеркнув свою демократичную дотошность в мелочах, вернулся к обоим агентам. Он покровительственно хлопнул Франца по плечу:

— Как спали? Не замерзли? Погодка-то у нас здесь похолоднее берлинской. Это вам не дойтчланд.

Он раскатисто засмеялся. Потом, взглянув на стол, накрытый к обеду, спросил с нарочитой серьезностью:

— А где же водка? Разве можно гостей встречать без водки?

Настя, так звали женщину следившую за хозяйством на «даче», внесла металлический поднос с водкой. Она переливала ее в графин.

— Ну, что же, прошу к столу? – полуспросил, полупригласил Студников.

Ели все довольно усердно. Феликс не скрывал, что после скудного продовольственного режима восточной Германии, он был искренне рад обилию редких и дорогих закусок на столе. Франц делал вид, что интересовался в основном национальными русскими блюдами. Студников, подвигая к Францу тарелки, произносил русские названия блюд «по буквам» и тем искусственно громким голосом, которым недалекие люди разговаривают обычно с иностранцами. Мы с Окунем молча ели и ждали, когда наши переводческие способности понадобятся начальству.

Студников разлил водку по рюмкам.

— Ну, что ж, товарищи... – Он бережно закрыл графин, скрипнув притертой пробкой. На лице его сияла торжественная улыбка. – Переведите, что пьем за их приезд в Москву. Такие поездки – явление не повседневное. Мы привезли их сюда потому, что хотим подчеркнуть важность задания. Так сказать, наше особое доверие к ним. Так что пьем и за то, чтобы это доверие оправдалось.

Окунь перевел. На туманный тост Студникова немцы ответили сдержанными жестами благодарности. Но чокнулись и выпили они с энтузиазмом.

Студников продолжал свою роль радушного хозяина.

— Как им Москва понравилась?

— А мы ее еще и не видели, – ответил Феликс, – выжимая лимон на бутерброд со шпротами.

Окунь поставил обратно вазочку с зернистой икрой и вмешался на немецком языке.

— Но вы проезжали через город. Видели архитектуру, улицы, общий вид Москвы. Какое ваше первое впечатление?

Франц принял из рук Насти тарелку с борщем, взял было ложку, задумался и заявил авторитетно:

— Много телевизионных антенн на домах. Это знаменательно. Значит, у людей есть деньги для телевизоров и время смотреть программы.

— А у них, в Берлине, есть телевизоры? – поинтересовался Студников.

— Лично у нас? – переспросил Франц и получив ответ, засмеялся. – Что вы! У нас лично телевизоров нет. Вообще-то в Берлине есть телевизионный центр. Но – две тысячи марок!!! Нам телевизор не по карману. В моем хозяйстве, например, и так много дыр. Не знаю, как у него. Он ведь холостой.

Феликс покачал скептически головой.

— Еще неизвестно, кому жизнь обходится дороже, женатому или холостому. У холостого столько непредвиденных расходов.

Студников вежливо посмеялся и сказал, подняв указательный палец.

— Скажите, что когда вернутся с задания, обязательно подарим им по телевизору. Пусть считают, что им это обещано. И о материальных проблемах не надо им беспокоиться. Устроим все, что надо. Семьям дадим единовременное пособие на несколько месяцев вперед, а потом придумаем какую-нибудь премию. Так что все заботы об этих делах пусть выбросят из головы.

— Это очень мило, – кивнул Феликс и, показывая на Франца, добавил: – У него жена еще слабая после родов, с сердцем что-то. Осложнение, говорят. Нельзя ли ее на месяц-другой в санаторий?

— Да, да, конечно, – заторопился Студников, – обязательно. Напомните мне позвонить Иванову в Берлин, – обратился он к Окуню. – Пусть устроит через немецкий профсоюз, а мы оплатим. Все будет в порядке, – вернулся Студников к Феликсу. – И город посмотрите, как следует. Поводят вас по театрам. На балет надо их, обязательно. Ну, в музей, там. В Третьяковскую, конечно...

— Мавзолеум, – выговорил Франц и поднял руку, как бы демонстрируя, что он кандидат на посещение.

Студников сморщился, почти болезненно.

— С мавзолеем трудней. Билеты туда распределяют очень скупо. Из нас, например, никто еще не был. Ну, да ладно. Как получим первые билеты, пойдете. Запишите, Сергей Львович, чтобы не забыть.

Обед продолжался в таком духе еще с полчаса. Окунь записал еще несколько мелочей, связанных с обеспечением семей агентов и развлекательной стороной их визита в Москву.

Потом Настя принесла чай и кофе. Студников и я от кремового пирожного отказались. Студников вынул пачку «Казбека» и положил ее между собой и агентами: – «Курите, товарищи...»

— А, Казбек! – улыбнулся Феликс. Папиросы были ему знакомы еще с конспиративных встреч в Берлине.

Настя убрала со стола и постелила цветную скатерть. Окунь вопросительно взглянул на Студникова. Тот кивнул:

— Да, да. Приступим к делу...

Окунь взял с буфета свой портфель и начал выкладывать карты, конверты, папки. Студников засунул руки в карманы брюк и покачался взад-вперед на стуле, как бы в раздумье. Потом повернулся ко мне.

— Скажите им так: в Западной Германии, в городе Франкфурте, живет один человек. Он очень опасен и для Советского Союза и для их страны, Восточной Германии. Этого человека нужно ликвидировать.

— Что значит ликвидировать? Это? – спросил Франц.

Он поднял руку, вытянув указательный палец, как дуло пистолета и щелкнул языком.

— В общем, да, – отозвался Студников. – Но дело не в выстреле. Выстрела не будет слышно. Скажите, что мы дадим им бесшумное оружие. Последнее достижение техники. Можно так выполнить задание, что никто и не заметит. Это важно, чтобы суметь уйти. Но вот, как добраться до этого человека, еще вопрос. Как его найти и подойти поближе. А бить – надо наверняка, повторные заходы исключаются. Знаем мы об этом человеке и много и мало. Много, чтобы понять, что он из себя представляет, но мало, чтобы точно решить, где его лучше прижать в угол.

Окунь воспользовался паузой и протянул Францу фотографию Околовича за обеденным столом, присланную «Вольфом».

— Второй слева, ваш человек. Тот, что в очках. Мы знаем его домашний адрес. Он живет вот здесь.

Окунь расправил план Франкфурта, нашел точку, поставленную красным карандашом и положил рядом с ней карточку из тех, что были получены от «Пильца».

— Вот этот дом. Расположен он для нас удобно. В нескольких метрах конечная остановка трамвая номер 15. Фотография подъезда снята как раз с трамвайной остановки. Здесь, на других карточках, разные виды на дом с разных расстояний.

Фотографии пошли по рукам. Франц заметил тоном эксперта:

— На улице, перед домом, не хотелось бы. Трудно задержаться рядом с подъездом на долгое время, чтобы не заметили, а подбегать с остановки невыгодно. У него ведь охрана есть, наверное?

— Точно не знаем, – ответил Студников. – Что он осторожен, нам известно. Ездит, между прочим, на своей машине – черный Мерседес. Номер машины у нас имеется. Правит иногда сам, но, говорят, что всегда с ним кто-нибудь есть. Может быть, и охрана. Будем считать, что к нападению он готов. Значит, нужно выбрать момент, когда он останется один, чтобы уж наверняка.

— Если он ездит на машине, охрана, наверное, не сопровождает его в самый дом, – вмешался Феликс. – Может быть перехватить его на лестнице? В момент приезда или когда он утром уезжает. У него есть какой-нибудь постоянный график жизни?

— График мы не знаем, – ответил Окунь. – Место работы известно. Там он бывает почти каждый день. Но график вам придется выяснить самим. С лестницей, однако, вряд ли выйдет. Парадный подъезд запирается на электрический замок. Знаете, такой, что нужно звонить сначала жильцам, а уже они, с помощью особой кнопки в каждой квартире, открывают вам электрический замок подъезда. Дом населен эмигрантами. Народ пугливый. Так просто не откроют. Спрятаться на лестнице вряд ли удастся. Тем более остаться там на ночь: немедленно обнаружат. Надо что-то другое. Без автомашины вам, наверное, не обойтись.

— Это правильно, – согласился Франц. – Машина очень пригодится.

— А вы ведь профессиональный шофер? – обратился Студников к Феликсу.

— Ну, уж профессиональный, – отмахнулся тот. Я работал шофером когда-то, как любитель и не очень долго, но с машиной справлюсь с любой.

— Деньги на машину дадим, а купить ее в Западной Германии, наверное, легко. Не так ли? – обратился Окунь ко мне.

— Зависит от документов, – ответил я. – Но лучше снять. После выполнения задания ее можно быстро вернуть. С купленной будет возня. Продавать не хватит времени, а бросать нельзя. Полиция может набрести на след. Но все это проблемы несложные. Возьмем машину.

— А здесь, в Москве, мы вас потренируем как следует в вождении автомашины и в принципах ее использования для задания, – вернул Окунь к себе нить разговора. – По плану учебы мы даем вам две автомашины и специального инструктора. Отрепетируете разные варианты по использованию автомашины для задания. Попробуйте, например, догнать второй автомобиль, и произвести учебный выстрел в окно. Или, сбить вторую машину к тротуару, остановить ее и симулировать аварию. В реальной обстановке, оказывая «помощь пострадавшим» от такой аварии, вы сможете при удобном случае пустить в ход бесшумное оружие.

— Что это за бесшумное оружие, – поинтересовался Франц. – Как хоть оно выглядит?

Окунь вопросительно взглянул на меня. Форма оружия еще не была разработана. Мне предстояло отвезти в Кучино предметы, закупленные в Западном Берлине, чтобы «техники» могли утвердить окончательный вариант.

— Наверное, это будут портсигары, – ответил я. – С потайной кнопкой под оболочкой. Вы сможете спокойно держать их в руках при любых обстоятельствах. Сам выстрел бесшумен и со стороны не заметен. Главное же, что это оружие внешне совсем не похоже на оружие. Так что вариант с аварией и оказанием «помощи», в общем, реален. Придется только поучиться как следует обращению с этим оружием. Оно бесприцельно и требует навыка в стрельбе.

Студников попросил перевести все сказанное на русский язык. Потом он утвердительно кивнул:

— Учиться им придется много. Так и скажите. Физическую тренировку пройдут. О джиу-джитсе слыхали? Ну вот, у нас для них хороший учитель есть. Чемпион Советского Союза. Потом стрельбе из разного оружия поучим, не только бесшумного. Надо быть готовым ко всяким неожиданностям. Потом... Что там у нас еще?

Окунь поспешил на помощь и стал перелистывать страницы «учебного плана».

— Управление машиной, знакомство с системами связи, тренировка по наружному наблюдению. Знаете, что это такое? Вам покажут, как вести слежку за объектом и как уходить от слежки со стороны противника: пешком и на автомашине. Потом порепетируете несколько вариантов выполнения задания. Подберем похожий дом и разработаем систему вашей сигнализации, работу по часам, когда не видите друг друга, варианты отхода, взаимной помощи и прочее. Поучитесь распаковке дорожных вещей с заделанными в них документами и деньгами и упаковке обратно, на прежнее место. У нас ведь будет наверное не один набор документов.

— Кстати, о документах, – прервал его Франц. – По моему горькому опыту, они отнимают больше всего времени в подготовке. Нельзя ли нам решить поскорее, – чем будем пользоваться и не терять времени?

— Не беспокойтесь, – ответил Студников. – На этот раз задержек не будет. А насчет легенд и документов спрашивайте товарища Иосифа. Он будет руководить вами на той стороне.

Все четверо уставились на меня.

— Мы поговорим отдельно на эту тему, – уклонился я от обсуждения – В принципе, будем использовать то, что вы уже хорошо знаете по прошлым вариантам вашей работы и те бумаги, что хранятся для вас в наших сейфах.

— Вообще же, я хочу вас предупредить, – снова вмешался Студников, обращаясь к агентам. – Здесь мы вас тренируем, шлифуем, так сказать, ваши способности. Принимайте в подготовке задания творческое участие. Это хорошо. Мы любим критику, если она помогает делу. Но на той стороне у вас будет командир, которого вы обязаны слушаться, как на фронте. Железная дисциплина, понимаете? Мы даем вам в руководители одного из наших опытнейших разведчиков, и его приказ – наш приказ. До меня дошли слухи о всяких спорах, которые у вас были с нашими офицерами в Берлине. Но Восточный Берлин одно дело, западная территория другое. Конечно, ликвидация поручена лично вам двоим и вы за ее выполнение отвечаете. Но мы отвечаем за вас, не забывайте этого. И еще: планируйте ликвидацию так, чтобы противник ничего не мог захватить – ни вас, ни каких-либо улик. Это очень важно. Самое главное для вас в этом деле: незаметно и удачно подойти, а потом быстро и чисто смотать удочки.

Пока Окунь пытался подобрать подходящее немецкое выражение к русскому «смотать удочки», я думал, что моя собственная цель во всем этом деле, примерно, такая же. Незаметно и удачно добраться до Околовича, и потом, после разговора с ним, быстро уйти обратно.

Сделать это совершенно незаметно для обеих сторон: для западных властей и для советской разведки. И, главное, сделать раньше, чем Франц и Феликс дорвутся до Околовича.

Мебель в служебном кабинете Панюшкина была меньше и проще, чем парадная дубовая мебель особняка в Турчаниновском. Но и здесь, в здании МВД, он качался утонувшим в глубине кожаного кресла. Как обычно, он съежился и сгорбился, и нам со Студниковым была видна лишь верхняя половина его темносерого пиджака. Локти он положил на боковины кресла и, подняв кисти кверху, составил кончики пальцев обеих рук, не спеша их перебирая.

— Так что же все-таки происходит с оружием? – спросил он еще раз.

Мы со Студниковым сидели друг против друга по эту сторону массивного письменного стола и я видел, что выражение глаз полковника было демонстративно безучастно. Он знал, конечно, почему происходит задержка с бесшумным оружием, но хотел, видимо, подчеркнуть, что его личная ответственность касается более высоких сфер.

— Блоки заказаны и их отливают по размеру портсигаров, – начал я отчитываться. – Будет два блока, двухзарядный и четырехзарядный. Кроме того, агенты получат по трехзарядному пистолету с бесшумными гильзами. Чертежи механической части, предохранителей и переключателей уже разработаны. Завтра нам должны показать модели. Но с пулями все застыло на мертвой точке и похоже, что надолго.

— Почему? – коротко бросил Панюшкин. Он чуть повернул голову в сторону и продолжал смотреть на меня полувопросительно, полунедоумевающе.

Я пожал плечами.

— История какая-то темная. Я не специалист и когда они забрасывают меня терминами, приходится верить на слово. По Наумову выходит, что скорость пуль слишком велика: пуля может пройти на вылет, тогда он не гарантирует действие яда. Если даже и облегчить пулю и подобрать заряд пороха, то все равно форма стальной болванки по конструкции оружия такова, что порвет много лишних тканей: массы свернувшейся крови заблокируют пути рассасывания и, прежде чем яд подействует, пулю могут удалить.

— Кто это, Наумов? – обратился Панюшкин почему-то к Студникову.

— Начальник двенадцатой лаборатории, – ответил тот. – Кандидат химических наук. Я его лично не знаю. Видел, так, несколько раз. Они, из двенадцатой, говорят, даже сами по своей лаборатории ходить боятся. Вообще-то, я их понимаю. Страшное дело. Чуть что лизнешь нечаянно, и поминай как звали. Но с конспирацией они перебарщивают: даже когда от себя, с Колхозной, к нам сюда едут и то машину меняют.

— Правильно делают. У них работа такая, – отрезал Панюшкин и вернулся ко мне. – Ну, и что же? Разве нельзя подобрать особую конструкцию пули? На то они и экспериментаторы. Делали же наши лаборатории спецпатроны, и не раз.

— В том-то и штука, что делали для обычного оружия, – возразил я. – Сейчас Наумов работает над какой-то особой смесью, которая сможет якобы растворить часть свернувшейся крови. Сколько времени займут его эксперименты, он не знает. С другой стороны, – мастерские в Кучине с проблемой начинки таких пуль встречаются впервые. У них тоже всякие «но». Надо, – например, подобрать оптимальную полость для яда так, – чтобы и смесь не выпала в полете и поверхность соприкосновения была достаточной. Но данных о количестве вещества и об его консистенции они от двенадцатой лаборатории еще не получили. Значит и планировать бесполезно. Кроме того, высверлить полость нужно так, – чтобы осталась жесткость пули. Придется ведь, возможно, стрелять и через автомобильное стекло. Они пробовали ряд образцов и часть их, пройдя стекло, рассыпается. Опять таки, форма полости зависит от характера вещества и степени его соединения со сталью. В общем, – как говорят, голову вытащат, ноги увязнут.

Панюшкин слушал внимательно, а потом развел руками:

— А зачем соединять пули для пробивки и пули для самой ликвидации в один комплекс? У вас двое боевиков и два портсигара. Да еще пистолеты. Пусть сделают два вида пуль. Нет, что-то эти техники излишне мудрят.

Он снял телефонную трубку и сказал секретарю:

— Соедините меня с двенадцатой лабораторией. С Наумовым...

Он ждал, исцарапывая ногтем чернильное пятно на стекле стола. Потом заговорил снова:

— Товарищ Наумов? Панюшкин... Может быть зайдете ко мне сегодня часа в три? Надо кое-что обсудить. Прекрасно. Значит, в три.

Он бросил трубку и снова снял ее.

— Вызовите Хотеева или кого-нибудь еще из кучинского хозяйства сегодня на три часа ко мне.

Потом откинулся обратно в кресло.

— Этот вопрос мы решим. Они договорятся. Я вам это гарантирую. Ну, а для себя берете какое-нибудь оружие? И если берете, то как думаете повезти через границы?

— Нет. Для себя ничего не беру. В моем положении мне, пожалуй, лучше вести себя мирно до самого конца. Паспорт у меня будет настоящий, а стрельбой можно только погубить все дело.

Панюшкин спорить не стал.

— Переброску людей и документы для них разработали? – продолжал он расспросы.

— В общем, да, – ответил я. – Легенды подобраны и они их заучивают. Австрийские паспорта у них есть, а комплекты западногерманских документов им готовятся. Схема движения курьеров и общей системы связи группы будет закончена в ближайшие дни.

— Как оба немца себя ведут? – не унимался Панюшкин.

— Ничего ведут. Учатся. Много и усердно. Порыв у них, видимо, есть. Тренируются вовсю.

— Я не о том, – поморщился Панюшкин. – Бог с ним, с порывом. Вы сумели к ним приглядеться? Помните наш разговор? Как они живут, чем дышат, разобрались? Знаю, знаю, в душу им заглянуть нельзя. Но здесь, в Москве, они двадцать четыре часа на виду у наших людей. Какой же вывод?

Я подыскивал слова, и Студников решил вмешаться.

— Николай Евгеньевич много работает над планом. С агентами, в основном, Иванова и Окунь. Кроме того, получаем рапорта от сотрудников, обслуживающих дачу. Все сведения хорошие. Ребята боевые и по-настоящему рады заданию.

Панюшкин задумался. Он смотрел вниз и морщины на его сером лице казались особенно резкими. Потом, постучав кончиками пальцев друг о друга, он поднял глаза:

— Ну, хорошо... Ваши люди, вам виднее. С планом действительно надо спешить. Его ждут наверху. Да и работать будет легче, когда принципиальную базу утвердят. Ориентировку прочитали? Нет? Дайте ему ориентировку, товарищ Студников, пусть ознакомится. Так помните, будут неполадки или задержки – не стесняйтесь, рапортуйте немедленно. До свиданья.

Он протянул мне через стол руку и занялся какими-то папками. Студников и я вышли из кабинета.

— Что за ориентировка? – спросил я.

— По НТС. Зайдите ко мне, я ее вам дам. Только не надолго. Я сам еще не читал.

«Ориентировка» оказалась небольшой брошюрой. Сотрудники нашей группы куда-то разбрелись. Я устроился у пустого стола и перелистал брошюру. На белой меловой бумаге обложки было напечатано черным типографским шрифтом: «Ориентировка по антисоветской организации НТС». В верхнем углу, как обычно, гриф «совершенно секретно», а внизу мелкими буквами: «Типография МВД СССР, ноябрь 1953 года».

Брошюра начиналась приказом министра внутренних дел СССР Круглова от 5 ноября 1953 года. Приказ говорил о необходимости усилить борьбу против эмигрантской антисоветской организации «НТС». В первых строчках приказа давалась краткая характеристика этой организации.

«...поставившая своей целью свержение советской власти и реставрацию капиталистического строя...», «...пользующаяся широкой финансовой и технической поддержкой американской разведки...», «...единственная эмигрантская организация, активно действующая на территории Советского Союза...», «...засылающая своих людей для подпольной пропаганды вооруженного восстания и создания опорных групп среди населения...», «...пытающаяся проникнуть в государственный аппарат СССР...»

Вторая часть приказа была составлена более бледно. Она содержала несколько перенумерованных пунктов, которые, по мнению министра, должны были повысить эффективность борьбы с НТС.

По типичному для бюрократа методу, Круглов начинал с нового принципа оформления служебных бумаг, касающихся НТС. Впредь все сообщения об этой организации должны были снабжаться грифом: «чрезвычайное сообщение: НТС!» и направляться непосредственно в секретариат министра. При аресте людей по подозрению в связи с НТС, об этом полагалось сообщать служебной телеграммой-молнией в центральный аппарат МВД СССР. Управлению разведки министр приказывал повысить внимание к агентуре, работающей против НТС. Отделам контрразведки предлагалось усилить наблюдение за возможными явками НТС на территории Советского Союза. Прибавив еще несколько таких же общих указаний, министр приказывал также издать «ориентировку по НТС» для инструктажа руководящего состава МВД СССР и республик.

Затем шла первая часть самой ориентировки. Она состояла из кратких выдержек, взятых из допросов задержанных членов НТС и донесений заграничной агентуры. Большинство из этих выдержек показались мне знакомыми. Протоколы и показания, послужившие источником для них, я читал уже в материалах Первого управления по Околовичу.

Здесь, в ориентировке, цитаты из материалов были подстрижены, пересыпаны многоточиями и явно подтасованы. Основное внимание составители брошюры уделяли роли американской разведки в деятельности НТС. Подробно рассказывалось о шпионских школах в Западной Германии, руководимых американскими разведчиками, об американских самолетах без опознавательных знаков, с помощью которых агенты НТС перебрасывались в СССР, о кличках американских инструкторов и о техническом материале с маркой «сделано в США», которым снабжались связные НТС. В принципе, те же данные, которые опубликовывались в официальных сообщениях центральной печати, с той разницей, что в центральной печати имя НТС тщательно обходилось. Здесь же, в ориентировке, американские шпионы и диверсанты оказывались членами НТС. Остальные выдержки из допросов и агентурных донесений были подобраны в рубрики с фамилиями отдельных руководителей НТС. Среди них я нашел и цитатную мозаику об Околовиче. Все человеческое из этой характеристики было тщательно убрано. Из остатков получился образ агента иностранного империализма, врага не только власти, но и русского народа. Прозрачное шулерство авторов брошюры заставило меня невольно улыбнуться. «Портреты» остальных руководителей НТС я даже не стал читать. Перелистав кое-как «инструктаж», я добрался до второй части ориентировки. Это была длинная, на несколько страниц, таблица «возможных явок агентуры НТС».

Она содержала, в основном, адреса и фамилии родственников и друзей членов НТС, задержанных «органами». Было сразу видно, что подавляющее большинство этих явок были «мертвыми», то есть об их провале НТС должно было знать. Я понимал, что «живых» явок в такой таблице и не могло быть. Если МВД засекало действующую явку, то на нее заводилось оперативное дело, которое даже соседним службам не выдавалось без разрешения начальника отдела.

Я отложил брошюру в сторону и задумался. Ни идеологии НТС, ни программы действий этой организации, ни даже настоящего анализа ее структуры в брошюре не было. Методов борьбы ориентировка не подсказывала и никакой особой оперативной ценности для руководящего состава МВД она не представляла. Зачем же МВД издало ее? Я мог только гадать.

Может быть, затем, чтобы показать кадру МВД опасность этой организации и поднять бдительность сотрудников на местах? Одновременно оградить задержанных членов НТС от гибели в руках местных следователей, и обеспечить бесперебойную и быструю доставку материалов допроса в центральный штаб борьбы с НТС? Теперь я уже не сомневался, что подобие такого центрального штаба, что-то похожее на координационную группу, существует в МВД СССР. А вторая часть ориентировки, с адресами, должна была, наверное, продемонстрировать сотрудникам попроще, что, дескать, несмотря на свою опасность, НТС окружен агентами МВД и ловушки расставлены повсюду. Кое-кто из составителей брошюры понимал, очевидно, что читатели могли сделать «не те выводы». Мне, например, стало ясно, что министерский отзыв об НТС был продиктован, в основном, нарастающим революционным потенциалом в народных массах и соответственно увеличивающемся страхе у власти.

Однако, несмотря на свою тенденциозность, брошюра напоминала, что на два очень важных вопроса у меня нет точного ответа: об истинных взаимоотношениях между НТС и американской разведкой, и о том, в какой степени НТС пронизан советской агентурой.

Я знал, что будь НТС всего лишь ширмой для американской разведки, планируемая мною встреча с Околовичем превращалась в бессмыслицу. Не потому, что убийство Околовича в этом случае стало бы оправданным, но просто ответственность за его жизнь переходила к его иностранным хозяевам. Для моей семьи и меня он становился чужим человеком и наши с ним цели, если и могли казаться на каком-то участке пути параллельными, с таким же успехом могли в любой момент стать противоположными и даже враждебными. Связь с иностранными разведками, какими бы внешне «благородными» целями она ни диктовалась, всегда несет в себе семена предательства.

В то же время, искать гарантий, что НТС не контролируется иностранцами, было для меня невозможно. Более того, в моем положении я должен был считать НТС заслуживающим доверия, пока факты не докажут мне противного. Образ НТС, создавшийся в моем представлении, был настолько далек от филиала американской разведки, что я даже и не пытался анализировать «материалы» брошюры. Честность НТС была мне необходима, иначе вся система моей личной борьбы и надежд, с таким трудом найденная, могла рухнуть.

Единственное, что стоило сделать, это просмотреть еще раз архивные дела Первого управления и проверить, не найдутся ли между строчками подлинников допросов и агентурных донесений добавочные доказательства независимости НТС. Прочитать внимательно эти дела я должен и по другой причине: надо установить основные каналы, по которым советская разведка получает агентурную информацию об НТС. Точных данных в делах я не найду. Копии донесений имеют обычно только псевдоним «источника» и ссылку на офицера, принявшего материалы. Однако профессиональному глазу нетрудно засечь детали, проскальзывающие в рапортах и помогающие определить «координаты» агента. Я могу подобрать такие детали, проанализировать их вместе с Околовичем и попытаться установить, кто эти люди и где они. Сделать это совершенно необходимо. Не только для защиты НТС, но, в первую очередь, для защиты Яны и Алюшки. Объявив войну советской разведке, я должен теперь вести ее до конца.

Вошедшая в комнату Иванова прервала мои мысли.

— Вам подарок от Грибанова, – пошутила она и протянула мне небольшую книжицу в бежевом картонном переплете.

Это был швейцарский паспорт на имя Вальтера Еша.

— Здорово они подобрали этот паспорт, – продолжала Иванова, выискивая из связки ключей тот, который подходил к сейфу в стене. – Приметы вам подходят, как две капли воды, и паспорт настоящий. Этот человек их агент. Живет в Цюрихе, художник, коммунист. Они говорят, что полагаться на него можно полностью. Так что остается только переклеить карточку и вы можете по нему ехать куда угодно. За исключением самой Швейцарии, конечно.

— Что-то слишком много ответственности, – покачал я головой. – Фактически, мне такой паспорт нужен только для выезда из Австрии в Италию. Стоит ли связываться с документом, собственник которого живет в Швейцарии, в то время как я за него езжу через границы? Не проще ли было сделать фальшивку по образцу этого подлинника и изменить фамилию?

Иванова сделала грустный жест, что логика в моем возражении есть, но дело не так-то просто. И объяснила:

— Скопировать швейцарский паспорт мы пока не можем. Видите, буквы надписей сделаны мелкими точками. Специальная машина. У нас над такой машиной только еще работают. Говорят, правда, что в некоторых кантонах пишут и от руки. Но мы не знаем, система это или случай, в каком именно кантоне, и как выглядят подписи чиновников. В общем, нет у нас подходящего образца, написанного от руки. А мне кажется, что и лучше вам с настоящим паспортом. Не капризничайте. Настоящий швейцарский паспорт большая редкость. Я даже удивляюсь, как это они из Первого управления так расщедрились...

Иванова открыла сейф и стала выкладывать на стол вещи, привезенные мной из Берлина.

— Я с Громушкиным договорилась, – продолжала рассказывать она. – Сейчас понесу ваши вещи на заделку.

Громушкин был одним из офицеров спецотдела, выполнявшего заказы по заделке документов и денег в дорожные вещи. Я удивился:

— Но ведь план еще не утвержден. Даже не закончен начисто...

Иванова хитро улыбнулась.

— Вот об этом я с ним и договорилась. Пусть сразу начнут работу. Мы-то с вами уже знаем, что перебрасывать на ту сторону, а министр с нами вряд ли будет спорить.

Иванова разложила вещи по всей ширине стола, достала из папки страницу, исписанную синим карандашом и, сверяя записи с наличными предметами, комментировала:

— Мы вчера уже решили с Громушкиным в принципе, куда что будем прятать. Ваш австрийский паспорт вот в этот маникюрный прибор. Все равно кроме девушки-курьера везти его в Венецию некому, а набор как раз дамский. Они обещают так сделать потайное отделение, что, вынув в Италии паспорт, вы сможете вложить в освободившееся место ваш швейцарский. Основная сумма денег будет заделана в ваш дорожный несессер: две тысячи долларов в стенки, три тысячи немецких марок в крышку платяной щетки, доллары на первые расходы – в обувную ложку, швейцарские франки в подкладку дорожного зеркала. Для покупки машины Лев Александрович предлагает использовать чемодан Франца с двенадцатью тысячами марок. Помните, тот чемодан, с которым он ходил к сестре? Мы запросили чемодан из Берлина. Громушкин хочет его еще раз проверить, не расклеилась ли заделка. Насчет оружия договорились так: поскольку курьер повезет его в Германию на своей машине, то лучше всего использовать для заделки аккумулятор. Они говорят, что аккумулятор будет выглядеть совершенно нормально и даже действовать, но эту заделку можно будет произвести только в Вене, перед самой отправкой, чтобы металл оружия не окислился. Ну, ладно, я понесу это хозяйство Громушкину.

— Одну минуточку, – остановил я Тамару Николаевну. – У вас в сейфе материалы Первого управления. Я поеду сейчас в особняк и хочу их взять с собой. Может быть, вы сразу вынете их, чтобы мне не ждать здесь?

— Вы что, собираетесь засесть за работу? – испуганно переспросила Иванова. – Сегодня же ваша очередь идти с Францом и Феликсом в театр. Разве вы забыли? Я не пойду ни за что. Я уже неделю дома как следует не была. Столько хозяйственных дел накопилось, что просто позор. И Окунь только на днях ходил с ними на «Евгения Онегина». Потом, пока я работала здесь, он все время заменял меня на их тренировках по самбо и стрельбе. Нет, нет, вам не отвертеться. И не пытайтесь.

Иванова выпалила все одним духом, и я не мог не засмеяться.

— Да я и не пытаюсь отвертеться. Запру дела в своем сейфе в особняке и поеду к ним.

— А вам в Новогорск и не надо ехать. Они сегодня после обеда по Москве бродят. Учатся наружному наблюдению. Инструктор скоро будет звонить. Я его с вами и свяжу.

Иванова вынула из сейфа четыре пухлые папки дел, собрала в охапку дорожные вещи и исчезла. Я вызвал дежурную машину и поехал в особняк в Турчаниновский переулок.

Не успел я разложить материалы и заняться делами по Околовичу, как в мою комнату явился Студников.

Я знал, что он работал в нижнем кабинете, но не ожидал, что начальство нагрянет ко мне с визитом.

Один из томов оперативных дел, лежащих на моем столе, был раскрыт на материалах, описывающих членов Исполнительного Бюро НТС. Я пытался установить, нет ли в этих характеристиках единства деталей и метода описания. Единства, которое могло указать, что источник информации один и тот же. Вопрос советской агентуры в ближайшем окружении Околовича был для меня исключительно важен. Но, судя по материалам дел, агентов советской разведки среди руководства НТС не было. Большинство сведений о членах Исполнительного Бюро исходило от лиц, захваченных на территории, оккупированной советскими войсками к концу войны. Таковы, например, были показания бывшего руководителя НТС Георгиевского, попавшего в руки МВД в Югославии. «Трофейные» копии допросов членов НТС сотрудниками гестапо в концлагерях фашистской Германии тоже имелись в делах. Когда Студников пришел, я читал характеристику Поремского, одного из руководителей НТС, записанную со слов члена НТС, арестованного на территории СССР летом 1953 года.

Лев Александрович появился в моей комнате без стука и, протягивая на ходу руку, громко приговаривал:

— Привет. Работайте, работайте. Я только на минутку. За ориентировкой. Мне уже говорили, что ничего нового в этой брошюрке нет, но приказ есть приказ. Придется прочитать. Где она у вас?

Студников подошел к столу с угла и, повернув свою биллиардную голову как птица, старающаяся рассмотреть червяка, заглянул в страницы раскрытого дела.

— Что изучаете? Коллекцию политических деятелей? Коллекция забавная. Поремский? Знаем, знаем. Тоже кандидат. Следующий после Околовича. Кстати, я вам кое-что хочу сказать...

Студников забрал ориентировку, свернул ее в трубку, сунул в боковой карман пиджака и присел на диван, напротив моего стола.

— Знаете, я тут думал... – снова заговорил он, с загадочной улыбкой на своем расплывшемся лице. – Что если подгадать ваш визит к Околовичу под какую-нибудь их вечеринку.

Я не ослышался. Студников сказал «визит». Он продолжал, почти мечтательно:

— Ведь собираются же они иногда по вечерам. На праздники, например. Или для совещаний каких-нибудь там, неофициальных. Вот, подобное собрание этих молодчиков и накрыть бы. Всех сразу. Осколочными гранатами. А?

— Ну, а если на вечеринке кроме кандидатов будут и посторонние люди? Осколкам ведь не прикажешь.

— Конечно, – миролюбиво согласился Студников, – посторонние могут быть. А мы, чем виноваты? Зачем эти посторонние с таким народом якшаются? Посторонние, как раз, не проблема. Разногласия с руководством будут по другим вопросам. Я уже вчера почувствовал, в чем дело. Только поднял этот вопрос, как шум начался. Риску, мол, много, люди наши не сумеют уйти. Не зря, дескать, бесшумным оружием приказано действовать. Нельзя, мол, разбрасываться. За двумя зайцами погонишься... И так далее и тому подобное. В общем, то же слабоволие из-за которого Бюро номер один столько лет в одних бумажных проектах копалось.

Болтливость Студникова начала действовать мне на нервы.

— Я вас поддерживать не стану, Лев Александрович. Ваши оппоненты правы. Конечно, нельзя разбрасываться. Да и нереален ваш проект. Мы ломаем себе голову, как добраться до Околовича, опознать его и подойти поближе. Честно говоря, все эти вопросы моей группе придется решать самостоятельно уже на той стороне. Многого от центра мы не получим. А вы еще хотите, чтобы мои люди ждали пока у Околовича соберутся гости. Совсем ни к чему. Вообще, мне не нравится излишняя суматоха вокруг операции. До меня дошли даже слухи, что одновременно с моей группой готовится какая-то вторая, для этого же самого дела. А я слышу об этом чуть ли не последним. В чем дело? В полуслепую работать я не буду. Знать, что никто не будет путаться у моей группы под ногами, мое элементарное право.

Студников почесал за ухом и примирительно улыбнулся.

— Ну, чего вы раскипятились? Да, есть вторая группа. Не такая же, как у вас, но по сходной линии. Не сказали вам о ней. Ну и что же? Они и готовиться еще не качали. Пока выяснится, что к чему, пройдут, наверное, месяцы. Чего ж мы будем вам голову забивать всякими планами, которые может сбудутся, может нет.

По тону Студникова можно было понять, что он врет. Но прерывать его я не стал. Он продолжал, как бы подбирая доводы на ходу:

— Вы поймите, что мы, как руководители, обязаны учитывать все. Ваша группа самый первый кандидат на успех. Конечно, мы на вас концентрируем все усилия. Но вдруг сорветесь. Всякое же бывает... Зачем нам давать другим службам возможность сразу перетянуть задание к себе? Пусть будет запасной вариант. Да и вообще, работы нам всегда хватает. Сами же видите, сколько там типов нашей опеки ждут.

Студников махнул рукой на оперативные дела по НТС. Я молчал и ему это не нравилось. Он поднялся с дивана и подошел поближе к столу.

— Вот, например, посудите сами. Есть у нас возможность вытащить Околовича в Вену и организовать встречу с нашим человеком. Не будем же мы от такого дела отказываться. Ведь, если его живым взять и вывезти, то могут и Героев Советского Союза дать. Есть у Околовича один друг. Знают они друг друга давно. Лет восемнадцать. Перед войной пошел этот друг к нам через границу с заданием от Околовича осесть здесь и работать на НТС. А мы как раз явку эту раскололи. Дружка и приняли тепленького. Перевербовали. Он ничего, и стал работать. Но тут война. Мы его трогать не стали, поселили в глубокий тыл и даже разрешили семью завести. И вот, недавно этот человек списался с Околовичем. Тот, представьте, поверил и отозвался. Наш человек его приглашает на встречу и он соглашается. Представляете себе, какая картинка? Есть, правда, небольшое разногласие. Наш человек зовет его в Вену, а Околович настаивает на Западном Берлине. Но мы надежды не теряем. Вдруг, вытянем в Вену?! Его же там как птенчика взять можно. А вы говорите, не разбрасываться. Какой же это разброс. Это рациональный подход к делу. И не смущайтесь, что параллельно работа идет. Вам это не должно мешать. Все равно, если первым дело сделаете, то все лавры вам. Я от своих слов никогда не отказываюсь. Ни в коем случае темпа не сбавляйте. Знаете, как говорят, кому синица в руки, а кому журавль в небе. Вы над синицей работайте, а мы по долгу службы обязаны за журавлями в небе посматривать. И не кипятитесь. Вам нервы на той стороне понадобятся. Очень понадобятся. Ну, ладно. Мне пора. Побежал... Вы не зарывайтесь особенно в работу. Отдыхать тоже полагается.

— Да, я скоро уйду. Мне еще немцев вести к Станиславскому на балет.

— Балет? Это им понравится. Иностранцы любят наш балет. Так, бывайте здоровы...

И Студников, очень довольный собой, выкатился из комнаты.

Когда закрылась дверь за ним, я вытащил из бокового ящика полоску тонкой бумаги. Она была приготовлена мной для записи нужных мне сведений об НТС. Эту полоску бумаги я намеревался прочитать потом вместе с Околовичем. На ней еще ничего не было отмечено. Я взял ручку и черными, не смывающимися чернилами стал записывать первую историю. Записывал я своим шифром, которым я пользовался когда-то во время войны. Значки, которые ложились на бумагу, рассказывали о друге Околовича, которого он знал восемнадцать лет и послал перед войной на нелегальную работу в Советский Союз. О перевербовке и приглашении в Вену. Если Студников не привирал, вариант с этим человеком казался осуществимым и для Околовича опасным. Обновить им мою бумажную полоску было совсем неплохо.



ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.


В начале декабря 1953 года милиционер-орудовец, дежуривший на отрезке магистрали напротив метро «Сокол», решил задержать две подозрительные машины. Эти два желтых близнеца марки «Победа» уже несколько дней совершали какие-то странные маневры. Они появлялись по утрам со стороны Речного Порта и начинали ездить наперегонки, прижимать друг друга к тротуару или просто блокировать партнеру дорогу. Вчера, например, они съехались крылом к крылу наискосок и не могли разъехаться. Из машин вышла группа людей и начала что-то горячо обсуждать. Натренированное око орудовца выхватило из этой группы двоих, особенно подозрительных. Один был повыше ростом, другой пониже. У обоих на головах были одинаковые полувоенные шапки-ушанки из голубоватого пушка. Однако одеты они были в демисезонные пальто заграничного покроя, слишком легкие для московской зимы. Машины кое-как расцепились. Странные типы сели за руль и уехали. Милиционер понимал, что настоящие шпионы так себя не ведут и одеваются иначе, но во имя служебного долга или просто в силу человеческого любопытства, он поднял в это утро свою палочку и преградил обоим машинам дорогу со словами: «Отъезжайте к тротуару и предъявите ваши документы».

Машины послушно свернули к обочине дороги и из первой вышел человек в меховой куртке, отороченной по-пилотски белым барашком. Орудовец видел, что за рулем этой машины сидел один из подозрительных типов в ушанке и сером пальто в елочку. Тип дружелюбно улыбнулся милиционеру. Это не повлияло на служебную серьезность дежурного. Он еще раз повторил свое требование предъявить документы, но, возможно из уважения к сияющей улыбке ушанки, прибавил: «граждане».

Человек в куртке вынул из бокового кармана красную книжечку 7 управления МВД СССР. Орудовец хорошо знал это удостоверение: оно выдавалось обычно машинам контрразведки и давало право, в случае необходимости, даже нарушать правила уличного движения, – проезжать, например, красный свет. Такие машины вели, в основном, наблюдение за автомобилями дипломатического корпуса. Ни проверять, ни задерживать их ОРУД не имел права. Милиционер отсалютовал и вернулся на свой пост. Человек в куртке показал ушанке подвинуться и сел за руль сам. Дело в том, что тип в ушанке был не кем иным, как Францем. Он правил неважно. Борис, инструктор в кожаной куртке, считал, наверное, что под внимательными взглядами орудовцев и заинтересовавшихся прохожих лучше тронуть машину с места по всем правилам водительского искусства.

Во второй машине за рулем сидел Феликс. Он правил очень хорошо. Сказывалась многолетняя тренировка и особенности его характера: решительность, быстрая реакция, легкость с которой он шел на риск. Феликс ловко вывернул нашу машину и прижал ее к машине Бориса в тот самый момент, когда светофор был перекрыт. Я смог открыть окно и спросить: «Все в порядке?»

— Конечно, – отозвался Борис. – Чего ж... Документы железные. Недаром я их так добивался. Куда теперь едем?

Я махнул рукой по направлению к центру города.

— Давайте к дому на Покровке. К тому, что вчера подобрали. Помните, с воротами и проходным двором?

Светофор открыли. Задерживаться было нельзя.

— Помню, – крикнул Борис и рванул машину вперед. – Поезжайте за мной.

Я откинулся вглубь машины. На переднем сиденье рядом с Феликсом сидел шофер. Как бы хорошо наш человек ни правил, опытный шофер обязан был сидеть рядом с ним и держать ноги на педалях двойного управления.

Дом на Покровке, к которому мы ехали, был кое-чем похож на дом Околовича во Франкфурте. Такая же арка ворот с одной стороны, два подъезда и небольшой внутренний двор со вторым выходом на боковую улицу. Мы решили использовать его для репетиций по блокированию машины Околовича в момент ее выезда из ворот на улицу. По сведениям Пильца, в глубине двора за франкфуртским домом находились небольшие гаражи. Можно было предположить, что в одном из них Околович держал свою машину.

Борис свернул с Покровки в переулок и остановился напротив выбранного нами дома. Я вылез из машины и стал наблюдать за тем, как разворачивается «репетиция». План действий был намечен уже вчера и обоим исполнителям предстояло только отшлифовать свои действия и отработать систему сигнализации между собой. Борис заехал в ворота и увел машину в невидимый для нас угол двора. Через пятнадцать минут он должен был снова появиться в арке ворот, изображая машину Околовича, выезжающую утром из гаража на улицу.

Феликс отъехал за квартал, высадил Франца, развернулся и приглушил мотор. Теперь он ждал, пока Франц дойдет пешком до дерева напротив намеченного дома и займет там свой пост наблюдения.

Когда Франц устроился у дерева, Феликс завел мотор и подъехал к подъезду, ближнему к воротам. Тут он остановился, делая вид, что кого-то поджидает. Мотора он не выключал. Через несколько минут машина Бориса показалась в воротах. По сигналу Франца Феликс подал свою машину назад, как бы намереваясь развернуться и заблокировал выезд. Франц уже шел через улицу к воротам. В следующий момент он должен был по плану поравняться с машиной Околовича и целясь в окно нажать четыре раза потайную кнопку. Боевого портсигара у него в руках пока не было, а всего лишь обычный, безобидный, из которого он вынул на ходу папиросу. Держать для маскировки в пальцах папиросу Франц должен был и в боевой обстановке. Но, прежде чем он поравнялся с машиной Бориса, тот открыл дверь, пошел к Феликсу и помахал мне, спрашивая помощи в разговоре.

— Неправильно, – начал он объяснять, показывая на багажник машины Феликса. – Заехал слишком далеко назад. Сразу понятно, что блокирует дорогу. Решено ведь было несколько сантиметров. Пусть наметит точку на тротуаре и по ней равняется.

Репетиция началась снова. Пока агенты отрабатывали точность сигналов и движений, я присел невдалеке на чугунную тумбу. Жители дома и редкие прохожие не обращали особенного внимания на нашу группу. За несколько кварталов от этой улицы помещалось Управление автоинспекции Москвы. Инспекторы, принимавшие экзамены на шоферские права, ездили с новичками по одним и тем же местам. Преподаватели шоферских школ, знавшие эти маршруты, тренировали своих учеников на тех же улицах. Почти все ворота этого района были исцарапаны боками учебных машин. И, конечно, никто из москвичей, проходивших мимо, не мог подозревать, что наша группа тренирует людей не для сдачи экзаменов на вождение машины, а для убийства.

Я подумал, что вообще руководство Девятого отдела уделило большое внимание подготовке будущих убийц. Учили их за прошедший месяц много и интенсивно. И на подбор преподавателей они не могли пожаловаться. Например, физическую тренировку и обучение приемам джиу-джитсу проводил с ними чемпион Советского Союза Михаил Рурак. У Михаила Рурака было мальчишеское открытое лицо и рост в потолок. Лет ему было немного. Что-то за двадцать. Он уже три года держал первенство СССР по джиу-джитсу и, судя по его намекам, не собирался это первенство никому отдавать. Рурак не любил слово «джиу-джитсу». Он всегда поправлял: «не джиу-джитсу, а самбо, то есть, самооборона». Но учил обоих немцев не столько обороне, сколько нападению. В комнате, выстланной спортивными матами, Рурак показывал им как, по собственному его выражению, «психологически опережать противника». Дело не столько в самой технике приема, объяснял он, сколько в умении применить его неожиданно и решительно. Нужно было посмотреть на лицо самого Рурака, когда он проводил прием, чтобы понять, сколько «злости» он вкладывал в этот спорт. Свои захваты и выверты Рурак никогда не доводил до конца, чтобы не искалечить учеников, но, объясняя заключительную точку приема, ударяя по воздуху ребром ладони или выбрасывая в ударе ногу, он так сжимал зубы и по лицу его мелькало выражение такой жестокости, что можно было не сомневаться в его больших шансах остаться чемпионом СССР и в следующем сезоне. В остальное же время Рурак был милым, далее немного застенчивым молодым человеком, умевшим обаятельно улыбаться по поводу мельчайшей шутки. В первое время на занятиях по «самбо» присутствовали переводчики – Окунь, Иванова и иногда я. Потом Рурак выработал технику объяснений одними знаками и стал тренировать своих учеников один. Как-то он спросил меня:

— Что это такое «кнохенбрехер»? В последнее время, как прихожу, так они сейчас же: а, кнохенбрехер... Что за слово?

— Костолом, Миша. Они тебя костоломом называют. Ты, случайно, не тренируешься на них к чемпионату?

Он улыбнулся от скулы до скулы:

— Да, нет. Я с ними потихоньку. Но в этом деле надо трудиться как следует. Иначе ничего не выйдет.

Немцы трудились. Трудились прилежно и много. Расписание их дня было загруженным и нелегким. Утро начиналось пятнадцатиминутной зарядкой по специальной программе, выработанной «костоломом». После такой зарядки они накидывались с волчьим аппетитом на завтрак. Настя кормила их плотно и старалась подбирать настоящие русские блюда. Однако оба тренируемых не толстели. Они крепли и, по замечанию Студникова, «набирали веры в свои силы».

Первая половина дня обычно была занята практикой вождения автомашины. Агенты учились править и ориентироваться в напряженном городском движении.

Через день оба немца тренировались в Кучине по стрельбе из боевого оружия. Ехать нужно было через город. От Новогорска до центра Москвы километров тридцать. Потом через Красную площадь, мимо высотного дома на Котельнической набережной, они выбирались на Горьковское шоссе и вели машину еще километров тридцать до поселка Кучино. Туда и обратно – в день это составляло сто двадцать километров. Большую часть пути они вели машину сами. Когда общая техника вождения была у них отшлифована, Борис перешел к конкретным заданиям. По дороге в город он выбирал какую-нибудь случайную машину и приказывал преследовать ее. Преследование шло по всей Москве, причем ни инструктор, ни ученики не знали, куда свернет машина на следующем перекрестке. Это наблюдение немцы обязаны были вести по всем правилам: так, чтобы преследуемый не мог ничего заметить, оставаясь от него на расстоянии одной-двух машин и не нарушая правил уличного движения. Задание было нелегким и Франц с ним обычно не справлялся. Зато Феликс так наловчился, что стал постепенно угадывать основные направления городского движения и заранее чувствовать, куда может свернуть та или иная машина. Тем более, что тренировка происходила на одних и тех же участках Ленинградского и Горьковского шоссе. На Садовом кольце Борис давал немцам задания иного характера. Появилась вторая машина и Франц и Феликс разделились. Один разыгрывал роль преследуемого, второй – наблюдающего. Первый старался уйти, второй – не упустить. Потом начались репетиции по выполнению задания на машине. Они проводились частично на Садовом кольце, частично около метро «Сокол». Феликс и Франц «работали» в одной машине вместе с Борисом. Шофер другой машины изображал условную жертву. По очереди агенты догоняли вторую машину, блокировали ее и производили «выстрел в окно». Репетировались также варианты с обгоном на перекрестке, прижимание к тротуару и, наконец, с симулированием аварии.

Тренировку в Кучине агенты вели под руководством Годлевского, еще одного чемпиона Советского Союза, приспособленного для шлифовки будущих убийц.

Годлевский работал с ними по своему тщательному и проверенному методу. Образцов того оружия, которым агентам предстояло пользоваться в реальной обстановке, в готовом виде еще не было. Правда, Панюшкин не обманул. После совещания в его кабинете, обе лаборатории – и по яду и по оружию – молниеносно договорились. Отравляющее вещество было составлено, в пулях сделаны спиральные канавки и для пробы залиты смертоносной смесью. Испытания пуль из пистолетов показали, что проблема решена. Однако предстояло еще сделать стальные блоки для портсигаров, усовершенствовать некоторые детали предохранителей и, главное, сделать запасные экземпляры оружия, чтобы дать их агентам для тренировки. На все это мастерские в Кучине просили три недели. Тем временем оба немца стреляли по силуэтам на мишенях из трехзарядных пистолетов. Но дальновидный Годлевский не разрешал им целиться. Они обязаны были держать пистолет в руках так же, как им предстояло держать в будущем портсигары. Несмотря на это, к началу декабря оба немца уже безошибочно попадали в зону на мишени, которая считалась смертельной. Стреляли они на расстоянии нескольких метров, с хода, вынимая оружие из кармана, в общем, максимально приближенно к боевой обстановке.

В те дни, когда стрельбы в Кучине не было, агенты учились после обеда технике наружного наблюдения. Инструктором по этому «предмету» был специально присланный Седьмым управлением офицер. Может быть потому, что он был чужим в Девятом отделе, сотрудники нашей службы называли его в неофициальных разговорах «лучшим гороховым пальто города Москвы». Это звучало шуткой, но примесь иронии чувствовалась. Сначала инструктор по НН – таково было его официальное название, принимал участие в преследовании по городу незнакомых машин, давая свои профессиональные указания и советы. Потом Франц и Феликс были высажены из автомобилей и начали учиться «топанию». «Гороховое пальто» заставляло их бродить за ним по улицам и переулкам так, чтобы не потерять из виду. В начале инструктор был либерален, но потом стал применять свои уловки и оба немца несколько раз упускали его. Тогда, по условию, оба ученика-топалыцика немедленно останавливались и ждали, когда инструктор снова вынырнет откуда-нибудь. Кроме того, у них были установлены контрольные пункты в таких местах города, как Красная площадь, площадь Пушкина и др. Раскрыв им несколько своих профессиональных секретов, инструктор переменил роли. Теперь агенты пытались ускользнуть, а «гороховое пальто» топал за ними. С каждым разом задания все усложнялись. Любимым местом инструктора были переулки между Калининской улицей и улицей Горького. Они были тихими, спокойными, но запутанными. Потом он повез своих учеников в Серпуховский универмаг и заставил ходить за собой сквозь толпу покупателей. В качестве компенсации он тут же показал, как можно использовать большой магазин для ухода от наблюдения.

Да, работы у обоих агентов хватало. Одновременно они занимались по вечерам изучением Франкфурта, разрабатывали с нами систему явок в Европе, зубрили свои легенды и кодовые выражения для письменной связи, запоминали график своего движения к месту операции и расписание встреч с курьерами.

А теперь вот, с первой недели декабря, приступили к репетициям вариантов убийства Околовича у его дома.

Борис добился в конце концов точности выброса Феликсом машины назад, к воротам. Агенты отработали сигнализацию и координацию своих действий.

Мы забрались обратно в машины и поехали к другому дому, тому, что находился недалеко от Усачевского рынка, в двух кварталах от Пироговской улицы. Там предстояло репетировать следующий вариант убийства рассчитанный на вечер, на время возвращения Околовича домой с работы. Дом около Пироговской улицы был выбран нами из-за сходства местности с обстановкой во Франкфурте. Рядом с ним имелась конечная трамвайная остановка, корпус дома так же, как и во Франкфурте, переходил сначала в небольшой уступ, а потом в улицу, сливающуюся с широким бульваром.

Схема действий агентов в «вечернем» варианте была уже иной. За квартал до дома мы сбрасывали Франца. Феликс прижимал машину к противоположной стороне улицы и там выключал мотор. Затем он тоже шел пешком мимо дома. Таким образом оба агента занимали две полюсовые точки: перед домом и после него. Причем они имели право менять сторону улицы, прогуливаться около трамвайной остановки или в боковом переулке не доходя дома, словом, действовать так, чтобы не бросаться в глаза.

Борис и я подъезжали на второй машине к подъезду дома. Борис изображал «объект». Он вылезал не спеша, прощался со мной, захлопывал дверцу и, подойдя к подъезду, задерживался там на несколько секунд. Эта задержка должна была соответствовать времени, нужному Околовичу для отпирания парадной двери. В этот момент Франц уже проходил мимо него с портсигаром в руках и, щелкал пальцами, делал знак, что выпускает ему в спину все четыре заряда. Одновременно Феликс двигался навстречу Францу по той же стороне улицы. Поскольку выстрел бесшумен, а портсигар в руках прохожего не подозрителен, руководство Девятым отделом надеялось, что на действия Франца никто не обратит особого внимания. Но на всякий случай Франц немедленно передавал портсигар проходящему мимо него Феликсу. Тот в свою очередь, двигаясь мимо Околовича, проверял беглым взглядом обстановку. На случай, если Франц промахнулся, Феликс должен был использовать второй портсигар, двухзарядный, который имел с собой. Затем Феликс пересекал улицу, садился в свою машину и уезжал. Франца он подхватывал через квартал.

«Репетиция» затянулась надолго. Самым трудным было приурочить проход Франца рядом с «Околовичем» в тот самый момент, когда он задерживался перед дверью. Франц должен был привыкнуть так соразмерять свои шаги, чтобы и не вертется вокруг машины и в то же время не возвращаться обратно. Потом «график» более или менее наладился и Борис повез обоих агентов домой. В этот вечер их уже больше никуда не повезут и не поведут. Завтра придется закончить «репетиции» пораньше. Иванова пойдет с ними в Большой театр на «Лебединое озеро». Окунь уехал в Вену и ответственность за «развлечение» обоих тренируемых легла полностью на Иванову.

Мирковский и я спускались по крутой деревянной лестнице особняка в Турчаниновском. Только что снизу позвонил Студников и сказал, что Панюшкин приехал в особняк. Встречи с Панюшкиным мы ждали уже третий день. Здоровье его ухудшилось. Говорили, что окончательно установлена язва желудка и избежать операции не удастся. Но Панюшкин продолжал работать в министерстве и очень редко исчезал на день-другой для краткого отдыха.

Мирковский включился в работу по операции «Рейн» совсем недавно. Он считался заместителем Студникова. Но Студников, в свою очередь, был только временно исполняющим обязанности начальника Девятого отдела. Так что, практически, Евгений Иванович имел что-то вроде должности младшего заместителя у старшего заместителя. Но характер Мирковского от этого понижения не пострадал. Он первым подшучивал над своим служебным положением.

— Итак, репетируют ребята? – переспросил он меня. – Сколько же вариантов проверили?

— Четыре, – ответил я. – Но что толку? Все равно в боевой обстановке все произойдет иначе. Мне, – конечно, судить трудно, я не специалист, но...

— А кто специалист?! – взъерошился Мирковский.

В тоне его прозвучала чуть ли не обида. Он вероятно почувствовал это и добавил:

— По такой работе ни учебников, ни дипломов нет.

В моем положении правильнее было возразить:

— Плохо, что нет. Каждый раз приходится изобретать велосипед заново.

— Приходится... – легко согласился Мирковский. – Что ж поделаешь? Когда такое задание удается, его тут же погребают в архивной пыли. И никакой передачи опыта будущим поколениям. А, говоря серьезно, не нравится мне комбинация с портсигарами и сверлеными пулями. Уж если убирать кого-то, так по-партизански. Две-три очереди из крупнокалиберного автомата или парочку гранат. Стесняться нам нечего. Борьба идет на смерть. Но, в общем, ладно... Расхолаживать вас я не буду. Я ведь тоже не специалист. Если эта техника в самом деле предает исполнителям уверенность – пусть будут портсигары.

Панюшкин действительно выглядел совсем больным. Он вяло приподнял руку с налокотника кресла и, как всегда, начал прямо с основной цели разговора:

— Я прочитал ваш план. Хороший план. Но система связи в нем выглядит сложно. На всякий случай растолкуйте мне еще раз, почему столько курьеров будет ездить взад и вперед. Вдруг меня руководство об этом спросит. Чтоб не получился конфуз.

— Рассказывать с деталями? – спросил я.

Панюшкин слегка пожал плечами.

— Как вам удобнее.

Я все еще собирался с мыслями. Панюшкин потребовал объяснить как раз ту часть плана, где мне пришлось потратить особенно много усилий для лавирования между интересами разведки и моими собственными. Условия связи решали степень контроля Москвы над ходом операции во Франкфурте. В интересах разведки было построить связь таким образом, чтобы в любой момент можно было проверить, что происходит с моей группой на западной территории и, в случае необходимости, изменить состав группы или направление работы. Я же, во имя собственных планов, стремился добиться максимальной личной независимости за кордоном и выиграть побольше запасного времени на случай, если моя встреча с Околовичем получится неудачной.

Кроме того мне хотелось сделать так, чтобы Москва не имела точной картины, почему моя группа задерживается с выполнением задания. Тогда шансы, что Студников и компания временно придержат всякие «вторые группы», соответственно увеличивались.

Я начал издалека:

— Конечно, условия связи кажутся сложными. Но сложность началась тогда, когда мы остановились на австрийском паспорте для меня. Паспорт настоящий, получен через наши связи в Вене в 1951 году, но им нельзя пользоваться в самой Австрии. Поэтому он столько времени лежал в сейфе. Однако я уже жил по нему в разных странах, ездил через границы, получал визы. Многие люди знают меня в лицо под этой фамилией. Даже история с таможней косвенно подтверждает лишний раз, что я в самом деле австриец.

Эти доводы были, в основном, описаны в плане. Но Панюшкин слушал внимательно.

— В деле, подобном операции «Рейн», такие качества документа приобретают особое значение, – продолжал я. — И несмотря на подпорченность паспорта, – мы решили его использовать. Тут сразу и появились всякие «но». Для выезда из Австрии нужен другой документ. Мы получили швейцарский паспорт, но с ним нельзя пересекать швейцарскую границу. Значит, немедленно после выезда из Австрии мне придется переходить с одного паспорта на другой. Делать это в Западной Германии рискованно. Пришлось бы оставить фальшивые немецкие пограничные отметки. Дотошность немецкой полиции известна и мы предпочли Италию. Так и появились дополнительные курьеры и лишние встречи. Например, только для получения образцов австро-итальянских пограничных отметок придется послать отдельного курьера за несколько дней до моего выезда из Вены. Потом необходим курьер для передачи мне в Италии маникюрного прибора с австрийским паспортом. Отсюда встреча в Венеции. Я меняю паспорта и посылаю швейцарский обратно в Вену. Встреча для этого в Риме. Франц выезжает отдельно от меня прямо из Австрии в Швейцарию и я принимаю его на связь уже там. Встреча в Цюрихе. Потом приезд Феликса в Швейцарию. Опять встречи. А затем работа в Германии. Встречи, явки и пароли. Наконец, переброска оружия. Мы не хотим, чтобы исполнители везли бесшумное оружие с собой. Оно будет доставлено в Германию по моему вызову специальным курьером. Курьер встретится с Францем в городке немного южнее Франкфурта. Опять лишние условия связи. Систему связи утяжеляет и комбинация с «Минским». Первое управление везет его в Берлин, там тренирует и, когда у нас во Франкфурте дело доходит до проблемы опознания Околовича, само перебрасывает Минского на западную территорию. Но на той стороне его принимает Франц. Значит, опять условные извещения, пароли, встречи...

— Ладно... Дело хозяйское... Вам работать, – прервал меня, наконец, Панюшкин. – Меня теперь беспокоит другое обстоятельство. Предположим, нам понадобится по ходу дела посовещаться лично с вами? Насколько я понял, связь с группой будет вестись только письменно, условными фразами.

— Да. Причем набор этих фраз довольно скуден. Мы просто не можем забивать себе голову длинными кодовыми таблицами. Агентам и так придется слишком много всего запоминать.

Студников вмешался.

— Кроме условных фраз у вас есть же еще система псевдонимов. По ней тоже можно объясняться.

— Есть и система псевдонимов. Но товарищ Панюшкин имеет, очевидно, в виду такое совещание, которое необходимо провести лично, с глазу на глаз. Здесь дело обстоит хуже. Мой приезд в Австрию в принципе возможен, но займет слишком много времени, да и хлопотен. Придется снова вызывать курьеров и менять паспорта. Зато Франца и Феликса я смогу прислать в Вену по первому вашему вызову. Тем не менее, если центру или мне личная встреча станет совершенно необходима, мы предусмотрели явку в Швейцарии. В нужный момент центр или я можем затребовать такую встречу.

Панюшкин вопросительно посмотрел на Мирковкого.

— Кто же это из ваших офицеров сумеет подъехать в Швейцарию?

— Старший лейтенант Раевская, если вопросы помельче, майор Иванова, если вопросы поважнее. Мы рассчитываем, в основном, на Иванову, – ответил тот.

— Ну, ладно, – кивнул Панюшкин. – Пусть будет так. Только вот этот паренек... Минский? С ним что-то накручено. Болтается он во всей истории, как фиалка в проруби. Зачем он вам вообще нужен, кроме как для опознания Околовича?

— Ни за чем, — радостно ответил я.

Студников метнул в мою сторону яростный взгляд, но я сделал вид, что ничего не заметил. Тогда он решил вступиться сам.

— Оба немца знакомы с внешностью Околовича только по фотографии, а паренек узнает его в любых обстоятельствах. Мы должны быть уверены, что не произойдет ошибки. А то начинай потом все сначала...

Марковский решил прекратить свою роль пассивного наблюдателя.

— Наши ребята будут искать Околовича по всяким косвенным признакам. Есть номер машины, место работы, дом, где он живет. Да и Околович не такая уж стертая личность. Очки, горбатый нос, небольшой рост, – есть данные об одежде. А Минского его бывшие знакомые по Франкфурту могут опознать раньше, чем он увидит Околовича. Уж если говорить об опознании – овчинка выделки не стоит.

— Да, конечно, – решительно сказал Панюшкин. – Кроме того, он очень молод и, по-видимюму, импульсивен. Он ведь, кажется, сам бежал оттуда? Хорошо. Я поговорю с Федотовым. Лишний груз в таком деле не нужен.

Федотов был начальником Первого управления. Панюшкин не обращал внимания на недовольный вид Студникова и продолжал:

— Смета вас удовлетворяет? Вы уверены, что уложитесь в пятьдесят две тысячи долларов?

— Должны уложиться, – ответил я. – Эта сумма включает в себя несколько резервов. В Женеве, например, на случай отхода через Швейцарию. Потом есть резерв в немецких марках для движения к зеленой границе. А если работа затянется, всегда можно послать кого-нибудь из агентов в Вену.

Панюшкин положил с легким стуком ладонь на край стола:

— Тогда, значит, все в принципе готово?

— За исключением оружия, – ответил Мирковский. – Его смогут закончить не раньше первых чисел января.

— Немцев к тому времени уже не будет в Москве, – вмешался Студников. – Мы думаем перебросить их в ближайшие дни в Австрию. Пусть освоятся с обстановкой. А то придется разыгрывать австрийцев, а нужных навыков нет.

— Сколько они уже здесь? – спросил Панюшкин.

— Месяц, – ответил я.

— Месяц и два дня, – поправил Студников.

— Где же вы их будете тренировать обращению с оружием?

— Они, в основном, уже натренированы, – объяснил Студников. – Но, когда портсигары будут готовы, Годлевский полетит в Вену. Отвезет немцев в пригородный лес и отшлифует их работу.

— Значит везете их в Австрию? – повернулся ко мне Панюшкин. – Как они здесь время провели? Довольны поездкой?

— Не сразу в Австрию. Дня через три-четыре полетим в Берлин. Оттуда они уже поедут самостоятельно в Вену. А поездкой довольны. Москву видели. Побывали в театрах. Только билетов в мавзолей все еще ждут. Как раз вчера спрашивали.

— Билеты уже есть, – сказал Студников. – На пятнадцатое число. Из нашего коллектива, между прочим, никто еще в мавзолее не бывал. Вы первые пойдете.

— Хорошо, что вы их сначала в Берлин, – продолжал Панюшкин. – Пусть побудут дома несколько дней. Перед таким заданием это важно.

— Тем более, что Рождество наступает, – заявил Студников. – У немцев это большой праздник. Между прочим, я дам телеграмму Иванову. Он передаст вам четыре тысячи марок. По две тысячи, Францу и Феликсу. В качестве единовременного вознаграждения. Как рождественский подарок.

— Особенно их не балуйте, – веско сказал Панюшкин. – То что нужно для семьи – дайте. Когда уедут на задание, держите связь с их близкими, чтобы не оставались одни. Но подарками не портьте. Платных исполнителей нам не нужно. Мы не западная разведка.

Зазвонил телефон на столе. Панюшкин снял трубку.

— Да, я... соединяйте. Слушаю вас, товарищ министр... все готово, как раз обсуждали последние детали... да, приготовлен к докладу... хорошо... сейчас приеду...

Он положил трубку и поднялся с кресла.

— Министр требует ваш план. Идет, очевидно, в ЦК на доклад. Так что скоро будем уже знать что и как. Но у меня сомнений нет. План утвердят.

Пробили куранты Спасской башни. Я посмотрел на свои часы. Было половина двенадцатого. Франц, Феликс и я стояли в колонне людей, построенных по четыре. Эта своеобразная очередь тянулась около кремлевской стены, вдоль аллеи Александровского сада. День был пасмурный и от крепкого мороза в воздухе висела тонкая дымка. Впереди, метрах в двадцати, высились ворота сада, выходящие в Исторический проезд. Между заснеженных газонов, справа от меня виднелся серый гранит остроконечного обелиска. Переминаясь с ноги на ногу, я поглядывал на имена теоретиков марксизма, высеченные на граните и пытался вспомнить, кому и зачем воздвигнут этот памятник. Ворота открылись с протяжным скрипом. Очередь двинулась вперед. Наискосок Исторического проезда, отделяя нашу медленно шагающую колонну от Манежной площади, стояла цепь милиционеров в зимних шинелях. Они приговаривали вполголоса: «перестраивайтесь по двое, граждане, перестраивайтесь по двое».

Мы вышли на Красную площадь и наша очередь развернулась гигантскими зигзагами от Александровского сада до входа в мавзолей. В голове колонны виднелась группа людей в светлых пальто. Они держали венки. Кто-то из соседей любезно сообщил, что это делегация восточногерманского правительства. Мы переглянулись. Было забавным совпадением, что в одной колонне с нами находились соотечественники Франца и Феликса, их коллеги по партии.

Куранты пробили двенадцать. От мавзолея донеслись звуки команды. Меняли часовых у входа. Потом очередь дрогнула и снова пошла вперед. Шли очень медленно. Вскоре из боковой двери мавзолея, обращенной к нам, стали появляться первые посетители, успевшие приобщиться к «святыне». Группа иностранцев вышла уже без венков. Франц пытался было разглядеть их лица, но делегация свернула к кремлевской стене, к урнам и могилам «деятелей партии и правительства». Добрели до входа в мавзолей и мы.

Вдоль ступеней перед мавзолеем стояли офицеры МВД. Они не делали никаких подгоняющих жестов, но зорко следили за проходящими. Кого-то остановили и попросили выйти из рядов. В руках у него был портфель. Вход в мавзолей со свертками не разрешался. Мы прошли мимо застывших в каменной стойке часовых и вступили в небольшое квадратное помещение с очень низким потолком. Прямо перед нами была мраморная стена с лампами молочного цвета. Попав в это помещение, посетители снимали шапки, а потом поворачивали влево к лестнице, круто уходящей вниз. Лестница как бы огибала мавзолей и спускалась под него. Внизу, на небольшой площадке, очередь опять резко свернула, на этот раз вправо. Я успел заметить на другой стороне площадки высокую дверь, отделанную бронзой. На ручках двери висели массивные сургучные печати на белых шнурках. «Наверное, подземный ход из Кремля, – подумал я, – по которому в праздники высокопоставленные лица проходят на трибуну».

Затем мы вошли в центр мавзолея. Перед нами снова оказалась гигантская мраморная плита. Привыкнув уже к полумраку, мы разглядели справа лестницу, идущую вверх, мимо черных стен. Поднявшись на несколько ступенек мы поняли, что из-за края гранитного парапета струится розовый свет. Еще несколько шагов вверх и мы увидели оба гроба. Они стояли за парапетом, слева от нас, на широком пьедестале. Мы невольно задержали свой шаг. В ближнем гробу лежал Ленин. Гроб казался колоссальным и основание его растворялось в темноте. Ноги и живот трупа были закрыты черным полотнищем, похожим на просмоленное покрывало. Затем виднелся серый френч, скрещенные кисти рук и острая рыжая борода, приподнятая кверху. Квадратная группа розовых ламп бросала на лицо мертвеца фантастический отблеск. Сзади нас раздался тихий, но внушительный голос: «не задерживайтесь, граждане». В углу маячила фигура охранника. Мы пошли вдоль парапета. Парапет огибал гробы с трех сторон. Рядом с ним молча двигался поток людей. Тишину нарушали только шарканье шагов и шопот охранников, напоминавших, что задерживаться нельзя.

Параллельно с Лениным, во втором гробу, лежал Сталин. Такое же смоляное покрывало до половины туловища и такая же квадратная группа розовых ламп над лицом. Но на военном мундире, рядом с цветными полосами орденских планок, сверкали две золотые звезды. И если лицо Ленина не казалось мертвым, то лицо Сталина отливало трупной синевой, а щетина усов казалась приклеенной. Мы усердно вертели головами, стараясь запомнить детали, но уже через несколько секунд миновали гроб и, свернув в какую-то дверь, оказались вдруг на улице. Мне показалось, что у обоих агентов вырвался невольный вздох облегчения. И я почувствовал своеобразную радость, что снова попал на свежий воздух, к жизни и свету.

Затем мы пошли вдоль кремлевской стены мимо могил с мраморными бюстами основателей советского государства и черными табличками на кирпичной кладке в тех местах, где замурованы урны с прахом «верных сынов партии».

Выйдя к Спасской башне, мы остановились. Я не мог отделаться от впечатления, что агенты были разочарованы или подавлены. Мне почему-то стало смешно. Чтобы перебить настроение, я предложил:

— Давайте, я свожу вас в собор Василия Блаженного. Как раз рядом. Там музей...

Они радостно согласились. Часа полтора мы бродили по церквушкам в куполах собора. Прицепившись к группе школьников, слушали рассказы экскурсовода о прошлом этих миниатюрных часовенок, приделов и келий. Потом я взял такси и повез обоих немцев в Третьяковскую галлерею. Из галлереи их нельзя уже было вытащить до позднего вечера. Галлерею стали закрывать и мы ушли.

Я позвонил в министерство. Через пятнадцать минут Борис подхватил нас в свою «Победу». Меня довезли до угла Молчановки и Кривоникольского. Машина Бориса сверкнула красными огоньками и скрылась за поворотом. Я подумал о том, что теперь визит обоих немцев в Москву можно официально считать законченным.

В Сочельник берлинская погода оказалась совсем не рождественской. Снег еще не выпал. Было тепло, а к вечеру город даже затянуло туманом. Около новых корпусов на Сталин-аллее я отпустил машину и сказал Устинычу, что вернусь в Карлсхорст на электричке. Мне хотелось побродить по городу одному.

Улицы вымерли. Только что миновало шесть часов и каждый уважающий себя немец спешил встретить Рождество в семейном кругу. Сквозь туман, откуда-то издалека, вероятно из Западного Берлина, долетал перезвон праздничных колоколов. Спешит в Кёпеник, наверное, и Франц. Я только что передал ему «рождественское пособие», путевку в санаторий для жены и денежное содержание вперед на три месяца. Да, Франц, конечно, спешил к семье. Когда я в конце встречи вручил ему еще и пакет-подарок с кофе, шоколадом и маслом, он выпалил: – «Здорово! Теперь мне не надо ездить за такими вещами в западный сектор. Полечу прямо домой, а то уже скоро шесть».

Как все же странно могут иногда сочетаться свойства человеческого характера... Сегодня Франц встречает Сочельник в семейном кругу, завтра повезет жену в санаторий, детей к бабушке в деревню, а послезавтра поедет убивать Околовича. Он захватит с собой тот самый чемодан, который брал когда-то к сестре в Западную Германию. Образ строгой совести сестры не будет смущать Франца всякий раз, как он притронется к чемодану. Его не будет беспокоить мысль, что дети когда-нибудь узнают о преступлениях отца. Но, возможно, он и не считает свои действия преступлением. Моя совесть, например, и сегодня не протестует против убийства Кубе. Почему бы Францу не считать, что он тоже солдат особой войны. Ведь сказал же ему Студников, что Околович опасен не только для советского правительства, но и для восточногерманского государства. Наверное, так это и есть. Рухни советская власть – от коммунистического режима в Восточной Германии не останется камня на камне. Возможно, что Франц в полных ладах со своей совестью: она разрешает ему убить Околовича. Но в самом-то деле – это абсурд! В логических рассуждениях Франца должна быть где-то передержка! Я не верю, что на свете все относительно. Не может быть, что не существует ничего единого, высшего священного и неизменного, одинакового для всех людей, вне зависимости от их политических убеждений, личных устремлений и даже веры. Ведь встречает же сегодня Франц Рождество так же, как встречает его и Феликс, как встречают немецкие антикоммунисты в Западном Берлине, как встречает, наверное, его и Околович во Франкфурте. Все они кого-то любят, кого-то жалеют, кому-то стремятся сделать хорошее. Даже Феликс, при всей своей тяге к беспринципности, при всей своей прожженной душе полууголовника, повез в Потсдам подарки детям какой-то вдовы, с которой он живет и о которой заботится. Он тщательно это скрывает, как бы стесняется. Но сегодня утром, передавая ему «рождественское пособие», я узнал случайно, что почти все полученные в связи с выездом на задание деньги он кладет на сберкнижку на имя вдовы.

Нет. Не все относительно на свете. Есть какой-то высший нравственный кодекс, к которому люди инстинктивно стремятся, соблюдение которого абсолютно необходимо, чтобы остаться Человеком.

Не входит ли в этот кодекс и проблема о собственной совести?

Если я скажу все это Францу, он наверное усмехнется и заявит, что право на собственную совесть – фикция. Партия – его совесть, борьба – его нравственный кодекс. Он думает, что можно так жить и оставаться человеком. Но все дело в том, что партийная совесть, именно в силу своей партийности, теряет постепенно связь с человеческой душой, с интуитивным ощущением высших нравственных принципов. Не признавая права на собственную совесть для своих единомышленников, партия приходит к отрицанию этого личного права и для всех других людей. А отрицание права на собственную совесть, абсолютно равного для всех людей, неизбежно приводит человека к нравственной деградации и, рано или поздно, к гибели – моральной или даже физической. История фашистских и коммунистических партий дает ряд таких примеров.

Студников не стал доказывать Францу, что Околович обычный преступник и приговорен к смерти справедливым судом за преступления против общечеловеческой морали. Франц, может быть, даже обиделся бы, если бы ему предложили ремесло рядового палача. Франц прекрасно понимает, что Околовича решено уничтожить за попытку этого русского эмигранта жить по собственной совести, а не по той, которую диктует доктрина коммунистической партии.

Линкольн сказал: «Народ, который угнетает, сам никогда не будет свободным». Возвращаясь к францам и феликсам, можно сказать, что человек, отрицающий за другими людьми право на собственную совесть, сам никогда не получит такого права для себя. До той поры, пока он когда-нибудь не остановится и не скажет: «Стоп. Вот этого я сделать уже не моту. Мне не разрешает мой внутренний голос». И поймет, что без права на собственную совесть – нет Человека.

Но, может быть, я преувеличиваю преданность Франца и Феликса «партийным интересам»? Не исключено, что они чувствуют и понимают конфликт между их собственной человеческой совестью и партийной стратегией. Они же, в конце концов, могут так же бояться за свои семьи, как я боюсь за свою. Правильно сказала Яна: «Откуда нам знать, что они думают на самом деле...» Конечно, их судьба крепко связана с моей на предстоящем нам отрезке пути. Но не стоит ломать голову над тем, что может с ними случиться и почему. Их судьба и их совесть не могут повлиять на мое решение...

На лихтенбергском вокзале я сел в поезд электрички. Мне нужно было ехать назад, к станции Осткройц, чтобы попасть на линию, ведущую к Карлсхорсту. В вагоне не было почти никого. Я вынул из кармана западноберлинский журнал. Рождественский номер с елочными огнями, лучистыми звездами и серебряными колоколами на первой странице. Через всю страницу, наискось, шел снег. Я выглянул в окно вагона. Туман все сгущался.

В середине журнала, разворотом на две страницы, был обширный гороскоп на будущий год с подробными предсказаниями о деловых перспективах, о шансах в любви и о вероятном состоянии здоровья. Я нашел рубрику «Стрелок» для Яны и «Близнецы» для меня. Предсказания были похожими для нас обоих: «...небольшие трудности в начале года, но потом, в конце весны, полное исполнение всех надежд...» Я вырвал страницу. Отвезу Яне. В гороскопы особенно не верили ни она, ни я, но пусть почитает.

Надо бы, между прочим, попасть домой к встрече Нового года и провести этот вечер вместе с семьей. Дело не только в приметах. Яне будет особенно тяжело встречать этот Новый год. И для меня встреча Нового года всегда была самым важным праздником. Может быть, потому что много лет подряд этот вечер заменял мне Рождество.

Я ведь могу сделать так, чтобы прилететь в Москву вовремя. Немцы готовы к выезду в Австрию. На днях Савинцев позвонил «своему человеку» в чешское консульство и им выдали проездную визу без каких-либо затруднений. Разрешения на въезд в советскую зону Австрии у них тоже теперь есть. Наша группа получила их прямо от Советской Контрольной Комиссии. Все это, конечно, не настоящие фамилии Франца и Феликса, а на фиктивные паспорта, полученные из полицейского управления Дрездена. Собственно, фиктивными называть их неправильно. В этих документах все настоящее, за исключением самих владельцев. Даже билеты в Австрию у обоих агейтов уже на руках. Франц едет поездом, а Феликс летит самолетом чешской линии. Я тоже мог бы полететь домой чешским самолетом. У чехов легче будет получить билет. Мой пропуск на обратный переезд границы еще действителен. Если оба немца к утру тридцатого числа будут уже на пути в Австрию, Студников разрешит мне вылет в Москву. Только нашлось бы свободное место на самолете в этот день.

Работа разворачивалась точно по плану. 28 декабря Франц выехал поездом в Австрию. 30 декабря Феликс вылетел из Берлина в Вену. В то же утро самолет чешской линии повез меня с шенефельдского аэродрома в Москву. Получить билет мне помогли проездные документы, подписанные еще в Москве заместителем министра МВД СССР Серовым.

Тридцать первого Окунь позвонил по «ВеЧе» из Австрии. Оба агента благополучно доехали до Вены, были приняты на связь, устроены в гостиницах и приступили к работе. Мастерские в Кучине назначили заключительные испытания оружия на пятое января. В довершение всего, Панюшкин вызвал Студникова и официально информировал его, что ЦК КПСС утвердил оперативный план «Рейн». Обрадованный Студников милостиво дал мне отпуск на целых четыре дня.

Вечером, в полуподвале в Кривоникольском переулке, Яна, Алюшка, моя мама, Маша, тетя Варя и я встречали Новый год. На этот раз елка стояла не на чертежном столе, а на полу и упиралась серебряной звездой в потолок. Рождественских игрушек у нас прибавилось. Помимо «еще маминых» на ветках висели шоколадные фигурки и марципановые зверюшки, которые я привез из Берлина. И, вперемежку с цветными электрическими лампочками, белые стеариновые свечи...

В половине двенадцатого погасили свет и зажгли елку. Сказочные блики заиграли на стекле бокалов, на серебряной головке бутылки с шампанским, на покрытой яркой эмалью крышке шоколадного набора, на золотых каемках праздничного сервиза. Зеленый отсвет телевизорного экрана касался края вязаной скатерти и тут же растворялся в радуге елочных огней. Диктор московского телевизионного центра предупредил, что через три минуты – Новый год. Мы откупорили шампанское. Глоток красного вина был налит и Алюшке. Держа бокалы в руках, мы ждали пока часы на Спасской башне отобьют первые шесть ударов. Я знал, что на душе у Яны было так же тоскливо, как и у меня. Диктор поздравил с Новым годом и пожелал нового счастья. Мы чокнулись и выпили. Нам с Яной было очень нужно, чтобы наше счастье в наступающем году оказалось действительно новым...

Рабочий кабинет полковника Хотеева помещался на третьем этаже кучинского хозяйства. Комната была небольшой, но в ней все же находились два стола, поставленные в форме буквы «Т». Полковник Хотеев заведывал кучинскими мастерскими сравнительно недавно. Осенью 1953 года он сменил полковника Железнова, командовавшего «лабораторией» с начала Отечественной войны. Хотеева я почти не знал, и разглядеть его как следует смог лишь пятого января, когда Студников, Мирковский, Годлевский и я собрались у него в кабинете для обсуждения готовых комплектов бесшумного оружия.

Совещание началось с монолога Хотеева, жаловавшегося на развал в делах лаборатории, который был оставлен ему Железновым. Хотеев говорил о «запущенной отчетности», о «многолетнем паразитстве на государственные деньги», об «отсутствии системы и тщательности в работе». Я косился на Студникова. Голос Хотеева был значительно ниже, чем у Студникова, но тон его жалоб и набор фраз поразительно напоминал отзывы Льва Александровича о бывшем руководстве Девятым отделом. Когда же Хотеев заговорил о наступающих блестящих перспективах работы лаборатории под его личным руководством, я едва смог удержать улыбку и сделал вид, что усердно рассматриваю свои часы.

— Это у вас автоматические? – негромко спросил меня Мирковский. В глазах его мелькнули хитрые искорки. Он добавил: – Я не особенно доверяю автоматическим часам. Так, на вид все налажено, продумано, а отложи в сторону – остановятся. Вот у меня сколько лет простой «Лонжин», а как ходят. И никаких жалоб...

Хотеев почувствовал, что центр внимания переместился и снял телефонную трубку:

— Дайте мне экспериментальный, – сказал он.

Слово «экспериментальный» прозвучало внушительно. Мы повернули к нему головы.

— Василий? – спросил Хотеев. – Как насчет опытного образца книги? Ну, проверь, проверь...

Он прижал трубку ладонью и стал давать нам объяснения:

— У меня здесь появилась одна мысль. Три-четыре заряда для боевого оружия – пустяки. Нужна серия, десять-двенадцать выстрелов. Вот я и разработал конструкцию серийного переключения. Мы сделали модель. Снаружи – обычная книга, внутри – батарея бесшумных камер. Стоит потянуть за ленточку, знаете такие цветные ленточки у книг бывают, и вылетает дюжина пуль. Можно все сразу, можно по частям...

Алло? Так заряди, чего же ты... И принеси сюда, ко мне в кабинет. Заряди боевыми, какая разница.

— О, нет! – запротестовал Мирковский. – Если эксперимент, да еще сюда в комнату, то боевыми не заряжайте. Нам своя жизнь дороже, чем научное любопытство.

— Ладно, – засмеялся Хотеев. – Вася? Заряди холостыми. Только поскорей. У нас времени мало.

Когда он бросил трубку, заговорил Годлевский.

— Книга там, – книгой... А что же все-таки происходит с нашими портсигарами? Что они готовы, мы уже слышали, но вы их испытываете, или как? Может, все на сегодня отложили? Тогда лучше пойдем на стенд. Потому что мы собираемся придираться.

Хотеев пожал плечами почти в негодовании.

— Конечно, испытывали. И не раз. На автомобильном стекле, на мясе, завернутом в драп, на досках. Несколько дней тому назад пробовали на собаках.

— Ну, и как? – поинтересовался Студников.

— Очень неплохо, – категорически ответил Хотеев. – Смерть наступает минут через пять. Конечно, зависит от экземпляра. Мы пробовали разные и послабее, и поздоровее. Но, в общем, можно считать, что в случае приличного попадания объект отправится на тот свет через 10 минут. И без обратного билета.

— Вы имеете в виду пули с начинкой? – спросил Мирковский.

Хотеев кивнул. Студников сделал вид, что размышляет и даже склонил голову набок.

— Подойдет, – вымолвил он, наконец. – Подойдет... Думаю, что даже скорая не успеет приехать. Ну, а что же вы нам сегодня будете показывать?

Хотеев открыл боковой ящик и, выкладывая на стол свертки, начал рассказывать, как бы читая лекцию:

— Мы изготовили для вас две конструкции оружия. Обе сделаны по форме портсигарных коробок, которые мы получили для образцов. Разница между конструкциями в количестве зарядов и в спусковом приспособлении. И в том и в другом случае оружие представляет собой стальной блок, в котором высверлены камеры для бесшумных патронов. В одной конструкции таких камер четыре, в другой – две. Блок с четырьмя зарядами имеет одну кнопку переключателя, помещенную в центре большой грани. Каждое нажатие кнопки выстреливает попеременно по одной камере.

Блок точно соответствует внутреннему объему портсигара. Кожу портсигарной коробки мы утончили в месте соответствующем кнопке. Кнопку можно прощупать через оболочку и нажать, продавливая кожу внутрь. Нажатие небольшое и портсигар не деформируется. Во второй системе, в двухзярядном блоке, каждая камера выстреливается нажатием отдельной пружинной полоски. Полоски тоже скрыты под кожей портсигара и легко прощупываются.

Хотеев передал нам два стальных блока в форме тяжелых кирпичиков. В шлифованную поверхность стали были искусно врезаны куски прозрачной пластмассы. Сквозь пластмассу были видны зубчатые колесики, провода, алюминиевые колпачки контактов и цветные кольца электрических детонаторов. На верхней, короткой грани блоков, соответствующей крышке стандартной пачки западных сигарет, торчали рыльца пуль.

Кожаные портсигары с уже вмонтированными в них блоками оружия остались лежать на столе у Хотеева. Он передал нам лишь по два дубликата стальных кирпичиков без какой-либо камуфлирующей оболочки.

— Осторожно, – предупредил Годлевский. – Не направляйте на людей. Батарей там еще нет, но может скопиться статическое электричество.

Он взял один из блоков, направил его в угол и несколько раз нажал кнопку переключателя. Выстрелов не произошло и щелкания контактов почти не было слышно. Годлевский повертел блок в руках и посмотрел на рыльца пуль.

— Работа чистая, – заметил он. – Пули, помеченные красной краской это те, что с начинкой?

— Да, – ответил Хотеев. – По вашей просьбе мы зарядили несколько камер сплошными, неначиненными пулями. Две сплошных пули в четырехзарядном и одна в другом блоке. Все камеры приводятся в действие электрическими капсюлями. В нижнем торце блоков есть полость для батарейки. Мы работаем с отечественными полуторавольтовыми. По сведениям вашей же службы, батарейки таких размеров есть за границей. Те блоки, которые я вам дал – точная копия боевого оружия. С той разницей, что начинка пуль в них не настоящая, а из смеси сахара с минеральными солями.

— Надеюсь, что это не означает, что в боевом комплекте снаружи на пулях есть яд, – заметил Мирковский..— А то как бы ребята сами себя не отравили. Мало ли что бывает... Случайный порез на пальце...

— Нет, нет, – помотал Хотеев головой. – Уровень начинки гораздо ниже линии запрессовки. А в комплекте, предназначенном для тренировки, вместо пуль заряжены свинцовые болванки, чтобы не разбрасывать наших специальных пуль в случайных местах. Вообще же, мы даем вам еще два трехзарядкых пистолета и набор бесшумных камер для них. Специально для тренировки людей.

— Но для пистолетов мы тоже заказали боевые камеры, не только учебные, – возразил Студников.

— Да, да, правильно, – вспомнил Хотеев. – Изготовлено шесть боевых гильз и для пистолетов. И там, между прочим, все пули с красной пометкой.

Студников внимательно рассматривал блоки, поворачивая их во все стороны и изучая мелкие детали в глубине прозрачной пластмассы:

— Здорово, – признался он, передавая блок Мирковскому. – Техника на грани фантастики. Ну, а можно считать это оружие надежным?

— Вполне, – ответил Хотеев с оттенком гордости. – Двойная система предохранения. В боевой обстановке предохранителем служит крышка портсигара.

Хотеев взял со стола один из портсигаров, купленных мною в Западном Берлине и нажал на бронзовую защелку. Крышка отскочила и мы увидели верх сигаретной пачки «Честерфильд». Серебро было сорвано и из пачки торчали кончики сигарет.

Хотеев потрогал мизинцем табачный волосок, выбившийся из одной сигареты.

— Маскировка получилась неплохой, а? – не то спросил, не то установил Хотеев. – Мы считаем, что перед выстрелом крышку нужно открывать. Сигаретные кончики проклеены хорошо. Пуля пройдет через них легко и особенных следов не оставит. Поэтому мы сделали крышку своеобразным предохранителем. Выстрел произойдет только в том случае, если крышка откинута.

Годлевский покачал головой:

— Ну, а если открывать крышку не выгодно? Выходит, тогда стрелять нельзя?

Хотеев замялся. Было похоже, что об этом техники не подумали.

У меня мелькнула мысль, что проблема крышки может задержать сдачу оружия. Я обязан был помнить о «вторых группах» и предложил:

— Сделайте крышечный предохранитель вынимающимся. Если мы увидим, что лучше посылать людей на задание без него, то просто вынем приспособление.

— Конечно, – согласился Хотеев. – Это очень даже легко. И потом, в системе есть второй предохранитель. Вот видите ушко проволочной петли? Она держит контакты разведенными. Перед употреблением ее ну ясно вытащить и все. Как у гранат.

— В общем, перед употреблением взбалтывать, – засмеялся Студников. – Но предохранители – это само собой. Я больше насчет возможных помех. Не испортится ваша техника в самый ответственный момент?

— Не должна. Мы сделали все с большими техническими допусками. Капсюли, например, сработают и при напряжении меньше вольта. Камеры герметичны, – порох отсыреть не может. Так что оружие надежное.

Как бы перекликаясь с последними словами Хотеева, за дверью в коридоре раздались металлические щелчки и негромкое ойканье. Годлевский распахнул дверь. За ней стоял молодой человек в синем халате. На лице его была написана растерянность. В руках он держал имитацию книги из синего картона.

— Вася?! Что случилось? – воскликнул Хотеев.

— Она чего-то выстрелила... – смущенно заявил молодой человек.

Мы покатились с хохота. Один Хотеев не стал веселиться.

— Не донес? – укоряюще покачал он головой и добавил: – Эх, ты, техник!

Хотеев взял «книгу» и раскрыл ее. Мы увидели батарею стальных гильз, соединенных проводами. Из угла торчала цветная ленточка, привязанная к скользящему переключателю.

— Переключатель закоротился, – глубокомысленно заметил Хотеев. А звук был громким, потому что гильзы холостые. Может отложим эксперименты на другой раз?

— Нам бы наше оружие попробовать. Оно-то, надеюсь, будет стрелять тогда, когда мы этого захотим? – подчеркнуто вежливо осведомился Годлевский.

— Ну, что вы, – засмеялся на этот раз и Хотеев. – Книга предмет экспериментальный. А ваши портсигары – продукт окончательный.

Испытание портсигаров или, вернее, сделанных по их форме стальных блоков, прошло гладко. Стреляли через стекло, одежду, доски, баранью ногу, устанавливали специальным прибором скорость пули, измеряли громкость выстрела электронным счетчиком децибелов, разглядывали в увеличительное стекло деформацию пули после пробивки препятствий. В общем, как выразился Студников: «действовали с научным подходом». Приемная комиссия осталась довольна.

В довершение всего, Хотеев рассказал Студникову, в популярном изложении, как устроены бесшумные камеры. На обратном пути в Москву Студников был в веселом настроении и болтал больше обычного.

— Все великое в простом. Стальная гильза. В гильзе – диск. Порох взрывается и толкает диск. Диск выбрасывает пулю и тут же захлопывает отверстие. Весь звук остается внутри. Проще пареной репы. Но ведь надо додуматься. Оружие хорошее. Я лично доволен. А вы что-то кислый немного. Может быть, не нравится что-то? Так вы скажите, не стесняйтесь. Оружие в конце концов для вашей операции сделано.

Вторая половина тирады относилась ко мне. Годлевский поехал в другой машине. Мирковский уже давно смотрел отсутствующим взглядом в окно машины на проносящиеся мимо склады и фабрики.

— Оружие выглядит неплохо, – согласился я. – И работает прилично. Во всяком случае, теперь его хоть можно назвать бесшумным. А я лично не столько кислый, сколько ошалелый от беспрерывной возни в течение последних недель с десятками мелочей. И даже начинаю подумывать, действительно ли нужна вся эта дотошность.

Мирковский улыбнулся, не поворачивая головы от окна. Студников переспросил, сделав вид, что не верит своим ушам:

— До-то-шность? Нехорошее слово. Что это у вас за настроения? Переутомляться вам рано. Вся операция еще впереди. Вы меня не пугайте. Я за вас перед начальством свою голову положил. Знаете что? Я созвонюсь с Панюшкиным. Пусть он вас примет и благословит. И потом возьмите себе неделю на устройство домашних дел. Отчитаетесь Панюшкину и выбросите, временно, всякие оперативные заботы из головы. Дело теперь уже пошло само. Вчера ночью как раз Окунь звонил. Те штампики, которые он прислал в конце декабря, не годятся. По случаю смены года изменились и образцы отметок на границе, но все налажено – завтра он посылает еще одного курьера. Новые образцы будут готовы очень быстро. Забавная личность этот курьер. Женат на некой Цеппелин. Соне Цеппелин, кажется. Она не то внучка, не то дочка того самого Цеппелина, что дирижабль изобрел. По-моему, даже аристократка с каким-то титулом, а муж работает на нас. Большие связи и прочная репутация. Франц и Феликс, между прочим, переехали в Баден. Живут, работают, все у них в порядке и о вас часто спрашивают. Когда, мол, приедет Иосиф. К работе рвутся. Хорошие ребята. Мы им в Москве крепкую зарядку дали. Так что, думаю, через недельку и двинетесь в путь. Когда это получается?

— Тринадцатого, – коротко ответил Мирковский и вопросительно взглянул на меня, не боюсь ли плохой приметы. Я кивнул утвердительно.

— Хорошее число. Как-то случалось, что у меня все важные дела в жизни были связаны с цифрой тринадцать. Пусть останется и на этот раз.

— Значит, заметано, – констатировал Студников. – Летите тринадцатого. Я смогу тогда двинуться десятого в Озерки. А то путевка пропадает. У жены моей со здоровьем совсем неважно...

Неделю на устройство домашних дел я получил, но Панюшкин принял нас только девятого. Разговор был очень короткий. Панюшкин внимательно выслушал мой отчет, что все готово, и что даже новые образцы пограничных отметок переданы в отдел Громушкину для изготовления резиновых штампов.

— Когда летите? – спросил он.

— Тринадцатого. В Австрию. Гражданским самолетом «Аэрофлота». Потом, через несколько дней, Годлевский на военно-почтовом самолете привезет в Вену оперативное имущество и приступит к заключительной тренировке агентов. К концу месяца сумеем, наверное, – приступить к переброске группы к месту операции.

Панюшкин качнул отрицательно головой.

— К месту операции вы в этом месяце не поедете. Нам приказано придержать боевые дела до окончания Берлинской конференции. Годлевский пусть посидит пока в Москве, а вы поезжайте тринадцатого. Очень хорошо. Посмотрите, как развертывается дело в Австрии и восстановите свою европейскую тренировку. Я договорился с Федотовым. Минский отпадает. Можете вычеркнуть весь вариант с ним из оперативного плана. Вопросы ко мне у вас есть?

Вопросов ни у Студникова, ни у Мирковского, ни у меня не оказалось. Протягивая мне руку, Панюшкин поднялся на этот раз из-за стола:

— Тогда двигайтесь в путь. Увидимся, когда приедете обратно. Нужно будет задержаться в районе операции – задерживайтесь. Помните, что агенты смотрят на вас, как на барометр. Ваше состояние передается им. Они нервничать могут. Вам нельзя. Оружия личного вы все-таки не берете для себя? Нет? Ну, и правильно делаете. Для нас с вами голова важнее, чем пистолет. До свиданья.

В ночь на тринадцатое января я заснул поздно. Тут же налетели смутные, сразу забывающиеся сны. От вереницы полупонятных видений появилось ощущение надвигающейся катастрофы. Тоскливый ужас лег удушающей тяжестью на грудь. Я проснулся одним отчаянным усилием и приподнялся на кровати. В темной спящей квартире тикание будильника казалось особенно громким. Я пошарил рукой по мраморной доске буфета и повернул к себе светящиеся цифры часов. Четверть пятого. В комнате, где спали Яна и Алюшка, было тихо. Я откинулся обратно на подушку.

Никакой надвигающейся катастрофы нет. Бывает, что смысл событий, происходящих наяву, искажается во сне в сторону преувеличения эмоций. В моей душе есть чувство ответственности и неповторимости момента. Есть, возможно, и страх, что сегодняшнее утро – последнее, которое мне суждено провести дома. Но все эти опасения и предчувствия необоснованы. Катастрофы не будет. Я вернусь.

Путь к Околовичу не должен быть трудным. Документы и маршрут разработаны хорошо. Денег на непредвиденные дорожные затруднения достаточно. Для того, чтобы решить, когда и где увидеть Околовича, у меня есть оперативная информация нескольких служб разведки и агентурная сеть, созданная специально для слежки за этим человеком. До Околовича я дойду.

Важно, чтобы он мне поверил с первых минут нашего разговора. Время для последующей тщательной проверки меня у Околовича будет. Я могу задержаться в Германии на месяц-два, посылать агентов в Вену и держать Москву в неведении. Конечно, за такой срок НТС много выяснить не сможет, но связь с советским человеком для них не новость, и какая-то техника проверки вновь приходящих у НТС есть. Однако, как человеку, Околович должен поверить мне сразу. Только тогда он будет действовать максимально осторожно и сумеет уберечь Яну и Алюшку от опасностей моей связи с революционной организацией. С этого я и начну с ним разговор. Предупрежу, что у меня есть семья на советской территории.

У меня будут с собой доказательства, что я действительно «с той стороны» – данные о советской агентуре вокруг НТС. Рассказ об этих людях нужен, одновременно, и как мера защиты моей семьи. Я могу потом привести некоторые факты из операции 1951 года. Факты, которые НТС не опубликовал, вероятно, из стремления защитить интересы лиц, порвавших с советской разведкой. У меня есть в запасе детали показаний – «Минского». Об его встречах с Околовичем, о доме, где они жили по соседству, о мелочах быта, известных только узкому кругу людей. Наконец, на приготовленных мной полосках бумаги есть много данных, доказывающих, что я имею отношение к службе советской разведки. Это Околович должен понять сразу.

В том случае, если захочет увидеть правду. А если не захочет? Если из каких-то стратегических соображений он отметет в сторону всякую логику и выдаст меня западным властям? Я должен быть готов и к этому. Полоски бумаги я, пожалуй, не повезу в Германию. Оставлю их в Швейцарии, в каком-нибудь банковском сейфе. Попав в руки западных властей, я всегда смогу замкнуться, замолчать и отказаться от моего добровольного прихода к Околовичу. Пытать меня не будут и с западным судопроизводством можно держать себя смело. Это я знаю еще из инструкций Комитета Информации, прочитанных мною в 1952 году. Я заявлю на суде, что был захвачен около квартиры Околовича, когда следил за ним по поручению восточноберлинской разведки. От присяги я могу отказаться под предлогом, что я неверующий. Ну, попаду на несколько лет в тюрьму. Зато Москва не будет знать об истинных причинах срыва операции и моя семья останется на свободе.

Конечно, и в таком крайнем варианте есть риск, но никакого другого пути я не вижу. Только добившись срыва операции «Рейн» я смогу избежать предательства по отношению к своей родине и по отношению к своей совести. Яна права. Нельзя жить одной самозащитой.

Люди, подписавшие план убийства Околовича наверняка понимают, что смерть руководителя закрытого сектора не уничтожит революционной организации, а, наоборот, докажет ее опасность для советской власти. Если ЦК КПСС готов пойти на подобную рекламу для своего врага, то они, очевидно, знают, что терять им нечего. Судить о народных настроениях я могу только интуитивно. У меня нет ни статистических таблиц, ни научного анализа революционных настроений. Но мы с Яной, например, уже знаем, что наш конфликт с властью не разрешить ни ожиданием «у моря погоды», ни компромиссом с собственной совестью. Смешно было бы думать, что мы с ней – исключение. В ближайшее время большинство народа должно разгадать ложь «уступок», «реформ» и «смягчений». Нужна только настоящая революционная организация, сумеющая поставить точки над «i» и повести за собой массы. Организация, независимая от иностранного мира, смелая в борьбе и честная в устремлениях. Мне хочется верить, что такая организация уже есть и называется: НТС.

В материалах МВД по НТС и в «ориентировке» много ссылок на американскую разведку. Однако именно потому, что ссылки эти слишком назойливо и однообразно повторяются, они производят впечатление клеветы. В моем представлении образ Околовича не совмещается с образом иностранного наемника. Через него, через доверие к нему, я вижу и остальную организацию. Кроме того, мне памятны статьи в «Посеве» с критикой иностранного мира, с решительным отрицанием войны, с требованием национальной независимости России, освобожденной от коммунизма. И есть еще одно, самое главное, соображение: идеальная организация, в которую я верю, существует уже в надеждах миллионов людей, подобных мне. Почему же не предположить, что она возникла и в действительности? Я обязан верить НТС. Верить до той поры, пока и если обстоятельства не убедят меня в противном.

Мне надо только быть очень точным в разговоре с Околовичем. Не говорить ничего такого, что может показаться ему неясным или путаным. Например, такая деталь, как мое звание. С точки зрения закона я все еще старший лейтенант. С другой стороны, столько людей уже знает меня, как капитана: сотрудники советских учреждений в Берлине, обслуживающий персонал авиалинии, агенты, включая Франца и Феликса. Это сделали официальные документы, оформленные на такое звание. Даже сестра выпросила у меня вчера карточку в капитанской форме, одну из тех, что я приготовил для пропуска через границу. Что же сказать Околовичу? Объяснять нелепую путаницу не стоит. Заявить, что я старший лейтенант? А может быть у НТС есть возможности проверки в Берлине или Москве, которых я и не подозреваю. Нет, скажу, что капитан. А потом, когда уйдут настороженность и напряженность, связанные с первым знакомством, я объясню ему причины путаницы. В конце концов, это мелкая деталь. Так же, как я верю НТС в кредит, так и Околович обязан верить, что я пришел к нему с искренними намерениями. Верить до той поры, пока и если факты не докажут ему что-то другое. Разве вся работа НТС не направлена на то, чтобы в один прекрасный день на их горизонте появился человек и сказал: «Я пришел к вам, потому что верю в Революцию и хочу служить ей». Такие люди, наверняка, уже не новость для НТС. Я не первый и не последний.

Как сказал Саблин: «Революционером нельзя быть наполовину». Я знаком с этим журналистом уже десять лет. Ведь вот же, он хорошо знает, что я офицер госбезопасности, а мне не было страшно привозить ему страницы западных журналов со статьями о Советском Союзе, показывать даже «Посев» и рассказывать кое-что об НТС. Когда несколько недель назад я зашел к нему в гости, мы разговорились о постановлении ЦК по делу Берии. Полушутя я упрекнул его за хвалебные статьи о Сталине, написанные еще при жизни диктатора. Саблин принял упрек всерьез:

— Да, писал. И самому было противно. Но из меня, Николай, революционера не выйдет. Человеческое достоинство растрачено. Сегодня у меня осталась моя водка, мои книги и, пожалуй, ничего больше. Какой я журналист... Черчилля я знаю по карикатурам, а Трумана по бюллетеням ТАСС. Эренбургу легче. Он хоть получает нецензурованную информацию и за границу ездит. А паруса у него все равно по ветру. Дело в том, что революционером нельзя быть наполовину. Нельзя бороться с властью в свободное время, вроде собирания марок. Революции надо отдать всю душу или остаться в стороне и не путаться под ногами. Вы человек молодой. Вам необходимо служить чему-то великому и новому. Можете мне ничего не говорить, но я уже понял, на чьей стороне ваши симпатии. Только не забудьте, что сказав «А», в жизни приходится говорить и «Б». Если вы на это готовы, я могу вас только благословить. А мое время ушло.

Мне кажется, что он прав. Революционером нельзя быть наполовину. Вот почему я обязан пойти к Околовичу.

Яна услышала, что я не сплю и пришла в столовую. Вещи были уже уложены со вчерашнего вечера. Оставалось упаковать дорожные мелочи. Мы оба делали это механически, почти ни о чем не разговаривая. Я чувствовал, что Яна боится говорить, чтобы не расплакаться. Мне все обычные слова казались лишними.

Яна разлила чай по чашкам и стала делать мне бутерброды в дорогу. Я вдруг почувствовал, что все, сказанное в следующие несколько минут, останется потом с Яной на долгие недели. Мыслей было слишком много. Хотелось сказать что-нибудь о нас двоих, о том, что нашему чувству теперь ничто не может помешать или ослабить его. Или, может быть, попросить, чтобы, если я не вернусь, она рассказала бы Алюшке что-то очень близкое к правде. Так, чтобы он понял и не стыдился поступка отца. Но в это утро любые такие слова могли оказаться почти кощунством. Мне было страшно, что они прозвучат банальным утешением. Я выбрал поэтому фразы, которые считал необходимыми просто технически:

— Все складывается так, что я должен вернуться месяца через два-три. Может, конечно, случиться и задержка. Тогда я пришлю тебе письмо. Ты все помнишь, как и что?

Яна медленно, почти задумчиво качнула головой. Мне казалось, что она старалась растянуть фразы потому, что можно было говорить о чем-то заученном, а не своем собственном.

— Ты пришлешь письмо из Берлина, якобы от родственницы тети Вари. Подпишешь полевой почтой...

— Пиши мне, пока я буду в Вене, – попросил я. – Тамара Николаевна обещала часто заезжать к тебе за письмами. Я останусь в Австрии до начала февраля, а потом поеду прямо к нему. Задержек в дороге быть не должно. Так что, примерно, в середине февраля мы уже будем с ним обсуждать, что делать дальше. А к апрелю ты будешь знать, возвращаюсь я или задерживаюсь.

Яна опять рассеянно кивнула. Я понимал, что она не хотела ни спорить со мной, ни комментировать мои надежды.

— Часы! – вспомнил я. – Твои часы... Где они? Чуть не забыл...

Стальные автоматические часы швейцарской марки, которые я привез Яне в 1951 году, успели уже испортиться. Вчера я сказал Яне, что возьму часы с собой, отдам опытному часовщику в Вене и захвачу потом на обратном пути в Москву.

Яна подняла на меня глаза и я увидел, сколько противоречия было между их выражением и слабой полуулыбкой на ее лице.

— Оставь, Коля. Стоит ли тебе возиться с ними?

И тут же добавила:

—- Зачем? Я и так верю, что ты вернешься.

Полуулыбка исчезла и углы ее рта дрогнули. Я пошел к буфету и разыскал коробочку с часами.

— Нет, я их возьму, Яна. Может быть, это моя последняя поездка за границу. Здесь их не починят.

Я продолжал, укладывая коробочку в карман чемодана:

— Все карты у меня в руках. Я полностью контролирую операцию. В крайнем случае, если увижу, что идти к нему сложно, просто вернусь и все. Никто не будет требовать от меня невозможного.

— Ты не забудь теплый шарф, – сказала Яна. – Я специально не уложила его. Наверху будет, наверное, очень холодно.

В дверь постучали. Яна прикусила губу. Я пошел открывать. На пороге стояла Иванова, кутаясь в свою коричневую цигейку.

— Ну, и мороз, – сказала она, входя в коридор. – Вот ваши документы и билеты.

Иванова протянула мне желтый пакет. Пока я рассматривал командировочное удостоверение, пропуск через границу и билеты на гражданский самолет, она присела на край сундука и продолжала:

— Нам нужно еще заехать в министерство за пакетом для Окуня. До Внукова добираться минут сорок. И приехать туда мы должны за час до отлета.

Иванова скользнула взглядом по моему лицу, увидела краем глаза фигуру Яны за столом и вдруг заспешила:

— Я пойду лучше в машину. У нас печка там включена. Вы не торопитесь. Есть еще в запасе минут пятнадцать-двадцать...

Мне показалось, что по ее лицу пролетело что-то похожее на сочувствие. Она отвела взгляд, запахнула цигейку и, сутулясь больше обычного, ушла на улицу.

Дверь захлопнулась за Ивановой. Я обнял Яну, бросившуюся ко мне. Мы пошли к сыну. Молча постояв у его кровати минут пять, мы ушли обратно в столовую. Говорить мы опять ничего не могли. Когда Яна сняла с вешалки мое пальто, я начал вдруг повторять машинально, убеждающим тоном: «Я вернусь... я очень скоро вернусь...» Она кивала и пыталась улыбаться. Но по щекам у нее уже текли слезы. Мы остановились на пороге. Яна осталась в раме двери. Яркий свет из нашего коридора бил сзади в ее растрепавшиеся волосы. Тусклый отсвет лампы из вестибюля падал на ее мокрые щеки и побелевшие пальцы рук, сжавшие узел халатных завязок. На глазах была тень, но в долю секунды я смог прочитать в них то, что мы не сумели сказать друг другу в это последнее утро. Неужели в самом деле последнее? Я отрицательно мотнул головой и сказал громко: «Два-три месяца, не больше...» Она заставила себя еще раз улыбнуться, и утвердительно кивнуть.

На дворе было темно. Снег скрипел под ногами. Сквозь туннель ворот маячил призрак машины и доносился шум работающего мотора. Я еще раз оглянулся. Дом был погружен в темноту. Только внизу, слева, у самой земли, светилось наше окно. В нем на холщевой занавеске виднелся силуэт Яны.

Держась рукой за подоконник, она прислушивалась к моим удаляющимся шагам.



ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.


Дверь в мой номер была полуоткрыта. Пансионная горничная только что закончила убирать комнату. Увидев, что я иду по коридору, она спела протяжное «гу-утен а-абенд» и ушла в другое крыло этажа. Я повернул внутреннюю задвижку и лег на кровать не раздеваясь. Сквозь оконные занавески просвечивали первые бледные звезды. Шестой час. Вторые сутки, как я во Франкфурте.

Швейцарский журнал снова лежит на ночном столике. Я купил его вчера в Базеле, привез в кармане пальто в Германию и сегодня утром выбросил в мусорную корзину. Уборщица, очевидно, выложила его обратно на тумбочку. Не осталось ли в нем чего-нибудь непрочитанного?

На последней странице гороскоп на эту неделю. Сегодня четверг, восемнадцатое февраля. Судя по журналу, день безразличный и ничем не примечательный. А для субботы, 20-го числа, в рубрике моего созвездия написано: «день важных решений. Возможный поворот в судьбе». Может быть, пойти к нему в субботу?

Я подымаюсь с кровати и иду к окну. Незамазанные рамы открываются легко. Внизу, слабо освещенный редкими огнями, раскинулся чужой город. Где-то там, на восточной окраине живет Околович. Наши пути скрестились. Нет, ждать не надо. Преодолев тысячи километров, множество границ, преодолев собственную человеческую слабость, я не должен медлить перед последним рывком...

Уже на углу улицы я оглядываюсь назад на пансионный дом, на темное пятно оставшегося открытым окна, и невольно улыбаюсь своему порыву. Что же это за сила толкает меня столь неумолимо к решительному шагу?

Особенно проверять, нет ли за мной слежки, не стоит. Я еду изучать подходы к его дому. Это может выглядеть и как самостоятельная инициатива при руководстве операцией...

Вагон трамвая сильно качает. Вожатый не уменьшает скорости на поворотах. Сквозь стекло задней площадки я разглядываю проносящиеся мимо улицы, бульвары, огни светофоров. Даже если Околович пройдет мимо меня или я увижу его машину, встречи не произойдет. Я не могу подойти к нему на улице. В городе может быть вторая группа по такому же заданию, ведущая параллельное наблюдение за Околовичем. Идти прямо к нему на квартиру? А дверь и табличка с кнопками? И потом, мне ведь нужно встретиться с ним одним, без свидетелей. Да что там... Нечего ломать себе голову. До сих пор все шло по плану. Дальнейшее можно отдать случаю. В конце концов, если нам суждено встретиться, то что-нибудь подвернется...

Ярко освещенная площадь Гауптвахе. Мне надо пересаживаться на другой трамвай. Под блистающей разноцветными лампочками рекламой кино толпятся люди. Хорошо бы, вот так же, подойти, бросить марку в окошко кассы и исчезнуть в темной двери зала. Исчезнуть, забыть хотя бы на время ответственность происходящего...

Колеса трамвая визжат на повороте. Огней становится меньше. Я уезжаю от центра города.

Конечная остановка. Все выходят. Конечная остановка и моего длинного и странного пути.

Места более или менее знакомы. Не только по фотографиям и чертежам. Вчера вечером я бродил здесь вместе с Францем, чтобы придать моему приезду во Франкфурт больше естественности. Франц приехал в Германию на сутки раньше меня и многого разузнать не успел. Сегодня он ведет наблюдение за местами работы Околовича в другом конце города. Феликс приезжает из Швейцарии только завтра днем. Если по близости нет наблюдателей из параллельных групп, мое сегодняшнее появление в этом районе останется неизвестным для Москвы.

За площадкой трамвайной остановки стоит будка с шоколадом, леденцами и напитками. Под ее навесом горит огонек. Рядом, как тень, скамейка. Дальше мокрая мостовая и на ее краю дом. Тот самый дом. В окнах, которые были отмечены на фотографии карандашными стрелками, виден свет. Значит, он уже дома. А, может быть, не он. Кто-нибудь из семьи или знакомых. Площадь и улицы пустынны. Я замечаю, что подошел уже к двери второго подъезда. Она тянет меня к себе, как магнит. Дощечка с кнопками. Мелькает дикая мысль: нажать и помахать ему вверх; «Привет, Георгий Сергеевич!» Как иногда самое простое оказывается абсолютно невозможным. Интересно, закрыта ли уже дверь. Наверняка, закрыта. Я могу нажать на нее и сразу пройти дальше. Сделать вид, что ошибся подъездом или номером дома... Дверь плавно поддается от первого прикосновения руки и застывает на секунду, открыв полоску пустой, заполненной ярким светом, лестницы. Я невольно делаю вперед шаг, другой и, уже начав подыматься по ступенькам, соображаю, что ведь иду прямо к нему на квартиру. Отступать поздно. Теперь вверх, быстрее, пока на лестничных пролетах никого не видно. Пятый этаж по-нашему должен означать по-местному четвертый. Свет здесь совсем не такой яркий, как мне показалось. Не нужно считать этажи. Просто на самом верху. Лестница кончается. На площадке три двери. Какая же из трех? Его окна выходят на улицу... Что-то никак не могу сообразить. Все квартиры подходят... Позвоню в левую. Дверь распахивает человек незнакомого вида. Он без пиджака, рукава белой рубахи закатаны, одна подтяжка упала с плеча.

— Герр Околович? – спрашиваю я, уже чувствуя, – что попал не туда.

— Нейн, нейн... – мотает головой незнакомец в рубашке, тыкает несколько раз пальцем в сторону другой квартиры и захлопывает дверь.

Над звонковой кнопкой нет никакой надписи. Я слышу, как дребезжит звонок в глубине квартиры. В полуоткрывшейся двери стоит Околович. Смотрит на меня спокойно и вопросительно. Он старше, чем на фотографии, меньше ростом, волосы реже и светлее, другие глаза. Но это должен быть он. Тот же длинный овал лица, острый подбородок, очки, приспущенные на горбинку носа. Околович молчит, придерживая дверь, и изучает меня с настороженным любопытством. Я стараюсь, чтобы мой голос зазвучал как можно естественнее:

— Георгий Сергеевич?

Он все же слышит, наверное, что я волнуюсь.

— Да... я... – отвечает Околович, но войти не приглашает.

Итак, мы встретились. Самое трудное, видимо, позади. Все становится сразу обычным и простым. Я облегченно улыбаюсь и спрашиваю уже совсем спокойно:

— Можно к вам на минутку?

— Д-да... конечно... – говорит он нерешительно, приоткрывает дверь и пропускает меня в квартиру.

Я бегло осматриваю переднюю. К ней примыкает небольшая кухня. Через другую дверь видна часть жилой комнаты. Все тихо, никого нет, ничего подозрительного не заметно. Не закрывая входную дверь, Околович продолжает:

— Собственно говоря, я вас не знаю и...

Я прерываю его почти веселым голосом:

— Зато я вас знаю очень хорошо. Если вы разрешите мне присесть, я все объясню. Вы один дома?

Последние мои слова звучат больше утвердительно. Околович смотрит на меня пристально с секунду, переводит взгляд на пролет лестницы, где по-прежнему никого нет, пожимает слегка плечами и закрывает входную дверь.

— Да, один... – говорит он, наконец, и показывает мне на жилую комнату: – проходите.

Маленькая комната кажется мне набитой старой мебелью. Широкое окно задернуто шторами. Я сажусь на диван. Околович опускается в кресло напротив. Он, вероятно, уже понял, что происходит что-то совсем необычное, глаза его очень серьезны. Он подался мне навстречу, как делают люди, желающие подбодрить собеседника, и выжидающе молчит. Я стараюсь найти подходящие слова.

— Георгий Сергеевич... Я приехал к вам из Москвы... ЦК КПСС постановил вас убить. Выполнение убийства поручено моей группе...

Околович все еще молчит. На лице его ничего не дрогнуло и сам он остался неподвижным. Только подбородок чуть опустился книзу, – знак понимания того, что он внимательно слушает. Я продолжаю, стараясь высказать самое главное прежде, чем он примет какое-либо решение:

— Я не могу допустить этого убийства... По разным причинам. А положение сложное. Здесь, в Германии находится целая группа. С надежными документами, крупными суммами денег, специальным оружием. Агенты опытные и хорошо подготовлены к этому заданию. Правда, вся операция находится пока под моим контролем. Но я один не сумел найти выхода. Решил придти к вам предупредить и посоветоваться, что же делать дальше. И вам, и мне... Могу еще добавить, что я капитан советской разведки. У меня в Москве остались жена и сынишка. При первой нашей с вами ошибке они могут погибнуть...

Околович задумался, мотнул головой и попробовал улыбнуться:

— Д-да... бывает...

Он ничего не добавил. Ждал, по-видимому, дальнейших деталей. Рассказывать я мог бы о многом. Но собрать мысли было трудно. Я никак не мог ощутить сам для себя, что же самое важное в нашем разговоре.

— МВД... – начал я, чтобы не молчать. – Моя служба входит в состав МВД. МВД знает о вашем образе жизни. Еще в Лимбурге за вами велось наблюдение. И здесь, во Франкфурте, разведка старалась узнать о вас, как можно больше. Мне давали читать оперативные дела. На НТС и на вас. Хочу, кстати, сразу вас кое о чем попросить. Вы ведь ездите на черном Мерседесе?

— Ну, предположим... – неопределенно ответил Околович.

— Да, я знаю точно. И номер его такой-то?

Околович склонил голову набок жестом не то раздумья, не то осторожного согласия. Похоже было, что он скажет: «некоторые цифры верны»... Но я не стал ждать его ответа.

— Сменили бы вы, если не машину, так номер. Мне легче будет оправдать задержку в выполнении задания. Между прочим, и телефон ваш известен Москве. Вольф сообщил еще в августе. И домашний и служебный в РИА...

Между бровями Околовича мелькнула складка. Я подумал, что псевдонима «Вольф» он может не знать и пояснил:

— Хорунжий. Вы раскрыли его недавно. Ну, помните, тот, которому вы звонили и спрашивали про брата жены – Ханиш. Он побаивался ваших проверок. Писал нам тревожные рапорты. Я, между прочим, принес с собой данные о сетке агентов вокруг НТС. Но об этом потом... Сейчас главное решить вместе с вами, что же делать дальше...

Околович оставил напряженную позу внимательно слушающего человека и откинулся назад. Похоже было, что он принял какое-то решение.

— Ну, что ж... – не спеша начал он. – Одно я вам могу сказать уже сейчас. Политическое убежище для вас получить можно. Даже больше... совершенно уверен, что добьемся его для вас...

Вид у меня был наверное настолько недоумевающим, что Околович тут же поправился:

— Понимаю... Это не то, что вас интересует... Или, вернее, вам кажется, что это вас не интересует... Но в вашем положении... Возвращаться домой, не выполнив задания... Неужели вы думаете, что это хоть в какой-то степени возможно?

В его тоне прозвучал и призыв к реальному взгляду на вещи и некоторый упрек в легкомыслии.

При мысли, что я отрезал себе путь обратно на Родину, к Яне и Алюшке, у меня екнуло сердце. Нет, сдаваться я не собираюсь. Но вопрос с семьей тем более надо решить немедленно и до конца.

— Дело вовсе не во мне, – решительно возразил я. – Для моего личного возвращения в Советский Союз есть конкретные возможности, которые нетрудно реализовать с вашей помощью. Вы можете заболеть или уехать куда-нибудь. Легко сделать так, чтобы кто-то из агентов попал в руки властей. Да, разные есть варианты. Это все детали. Лично для себя я не боюсь риска. Иначе я не сидел бы здесь... Главное, конечно, в моей семье. Здесь вы, вероятно, правы. Моя встреча с вами может оказаться для них роковой. Значит надо как-то обеспечить их безопасность в любом случае. Может вывезти из Москвы так, чтобы они жили поближе к границе. В момент крайней опасности вы могли бы помочь мне перебросить их на запад...

Теперь на лице Околовича появилось настороженное недоумение:

— Подождите... Я вас не совсем понимаю. Вы хотите, чтобы мы связались с вашей семьей и вывезли их за границу?!

Его нескрываемое удивление встревожило меня. Неужели у НТС нет реальных возможностей прикрыть отход моей семьи, если со мной что-либо случится? Тогда имею ли я право вообще идти на сотрудничество с ними? Но, с другой стороны, я не должен спешить с выводами. Нельзя требовать от Околовича откровенного разговора на такие темы через пять минут после моего появления в его жизни.

— Георгий Сергеевич, я пока ничего конкретного у вас не прошу. Само собой понятно, что сначала вы должны убедиться в честности моих намерений. Что я действительно тот, за кого себя выдаю. А вот, когда вы мне поверите...

— Я верю...— просто сказал Околович.

Эти два, в общем банальные, слова были сказаны с такой силой искренности, что на душе у меня стало теплее и легче. Я вдруг заторопился:

— Я же знаю из оперативных дел МВД, что ваши люди ходят на ту сторону. Большой помощи мне и не надо. Связаться с семьей я могу сам. Потом, у меня на службе есть доступ к разным образцам пограничных документов. Для семей военнослужащих в Австрии, например. Рисковать мне не впервые и в разведке я тринадцать лет. Конечно, вы имеете полное право бояться за свои опорные точки. Но можно сделать так, что ваша организация до самого последнего момента ничем особенным рисковать не будет. Семья моя может свободно выехать на долгое время из Москвы. Никто ничего не заподозрит. Впереди весна и лето. Они могут поехать на дачу. Есть и другие возможности. Жена могла бы перевестись на работу куда-нибудь в Среднюю Азию или на Дальний Восток. Или на Шпицберген... Да и вообще...

В входной двери послышался звук поворачиваемого ключа. Я поднялся с дивана. Околович успокаивающе махнул рукой:

— Это, наверное, моя жена...

Из-за открывшейся двери показалась фигура женщины. В руках у нее была сумка, из которой торчали свертки. Она остановилась в передней, не решаясь закрыть дверь и переводя глаза с одного из нас на другого. Околович шагнул вперед:

— Валя, у меня гости...

Он прижал ладонью планку двери и она захлопнулась. Околович стал нас знакомить:

— Моя жена, Валентина Константиновна...

Он запнулся. Я вспомнил, что Георгий Сергеевич так и не знает как меня зовут.

— Николай Евгеньевич мое имя, – сказал я.

— Николай Евгеньевич приехал из Советского Союза, Валя, – стал объяснять Околович. – Нам нужно кое о чем поговорить. Ты не согрела бы нам кофе?

Валентина Константиновна еще раз посмотрела на мужа, на меня, расстегнула верхнюю пуговицу пальто, сказала тихо – «Да, да, сейчас» – и ушла в кухню. Мы вернулись на свои места – Околович в кресло, я на диван.

— Да... так вот... – возобновил разговор Георгий Сергеевич. – Если у вас есть что-либо, чего вы не хотели бы открыть моей жене, давайте обсудим сейчас.

— Понимаю, – ответил я. – Есть кое-что... Например, об агентуре вокруг НТС...

— А это как раз важно. Я лично, как член организации, очень заинтересован в этих сведениях. Хотите поговорить об этом сейчас?

— Да нет, – решил я. – Сейчас все равно не получится. Точных данных у меня с собой нет. Я оставил их в Швейцарии. Может быть, только об одном человеке стоит поговорить немедленно.

Я рассказал Околовичу вкратце координаты одного из агентов советской разведки, по-моему наиболее опасного для НТС и моих планов.

— Есть и другие, – сказал я, – О них потом. Кроме того, в операции «Рейн» участвует несколько немецких агентов. Двое из них здесь в городе. Вернее, пока один. Второй приедет завтра. О них мне не хотелось бы много рассказывать и раскрывать их преждевременно. В сущности, они ключ к тому, чтобы мои действия остались неизвестными Москве. Я могу посылать их в Австрию и Восточную Германию совершенно свободно. И с такими донесениями, какие нам понадобятся. Кстати: специальное оружие находится пока в Вене. У моей группы здесь нет никакого оружия, даже простых пистолетов. Как вы думаете, стоит вызвать курьера с оружием сюда, в Германию? Для меня сразу возникает проблема хранения. Передавать его агентам я не хочу. Кто их знает. С виду они меня слушаются, а потом вдруг возьмут, да и убьют вас по собственной инициативе. А оружие вообще интересное: бесшумное, на электрических батареях. Сделано в Москве по последнему слову техники.

— Тогда, может быть, сделаем так... – ответил Околович. Вызывайте оружие... А хранить его будем там, где едва ли будут его искать: у меня дома. За сохранность я ручаюсь.

— Да, пожалуй, это идея, – согласился я. – Я вызову курьера на будущую неделю и передам вам оружие. Но это все уже детали. О них мы успеем поговорить. Сейчас нам надо бы решить самый главный вопрос. Вопрос о моей семье. Как у вас со временем сегодня?

— Вообще-то мы должны были идти в гости, – ответил Околович. – Но это неважно. Позвоним и скажем, что не можем придти. Или они нам сами позвонят. А вы-то как? Можете еще посидеть у нас?

— Могу... Мне надо выйти от вас так, чтобы никто не заметил. Каким-нибудь черным ходом. А время роли не играет. Только, чтоб на трамвай еще успеть.

— Я вас выведу через двор. У нас есть другие ворота. В боковую улицу. И потом, надеюсь, наша сегодняшняя встреча не последняя...

— Я не хочу показаться вам однообразным, Георгий Сергеевич, но и это будет зависеть от того, как мы решим проблему моей семьи.

По лицу Околовича пробежала тень. Его кивок головой был похож на предостерегающий жест:

— Да, эти вопросы лучше уточнить. Что же я могу вам сказать?.. Так, сразу, трудно. Повторяю, политическое убежище не проблема, хотя вы и не хотите об этом разговаривать. Но для меня нет никаких сомнений: возвращаться вам обратно с невыполненным заданием нельзя. Дайте мне договорить. Это мое личное мнение. При серьезном и трезвом взгляде на вещи. Значит, самое главное это решить, как спасать вашу семью. Здесь надо много раз все продумать, прежде чем что-либо начинать. Неудачных попыток быть не может. Если бы ваша семья была где-нибудь в Восточной Германии или какой-нибудь стране народной демократии, можно было бы справиться. А в самой России, – да еще в Москве... Тяжеловато. И времени, главное, – не хватит. Нам на одну раскачку понадобится месяцев пять-шесть. Вас ведь это не устроит.

— Я не могу так ставить вопрос, устроит или не устроит. Я просто хочу передать вашей организации в руки судьбу своих близких и потом...

— Вот я об этом и говорю, – остановил меня Околович. – Об ответственности, которую вы хотите, чтобы мы на себя взяли. А мне кажется, что вы находитесь во власти мифа. Мифа, который создало, наверное, само МВД. Мы вовсе не так уж всемогущи. Наоборот, технически скорее слабы. Зачем мне вас обманывать. Я такими вещами не занимаюсь. С тем, чего вы просите, мы наверное не справимся...

Наступило молчание. Я смотрел вниз, на край вытертого ковра. Вот, оказывается, как обстоит дело. Пусть пока это всего лишь личное мнение Околовича. В отношении моих шансов на возвращение назад он может ошибаться. Но силы и возможности собственной организации Околовичу известны. Он не пытается обмануть меня. Это уже хорошо. Но что же будет с Яной и Алюшкой?

Околович повернул голову в направлении кухни:

— Валя, как насчет кофе?

— Несу, – отозвалась Валентина Константиновна.

Она стала расставлять чашки и кофейник на столе. Я пересел на ближний стул. Околович принял чашку из рук жены и устроился на углу дивана.

— Так, значит, вы оттуда... – сказала Валентина Константиновна. На вид она была совершенно спокойна. В голосе ее звучало не любопытство, а скорее какое-то уважение. Может быть, она подумала, что я член организации, вернувшийся из СССР. В оперативных делах по НТС были материалы об одной попытке похищения Околовича, сорвавшейся благодаря присутствию духа его жены. Правильнее было, наверное, – предупредить и ее об опасности.

— Оттуда... – повторил я. – У меня для вас есть хорошие новости.

Я рассказал ей о ее родственниках, о которых узнал из оперативных дел МВД. За многими из них велась слежка. МВД считало, что связные НТС могли бы использовать этих людей в качестве явок. Я же сумел сообщить Валентине Константиновне о последних событиях в жизни близких ей людей. Все, в основном, были живы и здоровы.

— Между прочим, у меня есть сведения о Ксении Сергеевне, – обратился я к Околовичу.

— Она жива? – встрепенулся он.

— Да. Но не на свободе. Вы, может быть, не знаете, – что после вашей встречи с ней в Ленинграде, она примерно через месяц рассказала обо всем старшему врачу поликлиники. Сразу, конечно, узнало и НКВД. В течение многих лет ее пытались приспособить ко всяким вариантам против вас. Она сопротивлялась. Кончилось тем, что вскоре после конца войны ее выслали в лагерь. Последнее, что я нашел о ней в делах был рапорт из Карлага о том, что ваша сестра вместе с другими заключенными объявила голодную забастовку. Рапорт датирован 50-ым годом. Вас, между прочим, после встречи с сестрой разыскивали по всему Советскому Союзу. Только когда захватили архивы польской контрразведки, узнали, что вы вышли сразу после этого в Польшу. Я читал и ваш рассказ и рассказ Колкова. Вообще, материалы на вас в Москве большие. Даже письма на квадратиках тетрадочной бумаги, которые вы посылали сестре во время войны, тоже подшиты к делу.

Околович иронически покачал головой:

— Ценят, значит...

— Да. И отчаянно ненавидят.

Я повернулся опять к Валентине Константиновне:

— Но я принес вам и плохие новости. Лучше сказать о них сразу. Я офицер-разведчик. Советское правительство послало меня сюда с заданием организовать убийство вашего мужа. Я, конечно, не собираюсь выполнять это задание. Поэтому и пришел к Георгию Сергеевичу. Я предлагаю ему вместе перехитрить советскую разведку и сорвать не только этот план, но и будущие планы. Но я не один. У меня в Москве семья. Когда вы пришли, я как раз просил Георгия Сергеевича помочь мне обеспечить безопасность моей жены и сына...

— И выяснилось, что в Москве нас считают более сильными, чем мы есть на самом деле, – вмешался Георгий Сергеевич. – Но я вот о чем думал... Положение такое, что приходится искать любого выхода... Как бы вы отнеслись к тому, чтобы посоветоваться с иностранцами? У них ведь, наверное, есть такие возможности, которые нам и не снились.

— С властями? Боже упаси! – ответил я. – Они подымут тревогу и могут все погубить. И потом, все, что их будет интересовать, это разведывательные данные в моей голове и покупка меня на иностранную валюту.

Околович поднял руку утихомиривающим меня жестом:

— Я не о властях говорю. Власти, конечно, могут все испортить. Я о других иностранцах. Некоторые наши связи. Больше наши знакомые, чем связи. У этих иностранцев, кажется, есть голова на плечах и чувство порядочности. Во всяком случае, можно посоветоваться, не давая никаких обязательств.

— Ну, что ж... Если не давая никаких обязательств... Только не говорите им обо мне ничего точного.

Околович улыбнулся:

— А я и сам ничего точного о вас не знаю. Имя ваше может быть выдуманное. Документов ваших я не проверял. Что- же я им могу сказать?

— Ну, я вообще... Приметы мои не надо им давать. Хорошо бы так все рассказать, чтобы они не разобрались, к какой службе я принадлежу. И об агентах не стоит. Если они всполошат мою сеть, мы можем все потерять... А в принципе...

Да... В принципе... Я понимал, что Околович предоставляет мне свободный выбор. Искренность его поведения подсказывала, что захоти я подняться и уйти, никто не будет останавливать меня силой. Но что тогда? Отойти в сторону и допустить убийство Околовича? Невозможно. Это решено нами еще в Москве раз и навсегда. В то же время переход на Запад, к властям, и публикация всей истории для меня тоже неприемлемы. Это могло бы обезопасить Околовича, но в ответ на мой удар последует удар МВД по семье. Не говоря уже о том, что переход на Запад в моем положении равносилен сдаче всех позиций и расписке в собственном бессилии. Что же тогда делать? Может быть, действительно, помощь иностранцев решит вопрос о прикрытии моей семьи? Это не власти, отдельные люди, друзья НТС. Такую связь можно оборвать, если они захотят взять инициативу в свои руки. Переговоры будет вести Околович. Я могу остаться полностью в тени. В конце концов, мало ли семей на территории Советского Союза, которые НТС по тем или иным соображениям хотел бы обезопасить...

Валентина Константиновна собрала чашки и унесла их в кухню. Звяканье посуды заставило меня очнуться и увидеть, что Околович терпеливо ждет. Я ответил ему решительно:

— Хорошо. Другого выхода, видимо, нет. Давайте попробуем... Но очень прошу вас: выдумайте какого-нибудь теоретического советского офицера. Не обязательно разведчика. Вы же можете им объяснить, что я пришел к вашей организации и их помощь нужна только в отношении семьи.

Околович одобрительно кивнул.

— Согласен. Мы тоже не захотим вас потерять. Я, правда, еще раз могу сказать: по-моему, без иностранной помощи в таком деле не обойтись. Но будем вести переговоры пока на теоретической базе. Есть только еще один вопрос... Кого вы предпочитаете: французов, англичан или американцев?

— Англичан не стоит, – попросил я. – Мне кажется, что во имя интересов британской империи они могут нас обмануть или даже выдать... Французы не знаю, справятся ли...

— Тогда, значит, американцы, – не стал спорить Околович. – А как мы с вами будем держать связь? Я ведь не знаю ни где вы живете, ни как вас искать.

— Давайте, назначим встречу, – предложил я. – До понедельника вы успеете что-нибудь выяснить?

— Думаю, что да, – сказал Околович. – В понедельник... Где?

— Назначайте вы. Я Франкфурт плохо знаю.

— Хорошо. Оперу знаете?

— Проходил мимо. Такое полуразрушенное здание и площадь со сквером рядом с ним?

— Да, да. В крайнем случае спросите. Опера здесь одна. Так вот, с правой стороны, если встать лицом к зданию, есть стоянка для автомашин, такие разлинованные полоски асфальта, вы знаете. Я приеду туда на машине, остановлюсь поближе к зданию и буду вас ждать. Машина Опель Олимпия, серая, довольно потрепанного вида. Площадь перед Оперой большая. Вам будет удобно осмотреться как следует и придти прямо в машину. А там поедем куда-нибудь. За город, например. Разговаривать будет удобнее.

— Прекрасно, – согласился я. – А время? Шесть часов вас устраивает?

— Вполне. Как раз после работы. Но тут есть одно обстоятельство...

В первый раз за весь разговор Околович замялся и стал подбирать слова. Однако он тут же взял себя в руки и улыбнулся:

— Да, не буду я вокруг да около. Вы с конспирацией знакомы и поймете меня с полуслова. Конечно, я вам доверяю. Так мне и полагается по профессии. Но я член организации и подчиняюсь дисциплине. Не знаю, имею ли я право ехать совсем один на заранее назначенную встречу с человеком, прибывшим с той стороны при таких драматических обстоятельствах.

— Понимаю, – прервал я его. – Вам придется приехать не одному. Я не буду спрашивать, кому из членов НТС вы расскажете о нашей встрече. Это остается целиком на ваше усмотрение. Но, откровенно говоря, при нашем следующем свидании опасность будет, как минимум, одинакова для нас обоих. Поэтому я должен знать, с кем вы приедете. Не обижайтесь, но иначе к машине я не подойду. У вас организация, а у меня семья.

Околович задумался.

— Наши конспираторы будут меня потом отчаянно ругать, – заговорил он снова, – но обстоятельства столь необычны... Ладно... Мы будем только вдвоем. Я попрошу Поремского приехать со мной.

— Поремский? – переспросил я. – Я слышал о нем в Москве. По мнению моих начальников он следующий кандидат на устранение. Именно поэтому я лично смогу ему полностью довериться.

— Ну, тогда, значит, договорились, — сказал Околович. В понедельник, у Оперы, в шесть часов... Между прочим, я хотел спросить вас...

В передней раздался звонок. Я посмотрел на Околовича и помотал многозначительно головой: – «Никто не должен меня у вас видеть...» Он прикрыл дверь из комнаты в переднюю. Я проскользнул в пространство между боковиной шкафа и углом комнаты. Околович прислушивался к голосам, доносившимся из передней. Мне показалось, что я различаю чей-то баритон, задающий Валентине Константиновне короткие, невнятные для меня вопросы. Тут только я почувствовал, как были все время натянуты мои нервы. Я понимал, что ничего особенного случиться не может. Вряд ли Околович или его жена позвонили тайно в полицию. Это просто не могло быть. Я не мог так обмануться в людях. Нет, это даже просто исключается. Значит, какие-нибудь знакомые или случайные посетители. Если люди из параллельной группы и заметили меня, то на квартиру к Околовичу они не пойдут. Хотя, кто их знает, что они подумают... Скажут себе, что пошел убивать Околовича сам и провалился. Вот и пришли «выручать». Да, нет, глупости все это... Так советская разведка не работает. Если и заметили, будут сначала докладывать. Потом ждать инструкций...

Околович оглянулся и, вероятно, что-то прочитал на моем лице, потому что прошептал успокоительно: – «Ничего страшного. Соседи. Сейчас уйдут. Жена их не пустит в квартиру».

Наружная дверь захлопнулась. Околович вышел в переднюю, перекинулся с женой несколькими словами и вернулся в комнату.

— Все в порядке, – сказал он. – Сосед пришел проведать. У нас это в обычае. Заходим друг к другу время от времени. Так, для проверки. Живем-то на осадном положении.

Равновесие уже вернулось ко мне и я спросил тоном полушутки:

— Кстати об осадном положении. Мы в Москве ломали себе голову, как до вас добраться. Целая разведывательная служба изучала систему вашей охраны, расписание вашей жизни и так далее. А я вот с первой попытки попал прямо к вам. Да еще застал дома одного. Как же так? А дисциплина организационная? Не ругают вас за такое поведение?

Околович усмехнулся:

— Да вы не иронизируйте. Я вам правду сказал о дисциплине. А насчет вашего прихода... Так знайте, – что вам исключительно повезло. Я редко бываю дома в это время и тем более один. А вообще-то в ваших словах есть доля правды. Москва, наверное, представляет себе не только нашу организацию, но и каждого из нас в особом свете. Тоже миф. И пусть так думают. Пусть думают, что меня, например, охраняют очень сильно. Охраняют, конечно. Но, видите, не так уж, значит, – сильно. А то, что противник так думает, уже хорошо. Тоже метод защиты. Своеобразное психологическое заграждение, если хотите...

— Ну, знаете... Заграждение заграждением, а вас так когда-нибудь действительно убьют.

Околович пожал плечами:

— Убить, конечно, могут. Но и дрожать от этой мысли я не собираюсь. Некогда мне. И потом все зависит как смотреть на такие вещи. Я, например, целиком принадлежу организации. Убьют меня, организация мое дело подхватит. А я, может быть, и мертвый сослужу нашему делу неплохую службу. Знаете, политическое убийство — это ведь, в некотором роде, признание врагом. Так что еще вопрос, бояться ли мне убийства...

Я внимательно посмотрел на него. Текст был похож на браваду, но интонация и сам человек, сидевший напротив меня, отвергали возможность позы.

— Знаете что? – сказал я очень серьезно. – Как бы мне вас попросить убедительнее, чтобы на время, пока я буду здесь, вы на психологическое заграждение чересчур не рассчитывали. Я за вашу жизнь перед своей семьей головой отвечаю. Если вас убьют, то не знаю, как будет с пользой для организации, но мне лично придется такой ответ держать, что не знаю, сумею ли вообще доказать, что я к вашей смерти непричастен. Нет уж, пожалуйста... Я категорически на этом настаиваю из собственных мелких интересов.

Околович засмеялся, но ответить не успел. Пришла Валентина Константиновна. Разговор переключился на Москву, на положение в Советском Союзе и последние новости «оттуда». Мрачные темы операции «Рейн» и планов советской разведки были временно оставлены. Мои рассказы затянулись до половины двенадцатого. Околович уже два раза звонил знакомым, ждавшим его на день рождения и предупреждал, что придет поздно.

Наконец, я спохватился, что могу пропустить последний трамвай.

— Мне ведь придется еще провериться, нет ли слежки, – напомнил я Георгию Сергеевичу. – Лучше уже двигаться. Все равно в один вечер всего не расскажешь. Вы обещали вывести меня черным ходом...

— Да, да, обязательно, – ответил ни минуты не раздумывая Околович.

Он снял наши пальто с вешалки. Я посмотрел еще раз на Валентину Константиновну. Она знала, что сейчас ее муж поведет меня черным ходом. Поведет совсем один. Как бы правдоподобно ни звучали мои рассказы, конечно, оставалась возможность, что мой приход был особо тонкой комбинацией МВД. И все же в глазах Валентины Константиновны, снова отсвечивавших слезами, была вера в меня и в то, что я принес с собой.

— Спасибо, Валентина Константиновна, – сказал я, крепко пожимая ей руку.

— Дай Бог вам удачи, – ответила она и, помедлив секунду, перекрестила меня неловко и наспех, как бы боясь, что ее жест окажется некстати.

На какое-то мгновение у меня мелькнуло чувство тоски, что через несколько минут я уйду от этих людей в неизвестность, – в одиночество. Валентина Константиновна продолжала негромко:

— Знаете, все случилось так неожиданно... Прямо свалилось на нас... Это вам спасибо... Даже не знаю, – что сказать...

— Я поведу Николая Евгеньевича, Валя, — проговорил Околович. – Ты не хлопай дверью, чтобы не слышали, что мы ушли. Я вернусь быстро...

Перед дверью на лестницу Околович задержался было, чтобы по привычке пропустить гостя вперед и тут же спохватился:

— Я пойду лучше первым. Света ведь не будем зажигать, чтоб с улицы не видели. Вы не споткнетесь в темноте?

Мы вышли на лестницу. Околович спускался в полутемноте, впереди меня на несколько ступенек. Шли мы медленно, осторожно и я думал, какое чувство должно быть сейчас в душе Георгия Сергеевича. Он же не может знать, что у меня с собой нет не только никакого оружия, но даже и просто тяжелого предмета. Наверное, именно сейчас для него решается вопрос: провокатор я или его друг. Это хорошо. Все, что у меня есть дорогого в жизни, держится сейчас на ниточке доверия Георгия Сергеевича ко мне. И чтобы он ни говорил о своей профессии, обязывающей верить людям интуитивно, наш спуск вдвоем по темной лестнице докажет ему многое. Он доказывает и мне кое-что. Что слова Околовича об отношении к своему долгу и к возможности политического убийства не были бравадой.

Мы свернули в боковую дверь и попали на двор. Там было почти так же темно, как и на лестнице. Мы шли рядом друг с другом мимо бетонных гаражей.

— Значит, до понедельника, – сказал негромко Околович. – Через эти ворота вы попадете на бульвар. Я постою здесь немного и проверю, не пойдет ли кто за вами...

Мы были уже в каменной арке боковых ворот. Околович протянул мне руку:

— Желаю вам удачи. Будьте осторожны.

— Моя удача или неудача теперь в ваших руках, – сказал я.

— Да нет, не совсем так, – задумчиво ответил он. – Я попробую, я обязательно попробую. Но дело это далеко не простое. Во всяком случае, держитесь до понедельника. Ни в коем случае не падайте духом. Я сделаю все, что могу.

— До свиданья, – сказал я еще раз.

Он остался стоять в арке. Я начал пересекать улицу быстрыми шагами. Оглядываться не полагалось. Только дойдя до бульвара, я разрешил себе осмотреться. Все было спокойно. Одинокий прохожий показал мне направление к трамвайной остановке.

Сойдя у Гауптвахе, я остановился у кинотеатра. Лампочки рекламы уже погасли. Окошко кассы было закрыто цветной фанеркой. Я побрел по ночным улицам. Похоже, что моя встреча с Околовичем удалась. И все же странное чувство не оставляло меня. Чувство, что в событиях, которые я развязал, моя собственная воля стала второстепенным фактором.

Ночь на пятницу я спал без кошмаров или снов. Сказалось нервное напряжение предыдущих дней. Утром я тщательно проверился, нет ли за мной слежки и переехал в другой пансион. Теперь уже три силы решали нашу судьбу: советская разведка, НТС и какая-то, пока мне неизвестная, американская служба. Осторожность требовалась тройная. Я говорил себе, что Околович прав и без помощи иностранцев не обойтись. Конечно, его предложение застало меня в некотором роде врасплох. Я действительно попал под влияние мифа об НТС. Но все равно... Околовичу я доверяю полностью. И правильно сделал, что пришел к нему. В том, что я затеял, ставка должна быть на людей, а не на технические обстоятельства. Околович уже давно живет заграницей. Ему и НТС, наверное, не в первый раз решать такие вопросы. Взаимоотношения с иностранцами для них должны быть обычной и хорошо знакомой проблемой. Плохо только, что Околович не имеет никакой возможности связаться со мной до понедельника. Вдруг начнутся какие-нибудь осложнения с иностранцами... Околович захочет посоветоваться со мной или просто предупредить об опасности. Мало ли какой поворот могут принять переговоры. Эх... Упустили мы с ним это обстоятельство. Хоть бы какую-нибудь контрольную промежуточную встречу назначили. Но, между прочим, контрольную встречу еще не поздно организовать. Звонить ему на работу нельзя. Околович мог уже встретиться с американцами и телефон могут подслушивать. Надо сделать как-то иначе...

Я иду к телефонной будке и нахожу в книге номер издательства «Посев». Женский голос отвечает по-немецки: «Ферлаг Посев. Гутен таг...» Я спрашиваю по-русски: «Можно Валентину Константиновну?» Голос переходит тоже на русский и звучит вдруг совсем, как ответы московских телефонисток:

— Минутку. Я проверю, у себя ли она.

И через несколько секунд:

— Она сегодня на работе не будет. Позвоните, пожалуйста, завтра. Что-нибудь передать?

— Нет, спасибо. Я позвоню завтра.

Можно подождать и до завтра. Завтра еще только суббота.

Тем временем, согласно плану операции «Рейн», в пятницу днем из Швейцарии во Франкфурт приехал Феликс. В шесть вечера я отправил в Вену две условные открытки, а в восемь Франц, Феликс и я встретились в ресторане на Фридрих Эберт штрассе. Мы заказали ужин.

Чтобы избежать лишних разговоров, я сразу же заявил обоим агентам:

— Интересующего нас человека в городе нет. Он уехал на неделю. Сведения точные.

— Это не так уж плохо – отозвался Франц. Мне показалось, что Франц был даже немного рад отсрочке. Он продолжал:

— Успеем провести подготовку с толком и не спеша. А то ведь люди мы все немного горячие. Был бы объект здесь, могли его случайно поймать где-нибудь в углу и, не долго думая, рискнуть...

— Ну, что ты... – возразил Феликс, навертывая спагетти на вилку. Работать-то нам нечем. Ни оружия, – ни машины. Ни даже денег...

Он покосился на меня, и я понял намек.

— Я вам выдам пока по сто марок из моего личного резерва. Дело в том, что перевод из швейцарского банка в местный еще не пришел. Обещают только в понедельник. Тогда я вам дам месячное жалование вперед. А что касается оружия, то за ним, конечно, надо сразу съездить. Я уже отправил сегодня в Австрию вызов курьера. Он будет ждать во вторник в городе Аугсбурге, как условлено. Место и время не забыли?

— Двенадцать дня. И перекресток я знаю какой, – отозвался Франц.

— Тогда, значит, мы встретимся с вами здесь же, в этом ресторане, в пять часов, в понедельник, – продолжал я инструктировать агентов. – Получите деньги на билеты и дорожные расходы и сможете в тот же вечер выехать в Аугсбург. С опознанием курьера трудностей не будет?

— Нет, – сказал Франц, – мне его в Вене хорошо показали. Я его из тысячи людей узнаю. Да и Феликс его помнит в лицо...

— Ну, я-то, положим, не особенно, – промычал Феликс, пережевывая шницель. – Что я его видел? Один раз, с другой стороны улицы, на ходу.

— В общем, номер его машины у вас есть и встретиться вы сумеете, – вмешался я, – Теперь так: аккумулятор ни в коем случае не открывайте сами. Это строгий приказ. Привезите его во Франкфурт так, как он есть и сдайте на хранение на вокзал. Квитанция пусть будет у Франца. Деньги из чемодана можете вынуть, если что-нибудь понадобится в дороге. Осторожнее с расходами. Ведите себя поскромнее. Я буду ждать вас три дня подряд на одном и том же месте: в двенадцать часов дня на отрезке улицы напротив этого ресторана. Явки: 24-го, 25-го и 26-го. Если вы или я все три раза не появляемся на встрече, группа немедленно отходит. Без паники, но немедленно...

— Понятно, – сказал Франц. – Один вопрос: если вы не появитесь, может быть нам стоит произвести какие-нибудь расследования? Мало ли происходит глупых случайностей.

— Нет, нет. Расследований не надо. В крайнем случае приедем сюда еще раз. Сразу отходите в Австрию.

— Или лучше, Франц – в Австрию, а Феликс через зеленую границу – в Берлин. Пароль для пограничников у вас есть. И еще одно: Франц совершенно прав. Без тщательной подготовки рисковать и пускаться на авантюры мы не имеем права. Поэтому пока ни к месту работы, ни к дому объекта не ходите.

— А я хотел было провести его сегодня вечером мимо дома... – кивнул Франц на Феликса.

— Ну, хорошо, – не стал спорить я. – Один раз пойдите. Для удовлетворения любопытства. Только сделайте это попозже, часов в десять. Никаких наблюдений не производите – успеете в свое время. А завтра и в воскресенье поезжайте куда-нибудь за город. Здесь, – во Франкфурте, не болтайтесь. Это тоже приказ...

Утром в субботу я снова позвонил в «Посев». На этот раз меня соединили с Валентиной Константиновной.

— Доброе утро, – сказал я. – Мы познакомились с вами два дня тому назад. При очень необычных обстоятельствах.

Она помолчала секунду, а потом быстро заговорила:

— Ах, да-да. Я понимаю. И голос теперь ваш вспомнила. Я слушаю вас...

— У меня есть к вам большая и очень срочная просьба. Передайте, пожалуйста, вашему мужу, что если я ему внезапно понадоблюсь, он может увидеть меня сегодня на том же месте и в тот же час, как мы условились. Я буду ждать пятнадцать минут и затем уйду. Тогда встреча состоится в условленный день. Так все и передайте. Он поймет...

— Одну минутку, – остановила меня Валентина Константиновна. – Если я правильно поняла, то вы будете ждать моего мужа на условленном месте и в условленный час, но – сегодня. Если он не придет, то вы через пятнадцать минут уйдете и придете снова, как уже условились. Правильно?

— Правильно. Спасибо. Вы успеете ему передать до вечера?

— Попробую. Должна успеть.

Я повесил трубку и посмотрел на часы. Десять минут двенадцатого. Еще целых семь часов...

Из витрины рыбного магазина гигантский омар смотрел на меня равнодушными бусинами глаз. Остроносые угри прижались друг к другу бурыми копчеными телами, как бы стараясь согреться от холода, поднимающегося с осколков льда. В зеркальном стекле витрины отражался красный огонек светофора. Было без пяти шесть. Я повернулся спиной к омарам и угрям и зашагал к светофору. За ним виднелась площадь Оперы. Красный свет. Кому? Не мне ли? Сколько порогов приходится мне перешагивать в последние дни...

Красный свет сменился зеленой стрелой. Я пошел наискосок площади к зданию Оперы, зиявшему провалами выгоревших окон и обвалившихся стен. На трамвайной остановке я задержался на секунду. А впрочем, если площадь оцеплена, я это вряд ли замечу. Справа от Оперы стоянка для машин. Там стоит несколько автомобилей. Четыре или пять. Немного на отлете – Опель Олимпия. В ней виднеются два человека. Отсюда не рассмотреть – кто. Площадь пустынна и Околович должен меня видеть. Я решительно направляюсь к машине. Когда подхожу совсем близко, дверца ее открывается. За рулем Околович. В глубине кто-то незнакомый. Наверное, Поремский. Я нагибаюсь в машину:

— Добрый вечер...

Околович приподымает приветственно руку:

— Здравствуйте, Николай Евгеньевич...

Он говорит очень негромко. Я вдруг чувствую напряжение в его голосе. Что-то происходит не так, как хотелось бы Околовичу. Я не захлопываю дверцу, а только прикрываю ее.

— Я должен перед вами извиниться, Николай Евгеньевич, – продолжает Околович. – Случилось так, что я вынужден был пригласить уже сегодня американцев. Они здесь недалеко... Не знаю, устраивает это вас или нет. Если не устраивает, вы скажите...

У меня пробегает холодок по сердцу. Глаза Околовича устремлены вперед, на дорогу. Рука его сжимает ручку скоростей, нога поставлена на газовую педаль. Что он будет делать, если я скажу «нет»? И есть ли, действительно, у меня такая возможность? Справа от меня – шорох. Я поворачиваю голову и вижу сквозь окно машины полы клетчатого пиджака и коричневый ремень с бронзовой пряжкой. Человек подошел уже совсем близко к машине. Я понимаю, что это – американец. Вереница мыслей молниеносно проносится через мою голову. Выскакивать из машины? Смешно и бесполезно. Кругом все, конечно, оцеплено. И мое бегство только даст им повод к аресту и бесцеремонному допросу. Сказать Околовичу: «нет!»? Пожалуй, уже поздно. Нужно было реагировать быстрее... Я пожимаю плечами и говорю громко:

— Что же теперь поделаешь... Раз они уже здесь...

Открываю дверь и вылезаю, чтобы дать дорогу американцу. Мы оказываемся рядом. Он небольшого роста, на вид совсем молодой, в очках со светлой роговой оправой. На курносом мальчишеском лице с россыпью веснушек сияет дружелюбнейшая улыбка.

— Здрастфуйте... – говорит он и протягивает руку. Я пожимаю ее наскоро, но в глубине души все еще не могу решить, как же мне себя держать с «ними»...

Американец откидывает переднее сиденье. Я понимаю знак и пробираюсь на заднее сиденье. Американец садится впереди. Околович дает газ и мы вырываемся вперед.

— Как пожифаете? Мое имя Поль, – полуоборачивается ко мне американец.

Я молчу, пытаясь сначала понять как следует, что произошло.

— Перфый улица влево...— говорит Поль Околовичу.

Тот мрачно молчит, тоже что-то, видимо, обдумывая.

— Мы с вами так и не познакомились? – раздается голос рядом со мной, – Моя фамилия Поремский.

Я машинально жму руку Поремскому и успеваю заметить через заднее окошко, как большая американская машина поворачивает с площади вслед за нами. В ней группа людей. Да... Бежать, конечно, было бесполезно. Ну, что ж, Николай... Инцидент, как говорят, исперчен. Попался ты в ловушку и при том довольно бесславно. Но какова же во всем этом роль Околовича? Как бы отвечая на мои мысли, Георгий Сергеевич говорит вдруг очень громко, ни к кому не обращаясь, но с ноткой возмущения в голосе:

— Хочу сказать только одно... Совсем не ожидал, что господа американцы так быстро подойдут. У нас уговор был другой...

Американец отвечает примиряющим тоном:

— Ну, какой разница... энд бесайдс... Мы не можем чересчур рисковать...

Он поворачивается ко мне все с той же добродушной улыбкой:

— Мы едем на наша квартира. Там спокойно. Вы не возражайт?

Говорит он почему-то с мягким немецким акцентом. Мой ответ ему, очевидно, не особенно важен, потому что он тут же возвращается к Околовичу:

— Сюда, сюда... немножечко направо.

Под ложечкой у меня сосет все тот же холодок. Что же вся эта история может из себя представлять? Арест или попытку перетянуть на Запад? Попался я, конечно, по-глупому. Тринадцать лет работать в разведке и потом так снаивничать... Ведь какую карту получают теперь американцы против меня! Ну, и ладно... Пусть везут к себе на квартиру и пусть фотографируют. Работать на них я ведь все равно не буду. Подожди!.. Откуда у тебя это стандартное отношение к иностранцам? Почему, если американцы, так обязательно враги? Может быть, они и не собираются тебя вербовать? В конце концов, ты же сам обратился к ним за помощью... Ну, да, через Околовича. Но ты же видишь, что и сам Околович не был подготовлен к такому обороту. Чересчур рисковать они действительно не могут. Мало ли какие у них трудности и соображения... Ты требуешь доверия. Так попробуй сначала довериться сам. Ничего страшного пока не случилось. Советская разведка не сумела столкнуть тебя с честного пути. Не столкнут и американцы. Они, может быть, даже и не собираются сталкивать... Главное – оставить себе путь назад. Да, теперь этот путь более проблематичен, чем час тому назад. Но, с другой стороны, и друзей у тебя может прибавиться. А продавать Родину ты всегда можешь отказаться. Никто не может сделать тебя насильно предателем.

Машина крутит по улицам и останавливается у небольшого дома. Сзади подъезжает вторая, из нее кто-то выскакивает и идет мимо нас к подъезду. Поль поворачивается ко мне:

— Так мы пойдем?

К крыльцу ведут несколько ступенек. Дверь придерживает человек в светлом костюме. Борт пиджака приоткрылся и на белом крахмале рубашки виден холщевый ремешок. Наверное, лямка от пистолетной кобуры. Еще один человек такого же вида прислонился к стене в углу передней. В комнатах скудная казенная обстановка. Пыль и запущенность такая же, что и в конспиративных квартирах советской разведки в Карлсхорсте. В кабинете квартиры нас ждут двое. Очевидно, тоже американцы. Они поднимаются с дивана и здороваются все с теми же, моментально появляющимися и так же легко исчезающими улыбками. Мы рассаживаемся. Поль опускается в кресло на другом конце комнаты и, дернув брючину вверх, высоко закидывает ногу на ногу. Я сажусь на диван, рядом с американцами, и несколько секунд рассеянно разглядываю царапины на подошве ботинка Поля. Наступает общее серьезное молчание. Ждут, очевидно, что заговорю я. А у меня странное, тормозящее ощущение, что говорить будто не о чем. Просить их помощи? На каком основании? Вроде милости? Не хочу... Предлагать что-то взамен? Что? К какому-либо торгу с иностранцами я совсем не готов... И разве можно вообще выторговывать человечность и помощь ближнему...

Из угла, где устроился Поль, раздается вдруг резкое дребезжание. Все нервно оборачиваются. Поль краснеет до ушей и начинает крутить свои ручные часы. Дребезжание прекращается.

— Будильник... – поясняет Поль и поворачивает к нам запястье с швейцарским будильником миниатюрных размеров. – Забыл выключить будильник.

Все смеются. Невольно улыбаюсь и я. А что мне особенно мудрить. Ни стесняться, ни бояться нечего. Надо попроще и попрямее.

— Наша встреча получилась немного экспромптом, – начинаю я, – я даже не знаю, что вам обо мне известно...

— Очень мало, – вмешивается Околович предупреждающим тоном. – Я рассказал, что к нам пришел советский офицер, приехавший по секретному поручению своей службы за границу. Спас фактически мне жизнь. Семья его осталась в Советском Союзе. Теперь надо помогать ему перехитрить свое начальство. Это одно. А второе, самое главное, – надо спасать его семью. Вот и все, что я рассказал. О чем говорить из остального – решайте уж сами.

— Да... О чем говорить... – медленно, как эхо, повторяю я. – При такой встрече самое сложное это проблема взаимного доверия. Я понимаю, что имею дело с представителями разведки или контрразведки. Это обстоятельство меня немного тревожит. Лучше сказать с самого начала, кто я такой, чтобы не играть в прятки. Тем более, что вы поняли бы это быстро и сами. Я офицер советской разведки. Приехал сюда на Запад в связи с особым заданием. И попал на эту квартиру только потому, что господин Околович считает вас людьми, на честное слово которых можно положиться. Дело в том, что я пришел к НТС и ничьим агентом становиться не собираюсь. Конечно, ваш ведомственный интерес сосредоточится на том, что я могу знать. Вот тут и будут трудности. Я не могу рассматривать наши переговоры, как торг. И никогда не пришел бы к вам, как к разведчикам. Америку я почти не знаю. Но если судить хотя бы по советской пропаганде, эта страна занимает сегодня ведущее место в борьбе против коммунизма. Поэтому я и верю, что у НТС, как у русской революционной организации, борющейся против советской власти, могут быть искренние союзники среди американцев. Союзники, которые не столько пытаются заполучить выгоду на несчастии русского народа, сколько понимают, что борьба у нас общая. Когда Георгий Сергеевич заговорил о помощи со стороны иностранцев, я мысленно увидел таких бескорыстных друзей, с которыми не нужно будет торговаться, с которыми можно будет разговаривать, не боясь, что «коготок увяз, всей птичке пропасть».

— Но вы понимаете и наше положение, – вмешался Поль, – у нас есть свое государство, свое начальство. Торговаться мы тоже не намерены. Но если вы просите помощи у нас, то и мы можем просить помощи у вас. Союзники, так с двух сторон.

— Да. Я понимаю. Все зависит от того, как наладятся наши взаимоотношения. Те сведения, которые ваше государство использует не против моей Родины, а против советской власти, я, конечно, могу вложить в общий котел нашей борьбы. Ну, например, сведения об агентуре, которая заслана на Запад с заданиями по диверсиям, саботажу, убийствам. Такие дела и такие агенты русскому народу не нужны и только порочат его имя. Может быть, найдутся и другие данные, раскрытие которых ударит по самой системе. Но это столь ответственный шаг, шаг, который может повлечь за собой такие опасные последствия для моей семьи и для меня, – что говорить о таких вещах чересчур рано. Вот, если выяснится, что вы и ваша служба являетесь действительно теми союзниками, о которых я говорил, тогда можно будет заняться и дальнейшими этапами общей борьбы.

Один из американцев, сидевших рядом со мной на диване, решил включиться в разговор. Его русский язык был довольно чистым:

— Как разведчик, вы знаете... Прежде, чем давать обещания, мы обязаны хорошо понимать обстановку: что вы именно хотите, кто вы действительно такой, – почему мы вам должны помогать? В другом случае нам никто ничего не разрешит.

— Ну, да. Это меня, повторяю, и беспокоит: то, что вы разведчики и я разведчик. На первый взгляд нам полагалось бы цинично и бездушно выложить все «за» и «против» на стол и составить оперативный баланс, но таким путем ничего не получилось бы и не получится. Я не для того начал борьбу с советской разведкой, чтобы потом запутаться в комбинациях другой разведки. Я могу обращаться к вам только как к людям, как бы наивно и беспредметно это ни звучало в сложившейся обстановке. Моя жена и не согласилась бы, чтобы я помогал ей иным путем. Как бы это объяснить попроще, чтобы не получились одни громкие слова... Я знаю, что в сегодняшнем мире идеализм не пользуется доверием. Но все равно... Дело в том, что, находясь еще в Советском Союзе, я получил задание, направленное против НТС. А мне уже было ясно, что по отношению к русской революционной организации у меня есть определенные обязанности. Я посоветовался со своими близкими. Их это касалось, в первую очередь, по разным причинам. Вместе мы приняли решение сорвать задание. Тогда я и придумал разные планы, как выполнить это наше решение и потом вернуться домой, в Москву. Причем у нас было предусмотрено, что я вообще не буду иметь никакого контакта с американской, английской или какой-нибудь другой разведкой...

— Я вас спросил, хотите ли вы... – перебил меня Околович.

— Да. Это произошло уже здесь. И я собственно имел в виду, что переговоры будут идти без меня. Но события приняли другой оборот. Поэтому мне немного и не по себе. Но, видимо, это уже пройденный этап и говорить снова на эту тему нет смысла. Потом у меня в Москве, честно говоря, было мнение о несколько больших возможностях НТС...

— Что вы переоценили нас, в этом мы уж не виноваты, – сказал Околович.

— Да нет, не переоценил. Я пошел к НТС по другим причинам. В основную цель революционной организации не входит, конечно, спасение семей.

— Здесь я с вами не согласен, – горячо возразил Околович. – Будь ваша семья в Восточной Германии, – мы бы их вывезли. Без колебаний и без всякой иностранной помощи. Но я хочу о другом... Я вам сразу сказал, что у меня, как у человека, из-за которого завязалось это дело, есть теперь две задачи: помочь вам лично и, кроме того, спасти вашу семью. Так я рассуждал просто, как человек, а сейчас скажу, как член НТС: я бы очень хотел, чтобы ваша жена и ребенок были здесь. Это и политически чрезвычайно важно и для нас, русских, и для американского государства. Политически чрезвычайно важно. Вот почему, по-моему, ехать вам туда просто нельзя. Вы погибнете сами и этим погубите ваших. Значит, надо оставаться здесь и вместе с нами освобождать вашу семью. Я лично гарантирую от имени НТС, что мы готовы сделать все, что можем для этого. Но времени слишком мало. Поэтому и пришлось обратиться к иностранцам. И я, между прочим, тоже не рассматриваю наши переговоры с представителями американского государства, как торг.

— У вас есть задание, которое нужно выполнять, – а вы хотите его срывать. После этого с вами в Москве разве ничего не сделают? – спросил один из американцев.

— Трудно сказать... Может быть, что-нибудь и сделают. Посадят за халатность... А, может быть, и нет... Если сорвать по-умному... Даже не знаю. Понимаете, сам я лично жив или нет, это полдела. Я не собираюсь бежать от опасности. Да и прыжок на Запад для меня неприемлем, но моей семье помощь может понадобиться в любой момент. У спортсменов есть такое слово: «страховка». Когда человек совершает опасное упражнение, рядом кто-то стоит наготове, чтобы в случае срыва спасти его от увечья. Вот такой страховки для моей семьи я и прошу у вас. Какой-то точный и хорошо продуманный план вашей помощи НТС. План, который в случае моего срыва можно немедленно пустить в ход: перебросить мою семью к границе и вывезти их на Запад.

На несколько секунд установилось молчание. Головы американцев пытались, вероятно, уложить все только что услышанное в рамки привычных восприятий и категорий. Потом один из них, тот, что до сих пор молчал, заговорил, отчаянно коверкая русские слова:

— Я сожалею, но я не понимайт точно, почему вы пришел сюда. Сюда – к Западу. Или, как вы говорит, к НТС.

— Да, это, конечно, непростая и долгая история. Началась она несколько лет тому назад. В двух словах – перелом в психологии моего народа. И мое чувство долга по отношению к народу.

— Вы хотите сказать, что русские настроены против большевиков?

В голосе Поля звучало почти недоверие.

— Конечно. Мне трудно подтвердить это процентами или статистическим анализом. Но по своим друзьям, по моим близким, да и по самому себе я знаю, что произошел сдвиг в психологии масс. Народ начинает поддаваться революционным настроениям.

— Что вы имеете в виду словом «народ»? – продолжал Поль. – Армию? Крестьян?

Разговор перешел на внутреннее положение в Советском Союзе. Я понимал, что их интересует не только сам материал, но и те мелочи советского быта, по которым они могли проверить, действительно ли я только что оттуда. Потом они стали забрасывать меня вопросами. Я старался отвечать как можно осторожнее. Часть вопросов могла быть ловушками.

— По каким документам вы здесь живете?

— По иностранным, не советским.

— А точнее?

— Точнее не могу сказать...

— Какой уровень вашей жизни в Москве? Вы довольны своими материальными условиями?

— Зарабатываю я очень хорошо. Имею в Москве все, что нужно. Жаловаться на материальный уровень не могу. Но это не имеет никакого отношения к моему конфликту с советской властью...

— К Берии вы имели какое-либо отношение? Вам могли грозить репрессии в связи с ликвидацией его группы?

— Нет, с Берией я не был связан и репрессии мне не грозили. При условии, конечно, что я выполняю приказы начальства.

— Вы говорили об агентуре. Есть такие агенты и здесь, во Франкфурте? Если да, могли бы вы нам рассказать о них сегодня?

— Такие люди есть во Франкфурте. Но открыть их вам я пока не могу. По той простой причине, что эти люди могут повлиять на судьбу всех моих планов. Если их тронуть или неосторожно спугнуть, то Москва может понять, что происходит. Тогда все рухнет. И основной удар будет нанесен по моей семье.

— А эти агенты не могут вести за вами наблюдение? Случайно узнать о вашей встрече с нами?

— Нет. Их сегодня и завтра не будет в городе. Я увижу их только на следующей неделе. Я должен передать им деньги и кое-какие инструкции.

Я поймал себя на том, что невольно начинаю входить в детали. Это было лишним. Один из американцев стал развивать затронутую линию:

— Деньги из ваших собственных средств? Или вы получаете их откуда-то?

— Пока из моих. С казенными средствами у меня задержка.

Лицо американца на мгновение прояснилось:

— Может быть, вы нуждаетесь в деньгах? Хотите, чтобы мы помогли?

— О, нет, ни в коем случае...

Мой ответ американцу не понравился. Он спросил почти обиженно:

— Чего же вы испугались? Мы дадим вам в долг, – а потом вернете. С деньгами нам как раз проще всего.

— Нет, нет. Я вывернусь сам. Я не хочу ни от кого материально зависеть. Не стоит даже об этом разговаривать.

Наступило молчание. Вид у американцев был сосредоточенный. Лица их не выражали ни одобрения, ни воодушевления. Они стали по очереди выходить в соседнюю комнату. Очевидно, посовещаться. В один из таких моментов Околович шепнул мне:

— Сказали бы там, на площади – «нет!», я бы рванул вперед машину. Думаете не ушли б? Ушли. Мы с Поремским так и планировали.

Я пожал плечами:

— Где же мне было разобраться, Георгий Сергеевич. Несколько секунд всего было. И они сразу подошли.

— Ну, да. Это меня и злит. А обещали ждать знака.

— Чего уж теперь счеты сводить, – сказал я.

Один из американцев принес картонки с молоком и хлеб в вощеной бумаге.

Дальнейший разговор не клеился. Мне казалось, что в прошедшие минуты я наговорил много лишнего. Вся эта встреча произошла так неожиданно и так сумбурно...

Потом тот американец, который чисто говорил по-русски, подытожил результаты нашей встречи:

— Ничего пока вам не можем ответить. Мы люди маленькие. Нам надо доложить своему начальству. И, – кроме того, вся история так запутанна. Но это ничего. Давайте встретимся еще раз. Как насчет завтра? Кстати, как ваше имя? Мы до сих пор его не знаем.

— Мое имя на Западе никому не известно. Говорить его вслух пока не стоит. Как только вы получите от вашего начальства более точные данные о вашей позиции, тогда и я смогу быть более точным.

Американец поморщился и показал головой:

— Понимаю... Но все-таки... Маловато даже для первой встречи. Но я знаю, что для русского человека связь с иностранцами всегда кажется опасной. Ладно. Будем привыкать друг к другу постепенно. Отложим тогда дальнейший разговор до завтра. Наша машина может ждать вас в семь часов вечера у здания Оперы. Только не сбоку, как сегодня, а сзади. Там темнее. Время для вас хорошо?

Я замялся. Встреча с американской разведкой. Похоже даже на явку. Не превратилось бы это постепенно в рабочую связь. Но делать нечего. Придется рискнуть.

— Да. В семь мне удобно.

Околович и Поремский оставались в квартире. У Околовича был очень серьезный вид. Он хотел было еще что-то сказать мне, но подошедший американец не дал ему заговорить, потянул меня за рукав и сказал: «пойдемте скорее, пока никого нет возле дома». Я успел только махнуть еще рукой Поремскому.

К Опере отвезли меня двое. Машина остановилась у дерева сзади здания и один из американцев сказал: «Завтра в семь. Здесь. О-кей?» Я кивнул и поспешил прочь. Только отойдя несколько кварталов, я почувствовал, что тяжесть упала с моей души. Встреча не была ни арестом, ни ловушкой. Возможность ухода назад еще оставалась. Это было самое главное.

Встреча с американцами в воскресенье не принесла ни положительных, ни просто ясных результатов. Еще накануне вечером мне казалось, что, установив связь с американцами, я не потеряю своей свободы и не должен буду заключать сделку со своей совестью. По мере того, как разворачивалась встреча в воскресенье, у меня в душе все росло ощущение какой-то зыбкой топи, в которую события меня затягивают помимо моей воли, помимо воли Околовича, и НТС.

Беседа в этот вечер походила больше на скрытую борьбу. Американцы поставили, очевидно, своей задачей узнать обо мне как можно больше, прежде чем давать какие-либо обещания. Они заявили, что «от начальства пока нет никаких известий» и предложили тем временем «поближе познакомиться». Однако о себе они ничего не говорили и в упорных расспросах вытягивали из меня деталь за деталью. В воскресенье их было четверо. Появился некто новый под именем Леонард. Русского языка он не знал. Говорил сносно по-немецки и заставлял переводить ему все русские фразы. Худощавый, с темным нездоровым лицом, Леонард сначала делал вид, что только «присутствует», но постепенно забрал инициативу в «переговорах» и его манера ставить вопросы стала резкой и требовательной. Мне было неприятно, что я постепенно рассказываю им, в кредит, все больше и больше о себе. Но я как-то не мог решиться оборвать кандидатов в союзники, увлекшихся ролью следователей. Внутренний голос нашептывал мне всякий раз, как я готов был взорваться: «Подожди. Ну, что тебе стоит открыть еще и эту мелочь. Именно потому, что ты попал в такое положение, особенно важно теперь, чтобы американцы помогли семье. Вдруг то, что рассказываешь, как раз и поможет решить баланс в твою сторону». Я тщательно избегал тем, которые могли бы походить на выдачу информации, касающейся обороны моей страны. Я старался обдумывать каждый ответ, который, будучи дан в неточной форме, мог бы быть использован против моего народа. Но именно поэтому в вопросах, касавшихся меня самого, у меня уже не хватало сил на осторожность. К концу встречи я вдруг понял, что рассказал американцам, в сущности, очень много. Часть своей биографии, партизанские похождения, впечатления от стран «народной демократии», борьбу за уход из разведки в течение многих лет, историю операции «Рейн» и причины моего прихода к НТС. Потом они спросили мое настоящее имя. Я устал от уверток. «Какая разница, – подумал я. – Все равно они могли уже сфотографировать меня через какую-нибудь щель. Имя или не имя, никакого другого офицера, посланного для организации убийства Околовича, с моей внешностью и приметами нет». Я сказал им свое звание и фамилию. Они попросили «посмотреть» мой паспорт. Я показал и паспорт. Краем глаза я увидел, что Околович хмурился, но, очевидно, не хотел делать мне замечаний. Чувство досады и злости на самого себя за собственную уступчивость вдруг нахлынуло на меня. Американцы почувствовали по моему изменившемуся тону, что подошли к границе. Они переменили тему. Каковы мои планы по срыву задания? Я начал было рассказывать вариант с опознанием Куковича. Они слушали вяло и рассеянно. Потом один из них спросил:

— А если вы уйдете обратно, то будете потом поддерживать связь с НТС?

Я ответил, что да, но не в самом Советском Союзе. Буду стараться связываться с НТС при выездах за границу.

— А вы хотели бы получить помощь от наших людей в организации такой связи?

— Ни в коем случае, – категорически отрезал я. – Если будут какие-то общие этапы, НТС сумеет скоординировать с вами здесь, на Западе. На связь с иностранной разведкой я никогда не пойду.

Американцы опять, как и накануне, стали выходить в другую комнату посовещаться. Потом Поль заявил: «Мы просим вас придти завтра. Опять сюда. Может быть, мы уже получим ответ от нашего начальства». Я переглянулся с Околовичем. Он склонил голову набок и слегка пожал плечами, как бы говоря: «Решайте сами. Я не знаю».

— Хорошо. Я приду и завтра, – ответил я.

— Мы выйдем вместе, да? – спросил меня Околович.

Мы поднялись и Леонард вдруг сказал:

— Я хочу задержать у себя ваш австрийский паспорт. Дайте мне его, пожалуйста.

Я оторопел. Напряжение целого вечера было уже готово вырваться в бурную тираду, выражающую мое мнение о поведении «союзников». Околович опередил меня:

— Здесь я буду категорически протестовать. Паспорт останется у Николая Евгеньевича. Да вы что, господа, в самом деле? Я лично дал ему свое слово. И своих слов я не нарушаю. Не давайте им паспорта, Николай Евгеньевич...

Другие американцы заговорили о чем-то по-английски с Леонардом. Он махнул рукой: «Хорошо, хорошо, из-за чего столько шума? Подумаешь, паспорт попросил...»

Мы кое-как распрощались и вышли на улицу. Поремский отпер машину и сел за руль. Околович устроился на заднем сидении. Я сел впереди, рядом с Поремским. Когда машина выехала на бульвар, Околович спросил меня:

— Николай Евгеньевич... А что, если они семью спасать не будут и обратно вас не выпустят? Что тогда будем делать?

Голос его звучал как предупреждение. Несколько секунд я не мог ничего ответить. Потом собрался с духом:

— Это так страшно то, что вы говорите, что я не могу сразу подобрать ответ. Даже не знаю... Или, может быть, сегодняшняя встреча меня так измотала... И потом, разве мы можем сейчас что-нибудь изменить? До той поры, пока не выяснится их позиция?

— Да, – согласился Околович. – Сейчас пока многого менять мы не можем. Очевидно, придется и дальше идти на одном доверии. Но не нравится мне, как эти переговоры разворачиваются. Не так мы их задумывали.

— Давайте отвлечемся немного от всех этих проблем, – предложил Поремский. – А то действительно перестанем соображать, что к чему. Вы не хотели бы с нами поужинать, Николай Евгеньевич? Можно отъехать куда-нибудь за город и там безопасно посидеть с полчаса в ресторане. Как ты насчет ужина, Георгий Сергеевич?

Околович не возражал. Мы поехали за город. Поужинали в небольшом ресторане. К теме об американцах никто больше не вернулся. Хотелось выбросить из головы все проблемы иностранных «союзников». Поремский рассказал как в последние дни войны он попал в гестаповскую тюрьму и потерял было надежду когда-либо увидеть своих. Как потом все обошлось, война кончилась и он благополучно встретился со своей семьей. Я понял намек. Потом Околович рассказывал эпизоды из своей жизни, когда ему тоже казалось, что все рухнуло и потеряно. И как потом, волею судьбы, все же находился выход. Припомнил и я несколько эпизодов из своей партизанской жизни. Потом они отвезли меня обратно во Франкфурт. У вокзала, перед тем как вылезти из машины, я спросил:

— Георгий Сергеевич, в среду агенты привезут оружие. Что же мы решили с ним делать?

— Когда? В среду? Ну, до среды еще есть время. Договоримся о встрече и я заберу оружие к себе на квартиру. Как насчет завтрашней встречи с американцами? Хотите, чтобы мы тоже подъехали к Опере? Сразу уж и посмотрим, не едет или не идет ли кто за вами.

— Да, нет, не стоит. Спасибо. За вами тоже могут следить. Не надо нам всем встречаться в одном месте. А то можем примелькаться кому-нибудь. Мы увидимся уже на квартире американцев.

Они уехали. Я побрел к себе в пансион.

Слова Околовича: «Что же мы будем делать, если и семью спасать откажутся и обратно не пустят?» всплыли в моей памяти сейчас же, как только я проснулся в понедельник. Да. Предупреждение было важным, даже грозным. Действительно, что же я тогда буду делать? Уходить обратно, несмотря ни на что? Да, наверное. Бороться всеми возможными и невозможными средствами. Я мог бы и сейчас пойти обратно. Уже чувствуется, что переговоры могут привести нас к потере собственной инициативы. Но с другой стороны, уйди я сейчас, ничего не будет спасено. Американцы потеряют доверие к НТС и к моей истории. Они не будут считать себя больше обязанными держать в строгом секрете историю встречи со мной. Вскоре Москва узнает правду. Яна попадет в лагерь, Алюшка в детдом. Нет, пока я не имею права уходить. Придется держаться и выжидать, что же будет дальше. Предчувствие, появившееся в первый же вечер после встречи с Околовичем, не обмануло меня: моя собственная воля играла в разворачивающихся событиях уже второстепенную роль.

Днем я зашел в банк «Америкэн Экспресс». Перевод из Швейцарии пришел. В пять часов я встретил обоих агентов, передал им деньги на билет и разрешил ехать в Аугсбург. В семь я пересек площадь Оперы и завернул к деревьям сзади здания. Там уже стояла машина американцев. Был слышен шум работающего мотора. Задние фонари бросали на песок площадки смесь красно-белых пятен. За рулем сидел Леонард. Больше в машине никого не было. Леонард поздоровался со мной очень вежливо, почти дружелюбно. Мы поехали по узкой, кривой улице, вдоль трамвайной линии.

— Мы едем сегодня в другое место? – поинтересовался я.

— Нет. На ту же квартиру. Только для осторожности покрутим сначала по улицам.

В квартире никого кроме охранников не было видно. Двери в другие комнаты были закрыты.

— А где же Околович и Поремский, – спросил я, проходя за Леонардом в кабинет.

Он показал мне гостеприимным жестом на диван.

— Садитесь. Лучше, если мы поговорим сначала вдвоем, вы и я. А они подъедут попозже. Дело в том, что решение по вашему делу придется, по всей видимости, принимать мне. Расскажите-ка мне все сначала. А то вчера нас все время прерывали. И коснитесь ваших планов на будущее. Это очень важно.

Как бы предвидя, что возражений с моей стороны не последует, Леонард стал устраиваться для слушания долгого рассказа. Он снял пиджак и бросил его на тумбочку в углу. Галстук-бабочка, серый с черным горошком, резко выделялся на ослепительной белизне рубашки и заставлял Леонарда походить больше на джазового музыканта, чем на сотрудника серьезной службы. Я размышлял, что правильнее сделать. Отказаться говорить и ждать прихода нтс-овцев? С другой стороны, если он правда должен принять решение и хочет выслушать меня внимательно?

— Хорошо, – сказал я. – Только, пожалуй, ничего нового я вам не сумею открыть. Мне придется остаться все в тех же границах.

— Ничего. Я послушаю с удовольствием еще раз...

Леонард сел в кресло, подвинул поближе к себе небольшой столик, покрытый хрустальной плиткой и положил на него вытянутые ноги. Затем он откинулся назад и прикрыл глаза рукой. Все это вместе означало, очевидно, что он готов слушать.

Я тоже снял пиджак, хотя мне и не было жарко и повесил его на спинку дивана. Потом стал рассказывать.

Рассказ мой был недолгим и не очень подробным. Только подойдя к варианту срыва операции «Рейн» путем выдачи Куковича западным властям, я пустился в детали. Потом я замолчал. Леонард тоже оставался с секунду безмолвным. Потом снял руку с глаз, как бы очнувшись, и спросил нейтрально: «Все?»

— Пока – всё, – так же нейтрально ответил я.

— Так, так... Одну минутку, – сказал Леонард и ушел в соседнюю комнату. Я не слышал, чтобы кто-нибудь пришел во время моего рассказа. Может быть, там кто-то уже был, когда мы пришли. Или там просто стоит звукозаписыватель и где-то здесь спрятан микрофон. Не буду оглядываться и искать микрофона. Какая разница... Минут через пять Леонард вернулся. Он тщательно затворил за собой дверь, подошел не спеша ко мне, сел боком на ручку кресла и, наклонившись в мою сторону, проговорил очень четко:

— Ну, вот что... Довольно этой чепухи! Рассказывайте, кто вы в самом деле такой!

Я откинулся назад и взглянул на его лицо, желая проверить не ослышался ли я. В глазах Леонарда горел дикий огонь. Он или был на грани какого-то припадка или пытался изобразить, что его нервы взвинчены и, если я немедленно не опомнюсь, он, дескать, готов на все. Мне казалось мало вероятным, что американская разведка могла поручить судьбу моего дела нервнобольному. Поэтому я сказал себе, что это – блеф и ответил помедленнее и поспокойнее:

— Я вам только что рассказал довольно подробно, кто я такой.

Леонард стал цедить сквозь зубы, как бы прилагая все усилия, чтобы не броситься на меня:

— Я вам уже сказал... Довольно этой чепухи!!! Говорите, что угодно, но только не то, что вы капитан советской разведки!!!

— Вот это здорово! Кто же я тогда по-вашему?

— Не знаю. Потому и спрашиваю. Может быть, – журналист, может быть, сумасшедший.

— Я что-то не вижу логической связи между этими полюсами, – не удержался я, чтобы не съязвить.

Леонард бросился вперед и схватил меня за кисти. Он не говорил, а шипел:

— Если вы не начнете разговаривать, как я требую, я вам руки переломаю!

У меня на секунду мелькнула мысль, что он действительно «того»... Я стряхнул его руки:

— Бросьте эти штучки. Драться я тоже умею. И руки ломать...

Леонард усмехнулся углом рта, но трогать меня больше не стал. Вместо этого он схватил мой пиджак и стал выворачивать содержимое его карманов на стол. Я сел обратно на диван. Ледяная рука схватила меня за сердце. Что же теперь будет с Яной и Алюшкой? Это, наверное, конец.

Леонард завернул мой бумажник, гребенку и ручку в бумагу, ощупал подкладку пиджака и бросил его обратно на диван. Потом он постучал в дверь. Из-за нее тотчас же появился один из охранников с фотоаппаратом в руках.

— Встаньте! – скомандовал Леонард. Голова моя была так занята мыслями о неожиданном повороте в «переговорах» и о том, что же мне теперь делать, что я механически поднялся с дивана. Сверкнула вспышка.

— Еще раз! – продолжал Леонард. – Повернитесь в профиль!

Я повернулся в профиль. Еще одна вспышка. Леонард подошел ко мне сзади и стал было ощупывать карманы моих брюк. Я опомнился и резко обернулся. Он отскочил:

— Спокойно! Нас здесь больше и драки начинать не советую.

Леонард бросил несколько слов в полуоткрытую дверь и оттуда появился Поль. Он сделал вид, что меня не замечает, прошел к своему креслу в дальний угол и уселся в нем.

— Можете сесть, – заявил Леонард. Я вернулся на диван.

Ощущение, что «переговоры» с американцами кончились, неожиданно помогло мне обрести какое-то равновесие. Я спросил Леонарда с сочувствующей полуулыбкой:

— Ну и что же теперь будет дальше?

Он снова вытянул ноги, откинулся в кресло в позе отдыхающего после трудового дня человека и заявил поучающим тоном:

— Ничего особенного. Вы мне расскажете правду. Расскажете, во что бы то ни стало. И лучше раньше, – чем позже. Лучше для вас. Мне-то все равно. Я могу сидеть здесь хоть до утра.

— А я могу и дольше. Теперь уж мне спешить некуда. Но ничего другого, чем то, что я приехал из Советского Союза, вы не услышите.

— Я вам запретил говорить, что вы капитан советской разведки! Не поняли меня, что ли?! – крикнул Леонард.

Я пожал плечами:

— Тогда нам, очевидно, просто не о чем разговаривать. Подожду, пока явится кто-нибудь из ваших начальников и будет вести себя более логично. Мне уже ясно, что Околовича вы сюда не пустили. Устроили, в общем, такое своеобразное похищение, злоупотребив властью. Но вы не учли одного: я действительно разведчик. И все ваши примитивные запугивания только пилят сук, на котором вы устроились. Меня вы не испугаете. А возможность дружественных переговоров вы безнадежно испортили. Мне кажется, что когда вы поймете собственную слепоту, даже ваши сожаления и извинения ничего уже не исправят. Дело не во мне, а в оперативных возможностях, которые гибнут, в то время, как вы занимаетесь любительскими экспериментами.

К моему удивлению Леонард не вспыхнул. Наоборот, он спокойно и таинственно улыбнулся. Потом сказал, прислушиваясь к своему голосу не без удовольствия:

— Конечно. Я понимаю, что рискую. Если все, что вы говорили – правда, та моя ставка в службе бита. Но я-то знаю, что ваш рассказ чистая чепуха. Ничего. Я могу разрешить себе небольшую роскошь и рискнуть. Я не в первый раз встречаюсь с идиотскими выдумками русских эмигрантов. У меня острый глаз на мистификации. И, кроме того, вот что: не надейтесь ни на каких начальников. Можете верить или нет, но надо мной никаких начальников нет. И никого, кроме меня, вы не увидите, пока не расскажете правду. Да, да. Сколько бы времени вы ни упирались. Вы подумали, что имеете дело с детьми. А в самом деле залезли в львиную пасть, из которой выбраться назад не так-то просто.

Я внимательно оглядел его. Худощавая, болезненная фигурка с большими ступнями, возложенными на хрустальную плитку стола, джазовая «бабочка», сбившаяся на бок, выступившие на темной коже скул розовые пятна, – все это никак не наводило на мысли о «львиной пасти». Он понял, очевидно, иронию, мелькнувшую в моем взгляде, потому что заговорил быстро и очень зло:

— Послушайте... Вы претендуете на какое-то там участие в войне. Ну, предположим... Тогда, значит вы слышали о гестапо. Так вот: не думайте, что мы ничему не научились от гестапо. Захотим, чтобы вы говорили – будете говорить. Всякие есть методы.

Теперь уже мне было трудно себя сдерживать:

— Послушайте, господин Леонард... То, что вы сказали, настолько глупо и настолько грязно, что я отказываюсь принимать вас больше за американца. Даже хорошо, что вы тут переборщили. Теперь мне окончательно ясно, что с той Америкой, которую я представляю себе, вы не имеете ничего общего. И если еще сто раз будете пытаться опорочить имя американцев в моих глазах, у вас ничего не выйдет. Я вам вообще больше ни в чем не верю и отказываюсь даже слушать вас.

Леонард поймал останавливающее движение бровей Поля и застыл на краю кресла. Я продолжал:

— К сожалению, я вынужден находиться в одной комнате с вами. Но я могу хотя бы лечь спать на этом диване, чтобы вы поняли, как мне дорого ваше присутствие.

Реакции Леонарда я уже не видел, потому что бросил к диванной подушке свой пиджак и действительно улегся. Глаза я закрыл и слышал только непонятный для меня разговор на английском языке между Леонардом и Полем. Они о чем-то спорили. Потом Леонард ушел и хлопнул дверью. Я покосился на Поля. Тот сидел все в той же невозмутимой позе в дальнем углу.

— Ничего себе «переговоры» с союзниками, – бросил я ему горько.

Он глазом не моргнул:

— Вы сам виноват. Почему не говорит правду?

Я махнул рукой и снова повернулся к диванной спинке. Я понимал, что моя поза выглядит нелепо, но именно такой нелепостью я пытался показать леонардам, как мало они сумели повлиять на мою самостоятельность. Больше в моем арсенале не было ничего.

Леонард вернулся и я услышал скрип открываемой двери. Я приоткрыл глаза. Поль и Леонард возились в комнате, которую я еще не видел. До меня доносились звуки перетаскиваемой мебели. Потом пришел один из охранников и стал выносить столы и стулья куда-то в другие комнаты. Еще несколько раз грохнул передвигаемый шкаф и потом появился запыхавшийся, перемазавшийся в пыли Леонард. Он подошел к дивану и скомандовал:

— Вставайте! Если решили спать, так идите в ту комнату. Мне надоело с вами возиться. Завтра я решу, – что с вами дальше делать.

— Арестовали, выходит? – спросил я, не глядя на него, забирая свой пиджак и направляясь в указанную Леонардом комнату.

— Конечно, арестовали. А что же вы думали? И это еще только начало, — бросил мне вдогонку Леонард.

В соседней комнате лампы не было. Свет падал через открытую дверь на шкаф и кровать, – единственную мебель. Шкаф стоял дверцами к стене, на низкой широкой кровати была только одна простыня. Не буду унижаться и что-то просить, – подумал я. Обойдусь без одеяла и без подушки.

Я положил пиджак под голову и сделал вид, что сплю.

Ну, что ж... Можно считать, что все рухнуло. От НТС я отрезан и просить, чтобы ко мне допустили Околовича, конечно, бесполезно. Особенно, просить этого у Леонарда. Что же я могу сделать? Ничего, кроме как демонстрировать леонардам, что запугиванием и «моральной обработкой» они от меня ничего не добьются. Тогда, может быть, из собственных ведомственных интересов, они вернутся к человеческой манере разговаривать. И что потом? Потом надо добиваться встречи с Околовичем. Очень плохо, что теряется время. Если я не смогу руководить операцией, Москва скоро поймет, что со мной что-то случилось. Но все же... Как это возможно, чтобы леонарды имели такую власть в американской разведке? Ну, хотели проверить, не мистификатор ли я. Потребовали каких-либо данных для проверки. Было бы хоть понятно. А тут: «что такое гестапо, знаете?» Нет, не может быть, чтобы Леонард не отчитывался кому-то в своих действиях. И НТС, наверное, что-то предпринимает. Надо сжать зубы и ждать...

Дверь в соседнюю комнату осталась открытой. Всю ночь между обрывками полуснов-полукошмаров я слышал шаги и скрип кресла. Иногда чья-то фигура подходила к порогу и всматривалась в полутьму моей комнаты. Утром, когда Поль постучал согнутым пальцем по стенке шкафа, чтобы разбудить меня, я не смог бы сказать точно, спал я ночь или нет. Было семь часов.

— Хотите кофе? – спросил Поль, как ни в чем не бывало.

Я только помотал отрицательно головой. Вскоре появился Леонард. На его лице сияло добродушное выражение и он приветствовал меня, как старого друга, возгласом:

— Доброе утро! Как спали?

— Спасибо, плохо.

Леонард сделал вид, что ничего не заметил, и продолжал все тем же тоном:

— Может, все-таки, выпьете кофе с нами? Завтрак у нас не ахти какой – бутерброды. Но все же...

— Да, нет, – ответил я, не возвращая Леонарду его любезного тона. Не буду я пить кофе. Я предпочел бы завтракать на свободе и в компании тех людей, к которым я пришел. Я имею в виду НТС, конечно.

Леонард нахмурился:

— Значит, вы не передумали?

— Нет, не передумал. И еще не пришел к выводу, что я – не я.

Леонард обратился к подошедшему из другой комнаты Полю:

— Везите его в лагерь. Пусть сидит там, пока не одумается.

Он продолжал говорить по-немецки и я понял, что предназначалась эта фраза, в основном, для меня.

Леонард собрался было уходить.

— Одну минутку, – остановил я его. – Есть один очень важный вопрос. Завтра у меня встреча с агентами. Если я не появлюсь, они уйдут обратно и Москва...

Леонард не дал мне договорить:

— Бросьте вы это! Я уже сказал, что у вас нет никаких агентов. Ни здесь, ни в каком-либо другом месте. Как вам не надоело нести эту чепуху?

Мне стало даже смешно:

— Так не проще ли придти вместе со мной на встречу и проверить?

Леонард презрительно пожал плечами:

— Не проще. У меня много других дел. Зачем куда-то идти, когда я точно знаю, что вы все лжете.

Он резко повернулся и ушел.

— Тогда поедем в лагерь, – сказал Поль.

Лагерь назывался «Кемп Кинг». На настоящий лагерь для беженцев он был мало похож. За высокой изгородью из колючей проволоки находилось подразделение американской военной контрразведки. На этой территории, кроме каменных бараков для военнослужащих, столовой, офицерского клуба, кино, кафе-бара и лагерной тюрьмы, размещался с десяток небольших домов для беженцев. В Кемп Кинг поселяли тех людей с другой стороны Железного занавеса, которые по тем или иным причинам были особо интересными для американской разведки. Но мне не стало легче на душе от подчеркнутого комфорта в этом «концлагере высшего класса». Наоборот: отдельная комната с горячей водой; постельное белье, меняемое два раза в неделю; столовая, где кормили, как в советском доме отдыха; библиотека со свежими газетами на разных языках; еженедельные «подарки» с семью пачками сигарет, шоколадом, мылом, зубной пастой и жевательной резинкой; кино, где каждый день шла новая картина; радиоприемник, который по первой просьбе ставили в комнату, – все это, вместе с другими мелочами заботы о лагерниках, только лишний раз напоминало мне, что я в руках могущественной службы, которой нужны мои знания. Поэтому даже тот факт, что в один прекрасный день леонарды должны были убедиться в правдивости моих рассказов, не увеличивал шансов на мое возвращение к НТС. И в то же время каждый потерянный час работал против меня, перетягивая баланс в пользу советской разведки.

Меня зарегистрировали под фамилией «Фогель». Привезшие меня в лагерь разведчики никаких данных обо мне лагерной администрации не сообщили. Лагерный фотограф привесил мне на шею черную доску с белыми буквами «Фогель». Карточка была нужна для лагерного удостоверения. Потом дежурный офицер повел меня к дому, где мне предстояло жить. Комната была под самой крышей. Офицер ушел и я открыл окно. Дом стоял на холме. Мне были хорошо видны вышки по углам внешней ограды. На вышках сидели наблюдатели. В южной стороне забора были ворота. Через них проходили американские военнослужащие, проезжали машины с желтыми номерами американских оккупационных войск. Для меня же эти ворота были закрыты. Недалеко от моего дома, рядом с офицерским клубом, стояла высокая мачта. На ней гордо реял многозвездный флаг. Мне вспомнилась одна из берлинских улиц на секторной границе. Там, на одном из зданий был растянут на стене такой же многозвездный флаг. Под ним висела гигантская надпись на нескольких языках: «Флаг Свободы».

Я стер это воспоминание из своей памяти и закрыл окно.

Рано утром в среду появился американец, который привез меня вместе с Полем в Кемп Кинг.

— Поедем в город, – сказал он. – Возьмем ваши вещи из пансиона.

Он выписал мне пропуск на выход из лагеря и мы поехали с ним вдвоем во Франкфурт. Мой новый «знакомый» оказался разговорчивым собеседником. Я окрестил его мысленно «американским Карасевым». Он владел немецким языком неплохо, но говорил так же, как Карасев, отдельными короткими фразами, придавая своему рассказу оттенок особой доверительности. Кроме того, он, по-видимому, занимал в системе разведки положение аналогичное своему советскому прототипу. Мне не хотелось верить, что сердечный и простой тон «американского Карасева» был лишь искусственным приемом. Тем более, что он тоже не верил в мою версию о советской разведке и операции «Рейн». Но обосновывал он это более деликатно и более умно, чем Леонард:

— Судите сами. Ваше поведение слишком уж нелогично. Мы же знаем, что офицерам советской разведки живется совсем неплохо. И репрессии в связи с делом Берии, как вы сами говорите, вам не грозили. Если далее и было какое-то неприятное задание, вы могли от него отказаться. Ну, имели бы осложнения по службе. Только и всего. Конечно, бывали случаи перехода людей из советской разведки на Запад, но эти люди иначе себя ведут и другого требуют. Не можем же мы серьезно относиться к вашим утверждениям об НТС. Кому опасны эти русские эмигранты и их организация? Советскому правительству? Ни в коем случае. Против танков и пулеметов с голыми руками не ходят, если даже и предположить, что в России есть массовое недовольство правительством. С какой бы стороны ни посмотреть на вашу историю, можно лишь придти к выводу, что выгодны такие сказки только самому НТС. В вашей истории есть, конечно, одно сбивающее с толку обстоятельство: свежие новости из Советского Союза. Нам неясно, откуда НТС могло их заполучить, но с соответствующим терпением и выдержкой мы выясним и это странное обстоятельство. Скажем прямо, что поведение НТС нам не нравится. Нельзя делать политический капитал на мистификациях. Жаль, что вы лично не хотите понять бессмысленность затеянного фарса. У вас неплохое знание советской действительности. По линии фактов, конечно, а не фантастической версии о революционных настроениях. Но все же... Интересно, откуда у вас такие знания?

Он покосился в мою сторону, но я молчал. «Карасев» ловко провел машину через запутанные извилины дороги, прорезающей небольшой городок, и, когда мы снова вылетели на шоссе, продолжал:

— Я бы на вашем месте бросил работу с НТС. Кого они представляют собой? Кучку эмигрантов, которые цепляются за прошлое. Мне кажется, что моя служба нашла бы применение вашим способностям. Как-никак, мы представляем государство. Большое и сильное государство. И действуем во всяком случае умнее и ближе к реальной жизни, чем ваши работодатели.

Я понимал, что спорить с ним бесполезно. Пожалуй, его разговор со мной, при всей возможной искренности его размышлений, отражал не столько личную точку зрения «Карасева», сколько косность и слепоту ведомства, в котором он служил. Да, дистанция между нами слишком большого размера... Но хоть что-то становится понятно. Значит, не поверили не только мне. Не поверили, в основном, НТС. Поведение Леонарда стало более ясным.

Мы зашли в пансион, где я жил до злополучного понедельника. Я расплатился с хозяйкой из денег, которые у меня были в чемодане и сказал, что уезжаю из Германии. Потом «Карасев» повез меня обратно в лагерь. По дороге я подумал, что, может быть, есть смысл поговорить с ним, как с разведчиком и обратить внимание на некоторые элементарные истины. Теперь уже я произносил монолог:

— Давайте предположим, что вы правы и все рассказанное мной – мистификация, подстроенная НТС. Но не правильнее ли тогда стараться разоблачить меня при первой возможности? Вот я заявил, что у меня встреча с двумя агентами. Речь идет о Франкфурте. От лагеря пятнадцать минут на автомобиле. Я утверждаю, что они должны были сегодня придти и принести квитанцию из вокзальной камеры хранения. Я рассказываю вам фантастические сказки об электрическом оружии, запрятанном в аккумуляторе и лежащем в этой вокзальной камере. Не проще ли немедленно доказать мне, что я лгу? Послать каких-то наблюдателей к месту встречи или даже привезти меня туда, чтобы я сам увидел, что никаких агентов нет?

«Карасев» задумался, а потом спросил неуверенно:

— Когда, вы утверждаете, должна быть эта встреча?

— Сегодняшняя встреча уже пропущена. Она намечалась в двенадцать часов дня, на отрезке улицы Фридрих Эберт. Но агенты обязаны придти и завтра. На то же место и в тот же час.

«Карасев» задумался и потом сказал:

— Хорошо. Может быть, есть смысл попробовать. Я доложу начальству. Когда мы приедем в лагерь, дайте мне описание этих людей и условия встречи.

— Я это сделаю с одним условием. Вы предупредите ваше начальство, что если эти люди будут арестованы, советская разведка немедленно поймет, что произошел провал. А ведь, если агенты действительно существуют, то возникает возможность, что и остальное, рассказанное мною – правда. Вашей службе стоит над этим подумать. Я гарантирую, что агенты придут на место встречи и послезавтра. Я мог бы встретиться с ними под вашим наблюдением. Незаметным, конечно. Вы получите оружие и доказательства, что ваши специалисты по Советскому Союзу не стоят ломаного гроша.

Последние слова заставили «Карасева» улыбнуться. Остаток дороги он о чем-то напряженно думал, а когда мы приехали в лагерь, сразу попросил продиктовать ему описание агентов и условия встречи. Потом уехал, обещав дать ответ вечером. Вечером он, действительно, появился, но лицо его было расстроенным:

— Мои коллеги отказываются вам верить. Говорят, что все – выдумка НТС. Я один ничего не могу сделать. Есть только одна небольшая надежда. Я попробую попасть на прием к большому начальнику. Ничего не обещаю, но попробую...

Такие действия не были уже похожи на «карасевых». Я подумал, что моя аналогия может быть и не была особенно удачной. Тут же, как бы угадав мои мысли, американец сообщил мне, что его зовут Биллем.

Билл оказался настойчивым и более дальновидным, чем его коллеги. Он добился приема у начальства и торжествующе заявил мне в четверг утром:

— Ура! Едем на встречу с вашими агентами. Но смотрите, если вы меня обманываете, скажите лучше сейчас. Иначе я здорово на этом деле погорю...

Я мог ответить ему только одно:

— Если с агентами ничего не случилось, они будут там.

Ровно в двенадцать часов я подошел к афишной колонке на Фридрих Эберт штрассе. Отсюда начинался кусок улицы, намеченный мною несколько дней тому назад для встречи. В трех метрах от меня маячила фигура незнакомого человека. Я понял, что он – «наблюдатель» из американской разведки. Достаточно было посмотреть на его костюм и манеру держаться. Это было плохо. Американец не отставал от меня и агенты могли заметить, что я не один. Я пошел побыстрее, чтобы оторваться от «наблюдателя», но получилось как раз наоборот. Он удлинил шаги и подошел совсем близко. Единственное спасение было наверное в том, чтобы не обращать на него внимания. Я подошел уже к середине квартала. Агентов не было. Пять минут первого, четверть, двадцать минут. Ни Франца, ни Феликса не было видно. В половине первого я повернул обратно и зашагал к машине Билля. Столько горечи и злости подступило вдруг к моему горлу, что, сев в машину, я высказал Биллу в кратких, но бесцеремонных фразах мое откровенное мнение об американской разведке. Он растеряно молчал. Наверное, не столько грубость и резкость моих слов поразили его, сколько сам факт, что агенты не появились. Очевидно, втайне он мне уже успел поверить и теперь раскаивался. Мы молча сидели в машине еще минут десять. Билл чего-то ждал. Кто-то открыл дверь и сказал Биллу несколько слов по-английски. Он расцвел и радостно обратился ко мне:

— Ваших людей задержали. Они смотрели за вами с другой стороны улицы и не решились подойти. Но мы узнали их по приметам и взяли в нашу машину. Они на квартире у нас.

Так... Случилось как раз то, чего я опасался. Франц и Феликс вышли из игры. Теперь я обязан был хотя бы выполнить свою элементарную обязанность по отношению к ним.

— Везите меня на квартиру, – потребовал я. – Я должен с ними поговорить прежде, чем они начнут отпираться. Мне кажется, что они перейдут на Запад добровольно. Вы получите от них сведения, которые вам нужны, а они избегнут тюремного наказания.

— Подождите, – остановил меня Билл. – Зачем вам открывать свою роль агентам? Мало ли что бывает. Вы отдаете им в руки свою жизнь.

— Ну, о своей жизни я уж сам позабочусь. Я требую, чтобы меня немедленно отвезли к агентам...

Франца допрашивали в той же самой комнате, где несколько дней назад Леонард старался мне внушить, что никаких агентов не существует. В передней квартиры толпились люди. Среди них мелькнуло лицо Леонарда. Все головы повернулись к Биллу и ко мне. Я инстинктивно почувствовал, что баланс обстановки склонился в мою сторону и спросил по-немецки, ни к кому не обращаясь:

— Что они говорят?

Я понимал, что нельзя терять ни секунды, если хочу дать агентам возможность заявить о своем добровольном переходе на Запад. Я помнил Янины слова о том, что наказывать или осуждать обоих агентов мы сами не имеем права. Кто-то постучал в дверь комнаты и оттуда вышел незнакомый мне человек в сером костюме с усталым, бледным лицом.

— Что они говорят? – повторил я свой вопрос.

Незнакомец ответил по-русски. Значит он знал, кто я.

— Мы говорим сейчас только с одним вашим человеком. Второй сидит пока в другой комнате. Этот же, кто сейчас с нами, по документам Ляйтнер, рассказывает то, что у него написано в бумагах. Вы хотите его видеть?

— Да. Обязательно. Один только вопрос. Если они согласятся сами все рассказать и попросят политическое убежище, вы гарантируете, что они не будут отданы под суд?

— Думаю, что можно дать такое обещание. Вопрос только в фальшивых документах. Это уже будет решать немецкое правительство.

Я шагнул вперед и толкнул дверь.

Штора на окне была поднята. Яркий солнечный свет рвался в комнату. Стол был выдвинут в середину. На нем лежали паспорт Франца, его бумажник и пачка банкнот. Это были, очевидно, деньги, присланные с курьером. Значит, они все же вынули их из чемодана. У стола сидел на стуле Франц. Слева расположилось несколько человек. Мне было знакомо только лицо Поля. Услышав звук открывшейся двери, Франц поднял голову и увидел меня. Он вздрогнул всем телом и судорожно глотнул воздух. Потом опомнился и отвел глаза в сторону. Я подошел к столу и взял его бумажник.

Найдя квитанцию камеры хранения, я протянул ее человеку в сером костюме. Он передал ее одному из своих коллег и тот исчез. Я повернулся к Францу:

— Послушайте, Курт...

Он упрямо мотнул головой и заговорил с наигранным недоумением:

— Кто вы такой? Я вас не знаю и никогда не видел...

Голос его звучал неуверенно. Похоже было, что говорил он это не столько для иностранцев, сколько для меня. Может быть, он продолжал по инерции видеть во мне офицера советской разведки. Я попытался вложить в свои слова максимум искренности:

— Не надо, Курт... Это все лишнее. Если уж я здесь, то вам скрывать нечего. Я разрешаю вам говорить правду. За все последствия несу ответственность я один. Представители западных властей обещали мне, что если вы заявите о своем желании перейти на Запад и немедленно все расскажете, то они не будут возбуждать против вас судебного дела.

Я вопросительно посмотрел на человека в сером. Он кивнул:

— Да. Мы это можем обещать.

— Поговорите с Гансом, – вернулся я к Францу. Объясните ему положение. Это самое лучшее, что вы можете теперь сделать...

Франц поднял голову. Мне показалось, что в глазах его мелькнуло что-то похожее на облегчение. Он сказал тихо:

— Хорошо... Я поговорю с Гансом... Вы правы...

Я задержался еще на секунду, думая: «Сказать ему до свиданья? – Прозвучит фальшиво...» Я молча повернулся и вышел.

Только теперь я рассмотрел, что соседняя комната была спальней. На широкой кровати лежала раскрытая телефонная книга. Подошел Билл.

— Знаете, мы нашли телефон на вашу фамилию. В московской телефонной книге. К-0-47-57. Правильно?

— Нет, неправильно, – сказал я. Телефон уже давно переменили. Ваша книга старая. И потом, разве не мог НТС подобрать для меня фамилию по той же московской телефонной книге?

Билл смущенно улыбнулся и, ничего не ответив, ушел в переднюю. Все куда-то исчезли. Остался один охранник в углу спальни, около открытой двери в ванную комнату. Вошел Франц и кто-то незнакомый с ним. Незнакомец бросил мне по-русски:

— Он побудет здесь, пока мы приведем через другую дверь второго.

Я усмехнулся про себя: «теперь мне даже дают отчет в том, что происходит...» Мы остались с Францем наедине, не считая охранника. Франц прислонился к выступу стены и избегал моего взгляда.

— Как же так случилось, что вы не подошли ко мне на сегодняшней встрече? – спросил я его.

Он, видимо, не мог еще оправиться от полученного шока и отвечал неловко, как бы нехотя:

— Вас вчера не было. Да еще кто-то, довольно странной наружности, вертелся около вас. Мы решили подождать до завтра. Пошли прочь. Тут эти люди и подошли. Спросили документы. Очень вежливо. А мы как-то по-дурацки ничего не поняли. Ну, и все. Никакого джиу-джитсу даже не успели. Не подумали просто... Сообрази я побыстрее, не взяли бы нас так легко...

— Ну, а потом что? – спросил я. – Взяли бы вас на границе. Или вернулись вы домой и наша разведка ликвидировала вас, как лишних свидетелей. Или послала с новым заданием на Запад. Так, как случилось, гораздо лучше для вас обоих. Вы действовали по моим приказам. Отказаться от задания не могли. Я думаю, что вы легко вернетесь к нормальной жизни. Если найдете в себе сейчас смелость окончательно порвать с прошлым...

Курт, вероятно, понял, что впервые за несколько лет я говорю с ним, как человек с человеком. Глаза его оживились и он хотел что-то сказать, но вернулся американец:

— Ваш друг уже в этой комнате. Пойдемте, – обратился он к Францу.

Франц ушел. Через несколько минут американец снова появился и бросил мне на ходу:

— Все в порядке. Оба переходят на нашу сторону.

«Ну, и прекрасно, – подумал я про себя. – Хотя бы их судьба не ляжет грузом на мою совесть».

В передней послышался шум. Кто-то волочил по полу тяжелый предмет. Показалась группа людей. Двое из них подняли аккумулятор в воздух и бухнули его на кровать. Наступила пауза. Все смотрели на меня. Я снял пиджак и засучил рукава:

— Достаньте мне молоток и зубило. Можно отвертку.

Снять крышку аккумулятора было нелегким делом. Американцы расселись кто на кровати, кто на стульях и сосредоточенно наблюдали за тем, как я откалывал куски смолы и расковыривал отверткой эбонит. Потом крышка вынулась вместе со свинцовыми аккумуляторными пластинками. Я положил ее на пол и заглянул в коробку, наполненную серной кислотой. Там ничего не было видно. Сердце у меня екнуло. Неужели в Вене уже знают о провале операции и нарочно не прислали оружия? Не долго думая, я опустил руки в кислоту и стал шарить по стенкам коробки. Руки жгло, как огнем, но на внутренней стороне стенок я нащупал две выпуклости.

— Здесь, – сказал я. – Выливайте кислоту.

Пока я мыл руки и натирал обожженные места мылом, один из охранников вылил кислоту. Внутри коробки оказалось два пакета из пластической массы. Они были окрашены в черный цвет и плотно приклеены к стенкам. Я оторвал один из них. В нем был двухзарядный портсигар и пистолет. Отдельно были завернуты батарейки. Когда я снял обертку с пистолета, кто-то протяжно свистнул и чей-то голос сказал: «Уэлл, уэлл!» Я поднял пистолет, чтобы посмотреть, есть ли в нем батарея. Все находившиеся в комнате пригнулись. Кое-кто даже бросился на пол. Я засмеялся и кинул пистолет на кровать:

— Остальное открывайте сами. Я пойду руки мыть. Опять все в кислоте...

В ванную комнату до меня доносились возгласы американцев, рассматривающих оружие. Потом на пороге появился Билл.

— Капитан, – сказал он, протягивая мне руку. – Можете вы мне простить, что я вам не верил?

Я оглядел свои намыленные кисти.

— А вы не боитесь обжечься серной кислотой? – ответил я ему вопросом на вопрос.



ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.


За местечком Оберурзель дорога на Кенигштейн идет через холмы, покрытые густым лесом. В глубине леса находятся дачи. Одна из них, самая дальняя от глоссе и самая скрытая от посторонних взоров, принадлежала когда-то очень богатому человеку. Она построена в стиле охотничьего домика. Участок в несколько сотен квадратных метров огорожен колючей проволокой. На участке – своя электростанция, бассейн, питающийся водой из родника и миниатюрный парк с аллеями, выложенными тесаным камнем. Двухэтажный дом стоит на холме. В нем много комнат, террас, дверей со стеклянными окнами с изображениями Дианы-охотницы. На стенах, обшитых темным дубом, висят чучела зверей и старинные гравюры. Владелец позаботился о том, чтобы в доме были все удобства, но владеть дачей ему пришлось недолго. После конца войны дача, переменив несколько ведомственных хозяев, попала в руки американской разведки.

В конце февраля 1954 года американская разведка поселила на этой даче меня.

После того, как портсигары и бесшумные пистолеты были вытащены из аккумулятора, «союзники» поняли, что ни НТС, ни я не собирались их мистифицировать. Оставалась, конечно, теоретическая возможность, что мое появление на Западе – тонкая комбинация МВД. Чтобы разрешить эту щекотливую проблему, у американцев был только один путь: положить на одну чашу весов теоретические возможности агента «дальнего действия», забрасываемого таким сложным путем, а на другую чашу – агентурные сети и профессиональные секреты советской разведки, которые попадали вместе со мной в руки Запада. Если бы спросили моего совета, то я предложил бы американцам еще один путь: проанализировать положение в Советском Союзе и установить, действительно ли наше с Яной чувство долга перед собственной совестью и принятое в связи с этим решение – типичны для русского человека наших дней. Но моего совета никто не спрашивал. Кроме того, понаблюдав за методами работы американской разведки, я понял, что «философские» подходы им чужды.

Проверка меня была поручена крупным специалистам западных разведок. Позже я узнал, что в одном только Вашингтоне над обработкой моего «дела» трудилось около двухсот человек. Появились на горизонте и англичане. По разным деталям я понял, что НТС решил сообщить английским властям о моем приходе тогда, когда выяснилось, что леонарды отказываются принимать меня за кого-либо другого, кроме как за журналиста или за сумасшедшего. Одним фактом своего участия в деле, англичане немного сдерживали стремление американской разведки установить надо мною монопольный контроль. Из Лондона прилетел офицер английской разведывательной службы. Он оказался, между прочим, наиболее душевным и человечным из всех других офицеров западных разведок. В отдельные этапы моей проверки была втянута и французская контрразведка. Детали прошлого Франца и Феликса сверялись с архивами Парижа. Все это совершалось в строжайшем секрете. Западные службы поняли, что они обладают редким шансом, для удара по агентурным сетям советской разведки в Европе. Для осуществления этого шанса им нужно было еще убедить меня, что мое включение в революционную работу НТС невозможно и что я должен примириться с идеей перехода на Запад, под крыло разведки. Американцы наверное понимали, что держали меня в своих руках, в общем, нелегально. Ни письменно, ни устно я не обращался к ним с просьбой о политическом убежище или «защите». Наоборот, я все время требовал, чтобы меня передали под опеку НТС. Но у американской разведки был очень сильный аргумент, с помощью которого ей пока удавалось держать меня в относительном повиновении. Аргумент, что без помощи американцев, мне не удастся спасти семью.

Когда Франц и Феликс были арестованы, стало ясно, что путь назад в Советский Союз мне отрезан. Секрет провала операции «Рейн» держался на ниточке. Я понимал, что мало можно было рассчитывать на помощь западных разведок в спасении моей семьи. Но даже самый маленький шанс я обязан был использовать. Не менее важно было и сохранение тайны об обстоятельствах моего появления на Западе. О репрессиях советской разведки, направленных лично против меня, я не задумывался, но стоило Москве узнать о моей роли в срыве операции, как моя семья автоматически попадала в концлагерь, где дни их были сочтены. Сохранность тайны о моем разрыве с коммунизмом означала сохранность жизни Яны и Алюшки. Идти на обострение конфликта с американской разведкой я поэтому не мог. Когда мне предложили переехать из лагеря Кемп Кинг в охотничий домик, я сначала заупрямился. Мне не хотелось попадать на «особое» положение. Я надеялся, что смогу раствориться в общей массе беженцев и под каким-нибудь немецким именем устроиться в Германии. НТС обещал мне помочь в этом. Но американцы заявили, что в таком случае никакой речи о помощи моей семье быть не может. Я переехал в охотничий домик. Как-то раз, возвращаясь из Франкфурта с очередной беседы с западными разведчиками, я спросил у американца-охранника, сколько же времени по его мнению меня будут еще держать в изоляции от НТС. В машине кроме вас двоих никого не было. Он усмехнулся многозначительно и сказал:

— Наивные вопросы вы задаете. Такая муха залетела нам в рот. Неужели вы думаете, мы возьмем и выпустим ее?

Циничность американца была мне понятна. Он слышал похожие разговоры от начальства и не задумывался над тем, что мне лично «протекция» американской разведки преподносилась под другим соусом.

Конечно, я мог бы вырваться из власти американских разведчиков объявив им настоящую войну, или бежав. И в том и в другом случае американцы освобождались от обязательств по отношению ко мне и это могло означать конец для Яны и Алюшки. Можно было также, в припадке отчаяния, взять и повеситься. Но Яна ждала меня. Исчезать в небытие я не имел права. Мы обсуждали с Околовичем все это запутанное положение много раз. Время от времени американцы разрешали приезжать ко мне в охотничий домик представителям НТС. Но взвесив все «за» и «против», мы неизменно приходили к выводу, что поднимать из-за меня скандал с американцами НТС пока не должен.

Все это американская разведка понимала и хорошо использовала. Слова: «а что будет с вашей семьей?» падали как магическое заклинание в конце каждого спора. И я покорно замолкал, зная, что не имею права поступать иначе. Одновременно, зная, очевидно, что человеческие нервы не из железа, американцы организовали тщательную охрану охотничьего домика. На окнах моей комнаты были железные решетки витого итальянского стиля, запертые на добротные немецкие замки. Дверь на террасу была заперта, и снаружи, с террасы, заставлена тяжелой мебелью. В доме дежурили день и ночь охранники в три смены по два человека. По ночам с цепи спускали немецкую овчарку. Все это называлось, в вольном переводе с английского: «охраной моей жизни».

Американцы, прилетевшие из Вашингтона, сильно отличались от Леонарда. Злополучного «специалиста по русскому вопросу» с гестаповскими замашками я больше никогда не увидел. Люди, которые стали приезжать в охотничий домик, хорошо говорили по-русски, умели быть вежливыми и тонкими собеседниками и обладали большим запасом терпения. Я по-прежнему не рассказывал им ничего, что могло бы повредить моей стране. Но в отношении сведений о советской разведке мне пришлось переступить те границы, которые я первоначально для себя наметил. На самолете меня доставили в Швейцарию и я взял из банка полоски бумаги с записями, сделанными в Москве. Эти записи были сделаны для НТС и, когда мы вернулись во Франкфурт, я потребовал, чтобы пригласили Околовича. Ему и Поремскому я расшифровал свои заметки. Англичане и американцы, сидевшие рядом, тщательно записали все в свои блокноты. Потом в течение месяца с лишним западные разведки переваривали то, что им удалось узнать от меня. В начале апреля мне было официально заявлено, что моя «политическая благонадежность» установлена. Количество охранников от этого не уменьшилось и решетки с окон не были сняты. Только когда я отходил подальше от дома, охранник не следовал уже за мной по пятам, а останавливался где-нибудь на возвышении, стараясь не потерять меня из виду. Кроме того, в разговорах со мной у американских разведчиков появилась некоторая фамильярная откровенность о собственных их делах. Эта откровенность меня и радовала и немного пугала. Пугала потому, что я вовсе не хотел становиться «своим» для американской разведки и узнавать то, что посторонних не касалось. Радовало же потому, что впервые при обсуждении планов спасения моей семьи в голосах американцев звучали серьезные нотки.

Москва по-прежнему ничего не знала о моем переходе на сторону НТС и об истинных причинах задержки операции «Рейн». Моя переписка с ними через Вену продолжалась без особых затруднений. Поскольку Франца и Феликса пока не вызывали на встречу, мне удавалось объяснять медлительность работы моей группы всякими объективными причинами: тем, что были трудности с покупкой машины или тем, что Околовича нет в городе. Окунь настолько ничего не подозревал, что в одном из писем даже поспешил утешить меня следующей фразой: «не смущайтесь тем, что не можете встретиться с объектом. Он был в отъезде и посетил наш город. Вчера выехал обратно. Наверное к вам. Желаю успеха». Когда я перевел эту строчку американцам, они немедленно вызвали Околовича и выяснилось, что Окунь совершенно случайно выдал нам кое-что очень важное.

Околович действительно летал на днях в Вену и его визит туда укладывался в сроки, указанные Окунем. В Австрию Околович ездил для встречи с неким Шмелевым.

Шмелев появился в Австрии в начале 1954 года. Он приехал из Советского Союза, стал работать служащим в одном из австро-советских учреждении и вскоре после своего прибытия в Вену стал искать связи с представителем НТС в Австрии. Такую связь ему, в конце концов, удалось установить. Представителю НТС Шмелев заявил, что узнал о революционной организации еще в Советском Союзе от одного из членов НТС, когда-то заброшенного на советскую территорию, но потом потерявшего связь со штабом. От имени этого члена НТС Шмелев хотел поговорить с Околовичем. Внимательно изучив рассказы Шмелева, Околович понял, что версия о члене НТС, когда-то заброшенном в Россию, не выдумка. Околович вылетел в Вену и встретился со Шмелевым. При встрече были приняты особые меры предосторожности, которые, конечно, не ускользнули от глаз Шмелева. Он понял, что ему особенно пока не доверяют, но держался уверенно и рассказал интересные подробности о члене НТС, оставшемся в СССР. Было условлено, что Околович еще раз встретится со Шмелевым в недалеком будущем. Затем Околович улетел обратно в Германию. О его визите в Вену было известно очень узкому кругу членов НТС. И все же, как выяснилось из письма Окуня, советская разведка немедленно узнала о встрече Околовича и Шмелева. Возникала логичная мысль, что Шмелев – агент советской разведки. Когда же Околович стал анализировать с новой точки зрения личность члена НТС, якобы приславшего Шмелева, он внезапно понял, что это и есть тот его старинный друг, о котором мне рассказывал Студников. Тот, которого взяли на явке, перевербовали и включили в вариант похищения Околовича в Вене. Все кусочки мозаики совпали. План советской разведки стал ясен. Игра со Шмелевым продолжалась, но НТС уже знал, как себя держать.

То обстоятельство, что еще один вариант, направленный против Околовича рушился, и на этот раз по прямой вине самого Окуня дало американской разведке одну идею. Они решили, что на подполковника в Вене можно нажать и заставить его перейти на Запад. Их расчет был прост: агентурная сеть Окуня находилась под наблюдением западных разведок. Операция «Рейн» была сорвана. Вариант со Шмелевым провален. Американцы имели возможность в любой момент нанести решающий удар по всем засеченным в Европе боевым группам Девятого отдела. Они считали, что если прямо сообщить об этом Окуню, он может перейти на Запад. Их планы шли даже дальше: они предполагали, что Окунь сумеет вызвать в Австрию свою семью и перейти к американцам с грузом секретных бумаг. У меня не было причин протестовать против их планов. Наоборот, если Окунь действительно перешел бы на Запад, то провал агентурных сетей Девятого отдела, включая операцию «Рейн», автоматически зачислялся Москвой на его счет. С точки зрения МВД я становился «жертвой» и поскольку был твердо намерен хранить в дальнейшем полное молчание, то мог даже приобрести в глазах советской разведки ореол «патриота». Тогда моей семье ничего не угрожало. Я мог бороться за уход из-под американского контроля и добиваться моего возвращения к НТС. «Капитан Егоров» исчезал в тайниках западных разведок, а я под фальшивым именем, изменив свою внешность, имел бы возможность включиться в революционную работу. У американцев были свои планы в отношении меня. Они говорили, что попросят Окуня захватить с собой образцы документов, выдаваемых семьям советских граждан в Австрии для выезда из СССР. По этим образцам американская разведка обещала немедленно вывести мою семью на Запад. Я не возражал, но и не особенно верил. Втайне я надеялся, что когда уйдет «взрывчатость» обстановки с операцией «Рейн», я смогу через несколько месяцев попробовать связаться с моей семьей через НТС.

У меня было только одно категорическое требование, которое западные разведки согласились учесть: даже в случае отказа Окуня переходить на Запад, Москва не должна понять, что я являюсь первопричиной в этой их катастрофе.

При внимательном изучении агентурной сети Окуня, выяснилось, что скрыть мою роль возможно. Л., австрийский инженер-химик, был тем самым курьером, который привез оружие в Аугсбург. Он жил в американском секторе Вены. Личное дело Л. я читал еще в Москве. В 1945 году он вступил в компартию Австрии. Одновременно, одна из крупнейших швейцарских фирм пригласила его к себе консультантом. Личные дела Л. пошли в гору. Вскоре он обзавелся хорошей квартирой, машиной и пакетом акций в швейцарских фирмах. Связь с коммунистической партией стала ему мешать. Он вернул свой партбилет. Однако, короткая связь с компартией оказалась для Л. роковой. В 1951 году его разыскала советская разведка и заставила работать. Всем было ясно, в том числе и Окуню, что Л. – агент по горькой необходимости. Тем не менее подполковник уважал Л., считался с его мнением и не раз говорил, что у этого инженера исключительная голова на плечах. Я сам Л. никогда не встречал, но связывая в одно целое рассказы Окуня и детали личного дела этого агента, мог без труда предсказать, что в советскую зону он не побежит. Я знал, что в Москве было смешанное мнение о нем. В надежности Л. и его оперативной ценности были уверены только Студников и Окунь. На них, вероятно, производило впечатление общественное положение Л., его манера жить, элегантно одеваться, тратить большие деньги, разъезжать на собственной машине по Европе и «вращаться» в высших кругах австрийской интеллигенции. Но Иванова, например, Л. не доверяла. Она не раз повторяла, что «он слишком богат, солиден и себе на уме». Мне же казалось, кроме того, что у Л. достаточно большой умственный кругозор, чтобы увидеть во вмешательстве американцев в его судьбу вполне приемлемый выход из опасного положения агента советской разведки.

Было нетрудно сделать так, чтобы, в случае отказа Окуня перейти на Запад, ответственность за выдачу агентурных сетей Девятого отдела западным властям падала в глазах Москвы, естественно и правдоподобно, на Л. Поскольку он встречался с Францем и Феликсом и возил им оружие, то его сотрудничество с Западом объяснило бы и провал операции «Рейн».

В начале апреля военным самолетом меня перебросили в Вену и поселили на конспиративной квартире американской разведки. Сделано это было для того, чтобы с первых же этапов связи с Окунем можно было начать работу по выводу моей семьи. За Л. было установлено наблюдение. Выяснилось, что он только что вернулся из Швейцарии. В международном секторе Вены, на одной из встреч с агентурой, был засечен и Окунь. Он, как оказалось, уже давно был известен западным разведкам под фамилией инженера Сергеева. Затем, в тесном сотрудничестве американских и английских служб, был разработан план действий. Американцы брали на себя вербовку Л. По плану, Л. назначал Окуню встречу в международном секторе, в одном из ресторанов. Английские и американские разведчики в штатском занимали места за отдельными столиками. С первых же слов разговора Л. должен был сказать Окуню, что он давно сотрудничает с западной разведкой. Не давая подполковнику опомниться, он добавлял, что западные власти готовят в самое ближайшее время удар по агентурным сетям подполковника в Австрии и Швейцарии. Однако, Л. считает Окуня человеком с трезвым рассудком и предлагает ему шанс не только остаться в живых, но и хорошо устроиться на Западе, с семьей, конечно. Тут Л. должен был громко заказать кружку пива, и к столику подсаживался представитель западных властей. Он гарантировал Окуню от имени Англии и Америки политическое убежище и всякие материальные блага. Окуню давался короткий срок для вызова своей семьи из Москвы в Вену. В том случае, если Окунь категорически отказывался, его не задерживали. Но, сразу после его ухода, западные власти давали сигнал своей полиции и начинался разгром агентурных сетей Девятого отдела. Я немедленно обрывал переписку с Веной и моя группа исчезала в неизвестность до той поры, пока была бы разработана подходящая версия об аресте в Германии группы агентов во главе с капитаном Егоровым.

В субботу, 10 апреля, американцы приехали к Л. рано утром прямо на квартиру и пригласили его для переговоров. Подробностей их визита я не знал, но днем меня навестил один из американцев. Лицо его сияло. Он поднял вверх большой и указательный пальцы правой руки, сложенные в кольцо. Я уже знал, что по американской системе жестов это означало: «все идет прекрасно». Как бы сомневаясь в моем знакомстве с тонкостями английского языка, американец добавил по-русски:

— Ник?! Все о-кей! Лучше не надо. Л. уже сидит у нас на квартире и очень хочет работать с нами.

«Ник»-ом американцы окрестили меня с тех пор, как Вашингтон принял решение, что я, по всей видимости, не являюсь двойным агентом. Я не возражал против этого сокращения. Я уже много раз думал, что если бы некоторые из моих новых знакомых не были разведчиками, у нас могла бы завязаться неплохая дружба. Но красноречивый жест американца не обрадовал меня. Какая-то странная и необъяснимая интуиция заставила меня спросить с тревогой:

— А его семья? Семья что-нибудь знает?

Американец засмеялся:

— Ну, что вы! Мы так тонко сделали, что никто ничего не заподозрит. А Л. уже на все согласен. Будем встречаться с Окунем.

И он ушел, очень довольный разворотом дела. Однако, неожиданно для самого меня, мой странный вопрос попал в точку. Утром в воскресенье приехал один из старших офицеров американской разведки и хмуро поздоровавшись, бросил на стул утренние газеты.

— Почитайте, Ник... Почитайте, как мы опозорились.

Пока я разворачивал газеты вошли и другие американцы. Молча расселись вокруг меня и стали чего-то ждать. Я нашел без труда то, что имел в виду старший офицер. На первых страницах газет был многозначительный заголовок:

«ЧТО НУЖНО АМЕРИКАНСКОЙ РАЗВЕДКЕ ОТ ИНЖЕНЕРА Л.?»

Краткие статьи в газетах были в основном похожи. В них рассказывалось следующее:

Рано утром в субботу к дому, где живет инженер Л. (следовала краткая справка об инженере), подъехал красный лимузин, хорошо известный в Вене как машина принадлежащая американской разведке. Несколько человек в форме австрийской полиции поднялись к Л. на квартиру и пригласили его в районный полицейский участок для дачи некоторых показаний. Л. не стал возражать, оделся и вышел с полицейскими. Жена Л., наблюдавшая за этой сценой, почувствовала что-то неладное: обычные полицейские не приезжают в красных лимузинах. Кроме того, в самом поведении «представителей законности» были детали, выдающие их иностранное происхождение. У жены Л. возникло подозрение, что ее мужа похитили советские агенты, переодетые в полицейскую форму. Она немедленно позвонила в районный участок. Ей подтвердили, что от австрийской полиции никто приехать к Л. не мог. Была поднята тревога. Сметливые газетные репортеры довольно быстро выяснили, что Л. находится в руках американской разведки, а не советской. Инженер был отпущен домой во второй половине дня и отказался дать объяснения газетам.

Затем шли серии вопросов, разные – в зависимости от газеты. Но все они касались одной темы: что нужно американской разведке от Л., и не похожа ли вся эта история на попытку незаконного ареста австрийского гражданина? Некоторые голоса слева спрашивали с возмущением: до каких же пор Вена будет ареной интриг всяких разведок и почему заокеанские соседи считают себя вправе нарушать юридическую неприкосновенность австрийских граждан?

Я отложил газету. Все было ясно. Вариант с Окунем безнадежно провален. И, что самое опасное, роль Л. для Москвы попадает совсем не в тот свет, в который мы хотели. Я огляделся. В комнате царило молчание. На меня глядело несколько пар виноватых глаз. Мне вдруг показалось, что я попал в компанию каких-то взрослых детей, которые натворили что-то нелепое и сами об этом жалеют. Что же я мог им сказать... Начать ругаться или возмущаться? К чему? Они были расстроены и подавлены не меньше меня.

— Везите меня во Франкфурт, – сказал я. — Здесь мне больше нечего делать.

Через день я вылетел на американском военном самолете в Германию. Подполковник Окунь был вызван немедленно в Москву. На его место прилетел Мирковский. Л. забрал семью и уехал в западную зону Австрии. Но все же в самый последний момент судьба мне улыбнулась в неудавшемся деле Окуня. В то самое воскресенье, когда австрийские газеты писали о Л., один из агентов Девятого отдела в Вене перешел на Запад, к американским властям. Этот агент, назовем его «А», работал с советской разведкой еще со времен гражданской войны в Испании. Он служил в 4-ом Партизанском Управлении НКВД в те годы, когда я в немецкой форме бродил за линией фронта, хорошо знал генералов Эйтингона, Судоплатова и других офицеров нашей службы. Мы часто встречались с «А» в то время, и он даже был знаком с моей семьей. История дела Кубе и моя роль в ней были ему тоже детально известны. В 1945 году, в числе других агентов судоплатовской службы, он был послан в одну из стран «народной демократии» с тем же заданием, что было поручено и мне в Румынии. С тех пор, почти десять лет, мы не виделись и только слышали изредка друг о друге из рассказов общих знакомых. «А» был уже немолод, одинок, в Советском Союзе у него не осталось никого из родственников. Сущность советской системы и отношение к ней русского народа он понял, примерно, в то же время, что и я, и под влиянием тех же факторов. Не было только толчка, который заставил бы его сделать окончательный выбор. Этим толчком оказалась заметка о Л. в австрийских газетах. С Л. «А» встречался по работе в Австрии. Он подумал, что теперь, когда рухнут агентурные сети, связанные с этим австрийским инженером, ему, «А», придется вернуться в Москву. Его могли перевести в аппарат разведки и «закупорить» на территории Советского Союза. «А» установил связь с американской разведкой и в тот же день перешел на Запад. Он не хотел становиться двойным агентом и поэтому, так обставил обстоятельства своего перехода, что Москве было ясно, что сделал он это по собственной инициативе. Американцы привезли «А» ко мне на квартиру. Сюрприз для нас обоих был немалым. «А» никак не ожидал увидеть меня на Западе. Я был поражен совпадением и в то же время обрадован им. Москва теперь могла сделать один, напрашивающийся вывод: «А» с некоторого времени сотрудничал с Западом, он же раскрыл Л. и, поскольку допрос Л. попал в газету, решил уходить на Запад. От «А» через Л. нити провала тянулись к Францу, Феликсу и, значит, ко всей группе по операции «Рейн». А когда капитан Егоров попадал в руки западных властей и ему устраивалась очная ставка с Л., то открывалось имя «Хохлов» и все прошлое, связанное с Москвой, войной и Румынией. Поскольку у капитана Егорова был на руках паспорт на Хофбауера, раскрывалась и моя поездка в 1951 году по Европе. Кроме того, «А» был знаком с кухней нашей службы почти в той же степени, что и я. Другими словами, что бы теперь ни проникло в прессу или просто дошло бумерангом до Москвы, мое «алиби» перед Москвой не попадало под удар. Шансы на то, что моя семья будет спасена, увеличились.

Вернувшись во Франкфурт я нашел на почте письмо из Вены. Мне сообщалось, что группа моя в опасности и я должен немедленно уходить. Причем приказ требовал именно моего ухода, обрывая связь с Францем и Феликсом и бросая их на произвол судьбы. Очевидно, Москва считала, что показания Л. привели западную разведку сначала к обоим агентам, которые, вероятно, уже попали под наблюдение и уйти не смогут. Москва надеялась, что хоть я успею еще выскользнуть из кольца. По тону письма было видно, что лично мне Москва полностью верит. Я понял, что пришло время для «капитана Егорова». Для Москвы пока я исчезал и погружался в неизвестность до той поры, пока не была бы разработана подходящая версия об обстоятельствах моего появления на Западе. С этой версией нужно было спешить. Я попросил американцев созвать срочное совещание представителей НТС, английских и американских властей, чтобы решить, что делать дальше с капитаном Егоровым и его группой. Билл доложил начальству мою просьбу. 14-го апреля ко мне в охотничий домик действительно приехали представители НТС и в их числе Околович, связные от английской разведки и несколько американских офицеров. Однако, приехали они совсем по другому вопросу и завели разговор о совершенно неожиданных для меня вещах.

Мне рассказали, что накануне был похищен и вывезен в советскую зону доктор А.Р.Трушнович – член НТС, председатель Комитета помощи русским беженцам. Он в течение многих лет руководил форпостом революционного штаба, работавшего в самом центре восточной зоны Германии – в Западном Берлине. Я просмотрел газетные сообщения. Отдельные детали похищения подсказывали мне, что это было то самое «второе дело», которое Берия поручил службам советской разведки, летом 1953 года. Мне было ясно, что похищение было проведено агентами 1-го Управления МВД с помощью немецкой службы госбезопасности. По всей видимости, оказавшись оттесненными от операции «Рейн», люди Федотова решили форсировать второе «государственное задание». Я высказал свое мнение. Оно упало как бы в пустоту. Все молчали. Околович стоял у окна, спиной ко мне, и смотрел на моросивший дождь. Другой представитель НТС, сидя за столом, чертил машинально и нервно какие-то линии на листе бумаги. Англичанин изучал рисунок ковра, сгорбившись, как будто ему было холодно. Один из американцев был где-то за моей спиной, – безмолвный и неподвижный. Лишь подполковник американской разведки посмотрел мне прямо в лицо и четко сказал:

— Видите, что они делают... Мы не можем больше молчать. Нужно ответить ударом на удар. Мы просим вас выступить перед прессой и рассказать все.

Его слова прозвучали для меня громом с ясного неба. Я даже не понял его сразу:

— Выступить? Перед прессой? Зачем?

Голос американца звучал по-прежнему твердо:

— Мы сделаем пресс-конференцию для вас. Вы расскажете о своем приходе на Запад и о плане убийства господина Околовича. Мы должны это сделать и показать всему миру, кто они такие. Я прервал его:

— Вы понимаете, что вы говорите? Моя же семья погибнет тогда.

Англичанин выпалил вдруг громко и нервно, не отрывая глаз от пола:

— Да, они могут погибнуть, – он говорил эти слова с каким-то отчаянным задором, как бы стараясь сразу покончить с тем, что было самым тяжелым во всей истории. Его иностранный акцент стал особенно слышным. – Они, очень вероятно, могут погибнуть... И мы это знаем... Но иначе ничего нельзя сделать. Спасти их мы не можем. Мы не хотим вам лгать. Спасти их не можем...

Он остановился так же внезапно, как и заговорил. Глаза его остались прикованными к ковру.

Я вдруг увидел себя со стороны, понял, что мой взгляд бродит недоумевающе с одного из них на другого, и услышал свои полусвязные негромкие фразы:

— ...Но это невозможно... Вы же... Вы же обещали ни в коем случае... Я пришел к вам только потому... что...

Внезапно я оборвал себя и заставил собрать все силы. Ни в коем случае не показывать себя слабым! Но и не взрываться тоже. Может быть, они не столько хотят уговорить меня, сколько получить предлог для самостоятельного разглашения всей истории. Я попытался заговорить твердо и спокойно:

— Вот, что, господа... Я вас оставлю на несколько минут.

Они все как бы встрепенулись. Околович обернулся ко мне. В его глазах было внимание и, как мне показалось, подбадривание.

— Мне необходимо сначала поговорить с Георгием Сергеевичем – продолжал я. – Лучше всего, если мы с ним спустимся вниз. Это дело касается прежде всего нас двоих.

Мне казалось, что надо бы еще что-то добавить, но я не мог решить – что именно. Околович взял меня за локоть и потянул к двери:

— Пойдемте, Николай Евгеньевич. Они подождут нас здесь.

Никто из них не двинулся с места. Околович и я спустились в гостиную. Он молча ждал, пока я заговорю первым.

— Георгий Сергеевич! Все внезапно сошли с ума или как?.. Что происходит? Неужели они серьезно?

Околович тряхнул головой, как бы отмахиваясь от моих сбивчивых вопросов, и заговорил с горечью:

— Вы не соединяйте меня в одно с ними. Я здесь не хозяин. Вы это знаете. Мой друг и я представляем здесь НТС. И это все. Но даже от имени НТС я не мог бы вам сказать ничего окончательного. Похищение доктора очень сильно ударило по нас. Нам всем он был почти как брат. Конечно, мы находимся сейчас во власти эмоций и вы это должны понять. Но никаких решений навязывать вам мы не собираемся. Мы и сами еще не успели ничего решить. И не могли бы сейчас. Состояние наше, честно говоря, не очень вменяемое. Конечно, кое-кто из нас думает, что, если нанести зверю чувствительный удар, то он, может быть, и выпустит жертву. Но я лично среди этих мнений и планов только второстепенное действующее лицо. Подождите секунду... То, что вы хотите от меня узнать, я вам скажу... Но только, как человек человеку... Да... Так, вот... Будь я на вашем месте, я на выступление перед прессой не пошел бы. Не пошел бы и все. А там уж, как знаете... Повторяю, – официальных советов я вам дать не могу...

Я поднялся с дивана:

— А больше мне ничего не надо. Никаких официальных советов я и не хочу. Пойдемте к ним обратно.

Околович отстал от меня на несколько ступенек. Подождав, пока он тоже пришел в комнату, я заговорил, стараясь контролировать каждое слово:

— Так что ж... Я вам пока ничего не могу ответить. Ваша просьба кажется мне настолько нелогичной и... даже не знаю, как ее квалифицировать. Сейчас, когда у вас есть еще возможности разыграть Москву самыми разнообразными путями... И есть «А», который перешел на вашу сторону. Я был совершенно уверен, что смогу остаться полностью в стороне от какой-либо публикации... Мне очень важно знать, что именно заставило вас так резко и внезапно переменить позиции. Я прошу каждого объяснить свою точку зрения, чтобы разобраться немного в том, что происходит.

Они не протестовали, но и не начинали говорить. Я взглянул вопросительно на англичанина: – «Может быть, вы?» – Его речь опять зазвучала нервно и русский язык был совсем плох. Он говорил путанно и малопонятно о том, что времени ждать больше нет, что семью спасти нельзя, но нужно оправдать их жертву хотя бы тем, что правда станет известной всему миру. Потом добавлял еще что-то о судьбе, с которой нельзя бороться, о цепи неудач и ошибок, случившихся в моем деле с самого начала, и о том, что на войне, как на войне – жертв не избежать. Его слова летели куда-то мимо меня. У меня была только одна ясная мысль в голове: «пусть выскажутся. Пусть говорят. Все, один за другим. Не важно, что... Но пусть все скажут это вслух».

Голос англичанина замолк. Стал говорить представитель НТС, друг Околовича. Он пытался показать, что разбирает обстановку методично и объективно, но в середине фраз часто останавливался, напряженно вглядываясь в оконную решетку. Говорил он с трудом, медленно, как бы сам прислушиваясь к своим доводам. Он считал, что долго скрывать секрет моего появления на Западе вряд ли удастся. Совсем ничего не опубликовать – нельзя. Это покажется Москве необычным. Как бы мы ни инсценировали провал операции, в прессу должно что-нибудь попасть. И, конечно, шаг за шагом, мелочь за мелочью МВД доберется, если не до всей правды, то хотя бы до основного: того, что я сотрудничаю с Западом. Такие вещи ведь в практике трудно полностью замаскировать. Тогда, во-первых, МВД начнет вытягивать из моей семьи всякие «признания» и «показания». Во-вторых, моя семья попадет, в конце концов, в какой-то лагерь, где подобно миллионам других заключенных погибнет от голода и непосильной работы. А если я выступлю и расскажу открыто о причинах моего прихода на Запад, то в дело включится мировое общественное мнение. С этим мнением советское правительство считается больше, чем может показаться с первого взгляда. Моя семья сразу станет ценной для МВД. Мало ли какой оборот может принять дело. Вдруг будет широкое обсуждение в прессе, появятся статьи, может выйдет даже книга какая-нибудь об этом. МВД придется организовывать контрудар. Именно так все произошло с Кравченко и его жена была привезена, жива-здорова, в Париж. Если я стану известен всему миру, как антикоммунист, то МВД будет прямо заинтересовано в сохранности моей семьи. Мои родственники становятся заложниками. И уж в захудалый лагерь их не пошлют. Другими словами, шансы, что они выживут – повышаются. Хотя бы это мы выиграем. Не говоря о колоссальном ударе, который можно нанести советской разведке и престижу коммунистической власти. Ведь, вот, они не стесняются похищать наших людей или убивать их. Борьба идет непримиримая. Что ж можно поделать? У него самого родственники погибли в советском концлагере. Нужно как-то отвечать. В этом месте включился американец:

— Да, да!! – почти воскликнул он. – Ударом на удар! Обязательно. Вы же сами воевали. Вы понимаете... Ударять нужно сейчас. Пока они не ждут этого. Иначе может быть поздно потом. Все и так висит на волоске. Мы должны опередить их!..

Он осекся и отпил глоток воды. Все смотрели на Околовича.

— Мнение Георгия Сергеевича мне известно, – сказал я. – И вообще... Все теперь совершенно ясно...

Нужно было, конечно, сразу сказать им, что я думаю об их доводах. Но на душе у меня была невероятная ледяная тяжесть. Мне даже не хватало дыхания, чтобы говорить громко. И, прежде чем сказать что-то четкое и окончательное, я пытался снять эту тяжесть, размышляя вслух:

— Сегодня четверг вашей католической Страстной недели... я увидел это в газетах... Странное совпадение. Какие разные все же бывают на свете люди... Вы даже не понимаете, кем решили жертвовать... Я не говорил еще о роли Яны во всем деле. Она не захотела бы этого, наверное. Но теперь лучше сказать... Вот, для нее четверг Страстной недели – Моление о Чаше. Может быть она даже чувствовала, что так все случится... Ведь именно она сказала мне, что убийство должно быть остановлено. Именно она. И не просто сказала. А так: если я попытаюсь остаться в стороне, то она моей женой больше не будет. И для сына такого отца не хочет. Да... Моление о Чаше. Но в том же Четверге есть и Петр и потом другой, еще хуже... Конечно, всегда появляются какие-то доводы... Логические рассуждения... Полотенца для вытирания умытых рук...

Наступила пауза на какую-то долю секунды и Околович сказал:

— Я очень боялся, что может придти такой день, когда Николай Евгеньевич пожалеет, что не позволил убить меня. Может быть, этот день и есть сегодня...

Я отрицательно качнул головой:

— Нет... Жалеть о том, что сорвал убийство, я не могу. Дело было не в вашей жизни, а в нашей: Яны, Алюшки, моей. Я же говорю, что она открыла мне глаза на то, что важно по-настоящему, а что – нет. Если уж жалеть, то о другом. Может быть, о том, что пришел к вам. И поверил, что все, действительно, делалось во имя их спасения... А теперь вот, три раза, один за другим, вы все отреклись от этого...

Теперь американец заговорил нервно и быстро:

— Именно потому... Именно потому, что ваша жена – героиня, она поймет из-за чего все совершается. Мы должны бороться, а не давать им нас шантажировать такими вещами, как семья, любовь, долг. Ваша жена это понимала и говорила вам, что нельзя сдаваться. Мы не имеем права думать, что она слабая, что она не выдержит. Или осудит нас. Если бы она была здесь, она тоже сказала бы, что вам нужно выступить...

— Да, но ее здесь нет, – прервал я американца. – И я, может быть, зря заговорил о ней. Ведь если было бы, что обсуждать. А то обсуждать-то нечего...

Ледяная тяжесть на моей душе почему-то ослабла. Я подошел к окну. Сквозь завитки железной решетки доносился шелест дождя... Не оборачиваясь, я заговорил, неожиданно для себя очень твердо:

— Вот, что я вам скажу: забудьте, что я пришел добровольно. Этого не было.

Я повернулся к ним лицом и повторил по слогам:

— Понимаете: НЕ-БЫ-ЛО. И никто из вас не сможет доказать противного. У вас нет ни клочка бумаги, подписанного мной. Арестовывайте меня и... хотя я и так арестован... Ну, все равно: передавайте меня немецким властям и пусть они меня судят. Ничего общего с вами я больше иметь не хочу. И с удовольствием сяду в тюрьму. Тогда хоть – законную.

Поднялся шум. Все заговорили одновременно. Голос американца перекрыл остальные:

— А немцы? Ваши агенты. Они же знают, что вы перешли. Мы тогда обязаны их тоже передать властям. Что они скажут на следствии?

— Ничего они не знают. Вы привели меня на квартиру и я сказал, что мне было приказано. Видел я только Франца и всего несколько секунд. Лгать они не обязаны. Только кое-что подзабыть.

Вмешался представитель НТС:

— Немецкие следователи очень дотошные люди: они все равно поймут, что мы говорим им неправду. И все дело окончательно запутается.

Англичанин убеждал:

— Вы же не можете обманывать суд. Показания даются под присягой. Что, например, скажет господин Околович?

— А я на такой суд, где Николая Евгеньевича будут судить за попытку убийства, просто не пойду, – сказал Околович. – Актер я плохой. Но можно, наверное, обойтись и без меня.

— Ну, вот, видите, – подхватил американец. – Главного свидетеля и не будет. Еще одно подозрение для прессы. Мы хорошо понимаем ваши чувства, но надо смотреть на вещи трезво. Если мы передадим вас немецким властям, то секрет вашего прихода все равно откроется.

— Ну, не знаю, – пожал я плечами. Всяких трудностей можно надумать. Но если даже с судом, действительно, так сложно, то сделайте что-нибудь другое. Все равно, что... Но так, чтобы я вышел из игры. Инсценируйте захват моей группы где-нибудь. Хотя бы во дворе у Околовича. Пусть капитана Егорова убьют. Я смогу перейти на какие-либо другие документы. НТС обещал мне помочь в этом.

— А труп? – почти взмолился .американец. – Где достать труп?! Вы шутите?! Мы же не в джунглях живем, а в цивилизованном обществе. Знаете, в мировую войну английская разведка сбросила в море мертвеца с фальшивыми таблицами шифров при нем. Так пока они достали труп, то буквально с ног сбились. И это во время войны, когда разведкам все разрешается. Мы же обязаны предъявить вас мертвого полиции. Нет, это совершенно невозможно.

— Все равно... Вы меня не переубедите. Ни к кому я не приходил и вообще ничего не знаю. Конечно, – вы можете опубликовать все и без меня. Практически я не могу вас остановить. Но я еще раз предупреждаю, – что буду все отрицать. Так что единственная возможность избежать крупного скандала – это передать меня властям, судить и сажать. А всякие детали уж обдумывайте сами. Кто, что будет говорить и как быть с присягой. Мне совершенно все равно. И вообще... Говорить нам, пожалуй, совсем больше не о чем...

Они притихли. Их лиц я не видел. Оборачиваться мне было нельзя. Я чувствовал, что сил мне уже начинает не хватать. Все та же мысль не оставляла меня: Яна и Алюшка гибнут. Значит, выход может быть только один... Сзади меня, в комнате, люди о чем-то совещались в полголоса. Завитки железной решетки дрожали на фоне дождевой мороси. Я слышал, что со мной прощаются. Потом щелкнула дверь. Значит – ушли. Я пошел было к двери, чтобы повернуть ключ, но на лестнице послышались быстрые шаги. Кто-то возвращался бегом. Это был американец. Он почти ворвался в комнату. Я отступил даже назад. Американец застыл на пороге. Подбородок его дрожал. Он заговорил, с трудом владея собой:

— Ник... Послушай... друг... Мы не такие... Ты не думай... Мы, правда, не такие... Ничего не будем делать без тебя... Честное слово... Ничего не будем... Ты только поверь...

Американец прикусил нижнюю губу и углы его рта дернулись. Потом он шагнул вперед, положил мне неловким жестом руку на плечо и выговорил:

— Мы все за тебя... Ты не думай...

Я молчал. Я боялся вымолвить хоть слово и потерять остаток равновесия. Американец тоже не мог больше говорить. Он резко повернулся и ушел, почти убежал, не закрыв за собой дверь. Я захлопнул ее, повернул ключ два раза и вернулся к окну. Снизу доносились голоса спорящих. Потом зафыркали машины.

— Когда они уедут, пойду позову собаку и поднимусь с ней на холм. – думал я. – Можно будет бросать ей палки и одновременно найти удобное место для разрыва колючей проволоки. Затем надо еще как-то открыть дверь на балкон. Уходить лучше всего в субботу вечером, когда только один охранник. Значит у меня есть еще целых двое суток. Сегодня я все осмотрю, как следует, и решу. Уйти, наверное, будет не очень трудно...

Утром в пятницу я ушел с собакой в дальний угол участка. Один из столбов ограды был совсем гнилым и проволока, пересекающая его – хрупкой. Я бросил собаке палку. Она помчалась за ней под гору. Я сел на траву около столба. Прилетела какая-то птица, села на ближайшую сосну и уставилась на меня бусинами любопытных глаз, как бы спрашивая ехидно: «А что это вы тут собираетесь делать, милостивый государь?»

Мне было уже совершенно ясно – нужно выходить из игры. Наверное, американец искренно верил, что теперь они без меня «ничего не будут делать». Но вряд ли от него это зависит. Приказ о пресс-конференции пришел откуда-то сверху. Из тех сфер, где судьба женщины и ребенка в Москве не может влиять на математическую стратегию так называемой «высшей политики». Завтра может придти второй приказ: устроить пресс-конференцию и никаких гвоздей! Уклониться от выполнения этого приказа местные чиновники не смогут. Будут, конечно, мучаться и переживать. Но права на свою собственную совесть нет, видимо, и у них. Или если есть, то довольно относительное: «от» и «до». Вот и начнут они, как и вчера, кривить душой и уговаривать меня всякими «логическими доводами». А потом, кляня себя в душе за беспомощность, устроят пресс-конференцию без моего согласия и выдадут мою семью МВД. Нет, нет, верить больше я никому не имею права. Нужно исчезать.

Куда?.. Конечно, не к зеленой границе. Возвращение обратно – еще хуже самоубийства. Расстрелять меня не расстреляют: можно придумать подходящую легенду. Но уход назад равносилен позорной сдаче. Он бросит в грязь все то, что уже сделано и все то, что так или иначе придется вынести Яне. Назад мне пути нет.

Надо пробираться в какую-нибудь густо населенную местность Германии и «нырять в подполье». Деньги у меня есть. В щетке несессера еще осталась московская «заделка»: 2500 западных марок. Они мне теперь очень пригодятся.

Здесь, где-то к западу, проходит автострада на Кельн. Если я выйду в субботу часов в одиннадцать, то до утра наверняка доберусь до магистрали. С собакой мы подружились. Она шума не поднимает. Вчера вечером, когда я поздно вышел гулять, она даже не тявкнула. Только не увязалась бы со мной в лес. Я ее отпугну как-нибудь. Уйду, конечно, уйду. Дверной замок так легко открылся. Может быть, он вообще не запирается как следует? Поэтому они столько мебели и наставили на террасу. Надо будет еще раз отодвинуть мебель. Щель пока еще мала. А проволочная ограда – не препятствие. Верхняя половина рядов уже перервана и застегнута на крючки. Мне еще работы на полчаса. Перерву нижние ряды и сделаю такие же крючки. Тогда в субботу ночью просто расстегну ограду, как расстегивают шубу, а потом застегну обратно. Крючки вдоль столба и их не сразу заметят. Я спокойно выйду на магистраль и возьму попутную машину в рурскую область. Искать меня будут наверное в направлении советской зоны. А я тем временем достану какие-нибудь документы на первое время и попробую разыграть роль беженца с востока, который не хочет иметь дело с властями. Язык и страну я знаю. Не пропаду.

Что произойдет после того, как обнаружат мой побег? Открытого скандала американцы затевать не будут. В прессу ничего не дадут. Как они объяснят, что офицер советской разведки не принял политического убежища и убежал от них? Провокатором объявить меня они не могут. Поймут, наверное, что я ушел от них из-за того невозможного положения, в которое они меня поставили. Пусть задумаются. Давно пора. Могут, конечно, что-то опубликовать. Ну, и что же? Все, что им известно, могло идти от «А». Москва меня не заподозрит, поскольку я исчезну.

Околовичу надо оставить записку. На машинке и без подписи. Объяснить, почему я ушел. Но только намеками. Записка-то попадет сначала в руки к американцам. Напишу я ее лучше всего в последний момент. В субботу вечером. Во избежание случайностей.

О чем же написать? Что-нибудь такое: о приходе к вам, конечно, не жалею. И если сказал, что жалею – то просто так, под горячую руку. Придти к НТС я был должен. В этом отношении все как раз было правильно. А дальше случилась какая-то ошибка. Кто ее допустил – не знаю. Может быть, и я сам. Не нужно было, наверное, сдаваться первым трудностям, а ясно понимать, что в моем положении связь с Западом – гибельна. Теперь я это знаю и поэтому ухожу. Так и оставить: «ухожу, точка». А через полгода, когда все утихнет я могу написать Околовичу письмо и подробно объяснить, почему вынужден был так сделать. Он, вообще-то, поймет. Может быть, и в революционной борьбе для меня тогда найдется место. Но это в будущем. А сейчас важно так составить записку, чтобы американцы поняли как можно меньше.

Обдумать окончательный текст записки я еще успею. Надо спешить с обрывом проволоки, пока не подошел охранник.

Утром в субботу, тот самый американский офицер, который обещал, что без меня никто ничего не предпримет, привез в охотничий домик «А». «А» отвели комнату на втором этаже, напротив моей. После завтрака он пошел к себе устраиваться, а американец и я задержались внизу в гостиной. Двери на террасу были открыты. После нескольких пасмурных дней установилась ясная погода и чириканье птиц наполняло лес. Американец собрался уходить. Он зацепил пальцем вешалку летнего пальто и закинул его за спину. Я уже знал, что вчера из Вашингтона пришла телеграмма. В ней государственный Департамент США категорически отказывался передать меня немецкому суду по обвинению в покушении на убийство Околовича.

— Это окончательно. Мы не можем обманывать немецкое правительство, – сказал мне американец еще до завтрака.

Я ничего ему не ответил тогда. Это его немного встревожило. Он пытливо всматривался в мое лицо за завтраком, стараясь, наверное, понять, что происходит в моей душе. Выспрашивать меня он не стал. Он мог подумать, что при «А» я не хотел обсуждать, что теперь делать дальше. «А» ушел наверх. Но я так ничего и не сказал. Американец стоял у порога, подергивал вешалку своего пальто и смотрел задумчиво куда-то в угол. Показывать, что мне совсем безразличны дальнейшие планы американцев, было бы неосторожно.

— Что же будем делать дальше? – спросил я.

Американец поправил носком ботинка завернувшийся край ковра.

— Не знаю... Пока будем молчать. В конце концов, если вашу группу захватили бы на этих днях и вы стали от всего отказываться, то секретное следствие могло затянуться на месяцы. На это время ваша семья вне опасности.

— Вероятно... – согласился я. – А потом?

Американец перевел взгляд на цветные стекла террасы.

— Да... Потом... Знаете, я все эти дни ловлю себя на том, что беспрерывно составляю всякие варианты спасения вашей семьи. Да и не я один. Весь наш коллектив только об этом и думает. Друг другу не сознаются, но прямо, как разворошенный муравейник. Вчера, например, приходит ко мне одна из наших секретарш и заявляет: у меня есть план спасения его семьи. Ну, я дал ей рассказать. Фантастика, конечно. Пароход в ленинградском порту, всякие там продырявленные ящики и так далее. Но обижать ее не стал. Сказал, что подумаю. Как кто из Вашингтона приедет, так у каждого тоже свой вариант. А дело ведь не в вариантах. На такую операцию нужна виза высшего начальства. А наверху побаиваются. Конечно, трудностей слишком много. Женщина, да еще с ребенком. Я знаю южные границы СССР. Там нужно по пятьдесят километров делать, чтобы выскочить. Да еще по пустыне. И людей на советской территории у нас по пальцам пересчитать. Каждый на вес золота. Связан с другими делами. Нельзя его отрывать. И никаких других возможностей... Не можем же мы направить дипломатическую ноту советскому правительству: отпустите, мол, семью советского разведчика на Запад. Хотя... Постойте...

Он сбросил пальто на кресло и повернулся ко мне. Ему пришла в голову какая-то идея. Я видел это по огоньку загоревшемуся в его глазах и по торжествующей улыбке, появившейся на лице. Он перебирал мысленно какие-то доводы и кивнул головой, сам с собой согласившись:

— Можно сделать одну вещь... Как вы думаете, – что скажет ваша жена, если в один прекрасный день к ее дому подъедет машина с флагом американского посольства, из машины выйдет наш посол и пригласит вашу жену к себе для беседы? В посольство, конечно...

— Если он пригласит ее просто так, по неизвестной причине, она, конечно, откажется. Но если у него будет письмо от меня...

— Вы попали в точку, – прервал меня американец. – Письмо или что-то такое, что убедит ее, что ехать ей в посольство нужно. Затем она рассказывает послу то самое, что вы рассказали нам на днях. Ну, приказ об убийстве, ее слова и остальное. Потом она просит у нашего государства защиты и остается в посольстве. Сразу дается коммюнике от наших пресс-агентств. Разносится по всему свету. Весь мир узнает о женщине, остановившей убийство. Ведь даже в советском уголовном кодексе не найдется закона, по которому она – преступница. Она говорит из посольства в Москве, а вы выступаете здесь и подтверждаете, что все – правда. Представляете себе какая обстановка?! Ну, а если президент США выступит по радио и вступится за вашу жену? Может МВД ее уничтожить?

— Уничтожить – нет. Но и за границу ее не выпустят.

— Это еще неизвестно. Зато в посольстве она будет в безопасности. Ну, поживет там год, другой. Может быть, удастся связаться с ней отсюда по телефону, записать на пленку и дать ее голос в «Последние новости» по радио. Написать ряд статей о ее жизни. В общем, сделать ее известной всему миру. И, кто знает, может быть, в конце концов, ее и выпустят. У нас были такие случаи. Вот в Румынии, например. Румынский гражданин попросил убежища в нашем посольстве. Жил там долго, а потом ему разрешили выезд. Сейчас он в Америке. А был, между прочим, замешан в сложную историю, которую румынское правительство пыталось представить, как шпионские козни. А вот, выпустили. Или вывезем как-нибудь. Тогда хоть времени у нас будет вдоволь...

А вдруг он был прав?! Мысль о том, что завтра Яна может оказаться в американском посольстве вместе с Алюшкой, в полной безопасности, что я смогу позвонить ей по телефону и услышать ее голос, надежда на то, что ее выпустят или вывезут, понимание того, что символика ее поступка станет известной всему миру и поможет миллионам других людей понять свою собственную духовную силу – все это показалось мне вдруг настолько реальным и возможным, что у меня защемило сердце.

— Но пойдет ли на это ваше правительство? Президент? Ведь скандал будет колоссальный...

— Вы не знаете американцев. Когда всякие там сложные политические проблемы, они могут оставаться равнодушными. У них просто много других дел, И политику американский народ вообще не любит. Но когда речь пойдет о таких ясных вещах, как жизнь женщины и ребенка. Ого! Знаете, что может подняться?! Вот, – недавно упала девочка в колодец. Так вся Америка всполошилась. Не знаю, сколько там часов ее откапывали, но все это время миллионы людей принимали участие в ее спасении. Специальные команды были посланы, средства, специалисты из всех мест прилетели. По телевидению и в газетах только об этом и говорили. И спасли. Если правильно рассказать о вашей жене и всю ее историю, так хочет президент или не хочет, а народ потребует, чтобы он выступил. У нас ведь в Америке правительство служит народу, а не наоборот.

— Ну, хорошо. Я все это понимаю. Но разрешение на то, чтобы к моей жене поехал посол, вы будете просить у правительства, а не у народа.

— Конечно. Ну и что же? Наше дело предложить план. А если Вашингтон разрешит, то уже их дело – довести до конца. Знаете, что? Я поеду сейчас в город, – чтобы не терять времени. Составлю телеграмму поубедительнее и сразу отправлю. Молнией. Посмотрим, что они скажут. Я лично знаю, что они там, в Вашингтоне очень вам верят и чувствуют ответственность за все, – что случилось. При других обстоятельствах могли бы и не пойти на такой риск. А в вашем случае, мне кажется, – что пойдут. Ну, что вы скажете? Попробуем? Ведь мы даже должны попробовать!

Я не мог еще окончательно ничего решить. Было очень трудно за несколько секунд перестроиться и из полной безнадежности, из твердого решения уходить, вернуться к каким-то новым планам. Но, с другой стороны, даже если я все равно убегу, лучше сделать вид, что я соглашаюсь. У меня все готово для побега: проволока приготовлена, дверь отперта, мебель отодвинута. До вечера у меня еще есть время подумать. Я ничем не рискую, согласившись. Наоборот. Зная, что у меня снова появилась какая-то надежда, они могут ослабить охрану.

— Давайте попробуем, – сказал я.

Он схватил пальто в охапку и побежал через террасу к гаражу. Через несколько секунд, взвизгнув тормозами, он осадил машину перед крыльцом и крикнул мне:

— Я сразу обратно приеду!..

И метнув фонтан гравия из-под колес, скрылся за поворотом дороги.

Но обратно он в тот день не приехал. Позвонил через несколько часов и прокричал восторженным голосом, что, дескать, все идет хорошо, что все здесь согласны и телеграмма в Вашингтон послана. Он собирает на воскресенье совещание из специалистов по тому городу, где будет разворачиваться дело. Я понял, что он имеет в виду Москву. Завтра днем они все приедут ко мне. Добавил, что ему нужно ловить всех до того, как они разъедутся на уик-енд и повесил трубку.

Я рассказал «А» о предложении американцев и спросил его мнение.

— Я боюсь давать советы в таких вещах, – честно сказал он. – Да и американцев я совсем не знаю. Но рассуждая логично, трудно предположить, что они какие-нибудь людоеды: возьмут и бросят хладнокровно твою семью в концлагерь или на смерть. Уж если они разрешат взять их в посольство, так думаю, будут драться за это до конца. А у тебя, наверное, ничего другого, кроме как этот шанс и не осталось.

Он не знал о моем плане побега. Но бегство нельзя было считать шансом на спасение семьи. Бегство было только средством предотвратить их гибель.

А, может быть, правда, нужно рискнуть? – подумал я. – Бежать всегда успею. В крайнем случае – в следующую субботу. Мебель можно придвинуть чуть-чуть обратно. А проволочных крючков не заметят. Охранники в тот угол забора совсем не ходят. Вдруг, действительно, они возьмут ее в посольство? Я могу написать ей письмо и объяснить, что ради Алюшки она должна пойти на это. А от посольства до нашего дома – несколько кварталов. Три минуты на машине, не больше. Искать не надо. Дом заметный, на нем телевизионнал антена особой формы – другой такой в квартале нет. И кабель – в наше окно. Найдут. Расписание Яниного дня я им дам. Есть часы, когда она кормит Алюшку и в это время – обязательно дома. Да, нужно рискнуть, если они дадут мне гарантии, что к моей жене поедут и возьмут ее в посольство. А если не возьмут? Тогда ничего особенного не будет. Я молчу по-прежнему и при малейшем нажиме на меня – бегу.

Да, этот шанс я обязан использовать.

Тем более, что он, может быть, – последний.

Начались совещания. В воскресенье и понедельник они происходили на основании мнений местных «специалистов». Кое-кто сразу заявил, что Государственный Департамент США не разрешит воспользоваться посольством как местом для политического убежища. Выдвинули было вариант с Клубом Иностранных Корреспондентов в Москве. Мне этот вариант не нравился. Я считал, что в Клуб могут спокойно приехать из МВД и забрать мою семью силой. Споры шли до понедельника. В понедельник появился Чарльз Маламут, один из директоров европейского отдела Голоса Америки. Он был много лет в Москве корреспондентом одной из американских газет, и заявил с места в карьер, что разговоры о Клубе – чушь. Или посольство, или ничего. И нечего огород городить, если не посольство. Это единственное место в Москве, откуда мою семью МВД не сможет вырвать силой. Пошли долгие дискуссии, не оборвутся ли дипломатические отношения между двумя странами, не смогут ли блокировать посольство, и так далее. Но Маламут стоял на своем: «посольство или ничего». Я присоединился к нему. Затем возник вопрос – заезжать ли за Яной домой или бросить ей письмо в форточку? В этом письме я просил бы ее подойти в определенный день и час к Собачьей Площадке. Там должна была стоять машина с таким-то номером. Яна не знала, что машина американская. Когда она садилась в машину, ее везли в посольство и по пути объясняли, в чем дело. Затем в газеты можно было дать сокращенную версию о том, что она села в иностранную машину и попросила политического убежища. Все эти варианты обсуждались с такой страстностью и такими деталями, что мне все более становилось ясно: они действительно поставили себе задачу – спасти мою семью. Я продиктовал им подробное описание моего дома в Москве, подходов к нему и образа жизни Яны, час за часом. Затем от обсуждения технических проблем перешли к проблемам стратегическим. Возник вопрос: как сделать, чтобы Яну не обвинили в сотрудничестве с иностранными разведками? Как объяснить общественному мнению мира, откуда она узнала об американской машине, или откуда американский посол узнал о существовании Яны. Получается своеобразный заколдованный круг: я не хотел выступать перед прессой до того, как Яна была бы уже в посольстве, а Яну нельзя было брать в посольство до той поры, пока не было официальных сведений о моем появлении на Западе.

Все эти вопросы получили свое окончательное разрешение во вторник. В этот день прилетел из Вашингтона специальный уполномоченный Государственного Департамента мистер X. Он заявил, что приехал в Германию специально для руководства спасением моей семьи и рассказал о плане, разработанном в Вашингтоне.

После согласования с высшими инстанциями американского государства, было официально разрешено пригласить мою жену в американское посольство в Москве, чтобы предложить ей там политическое убежище. Для того, чтобы избежать обвинения моей жены в шпионаже, к ней домой должны были приехать корреспонденты американской прессы в Москве. Для них организовывался специальный предлог для посещения моей квартиры. Делалось это следующим образом: я записываю на пленку краткое обращение к мировому общественному мнению. В нем обрисовываю в общих чертах моральную проблему возникшую перед Яной и мной. Рассказываю о решении, принятом нами. Причем, вставляю в текст несколько подлинных слов Яны и моих, которые известны только нам обоим. В первые строчки своего обращения я включаю точный адрес нашей московской квартиры.

В четверг, 21 апреля, то есть через два дня, в Бонне созывается пресс-конференция. Созывает ее американский Верховный Комиссар и приглашает всех корреспондентов, аккредитованных в Бонне. Однако причина и тема пресс-конференции хранятся в абсолютном секрете до момента ее открытия. Несмотря на то, что обычно такие пресс-конференции назначаются на утро, в этот раз Госдепартамент решил установить время начала в 14 часов. Причину мистер X. объяснил так: в расписании Яниного дня я указал московское время 16 часов, как час, когда Яна всегда кормит Алюшку обедом. А весь план и заключался именно в том, чтобы в момент начала пресс-конференции Яна была бы дома.

В 13.45 по боннскому времени радиостанции Голоса Америки начинали передавать мое обращение, записанное на пленку. Одновременно, в Москве, в американском посольстве, у радиоаппарата сидели заранее предупрежденные корреспонденты. Как только по радио передавался адрес моей квартиры, а это произошло бы в первые же секунды, корреспонденты получали легальное право ринуться к моей квартире, чтобы «интервьюировать» Яну. Внизу уже стояли бы заведенные машины. Через пять минут они были бы у дверей нашей квартиры в Кривоникольском переулке.

— А если корреспонденты не ринутся? – спросил я.

— Ну, кое-кому из них можно и приказать. Заранее, конечно, – вмешался присутствовавший полковник американской разведки. Он посмотрел вопросительно на англичан, как бы ожидая, что они согласятся с ним, но те промолчали. Мистер X. продолжал развивать план:

Корреспонденты скажут моей жене, что я выступаю по радио. Они предложат ей послушать мой голос в американском посольстве. Можно так составить текст их обращения к моей жене, что она поймет необходимость пойти в посольство. Поскольку Голос Америки будет передавать мою запись на пленке каждые пятнадцать минут в течение нескольких часов, то Яна наверняка услышит мой голос. Слова, известные только нам двоим, докажут ей, что это действительно говорю я. В то же время эти фразы послужат своеобразным сигналом, что она должна рассказать прессе все, что могло бы подтвердить мои слова.

Я же, на всякий случай, проводя пресс-конференцию в Бонне, должен буду обратиться к корреспондентам с просьбой позвонить в Москву и попросить своих коллег там, съездить на квартиру к моей жене и взять у нее интервью. Как бы фантастически это ни прозвучало для общественного мнения, мы выигрываем еще один официальный предлог для объяснения, почему иностранные корреспонденты появились у дверей нашей квартиры в Москве.

После этого Яна остается в посольстве и мы начинаем мобилизовывать общественное мнение в ее защиту. Американское государство обязуется держать Яну «до победного» в посольстве.

Мистер X. замолчал, а потом, как бы вспомнив что-то, добавил:

— Все это мы гарантируем вам только в том случае, если корреспонденты застанут вашу жену дома. Они, конечно, будут ждать или искать ее. Но, если какими-нибудь путями секретная полиция Советов уже знает о вашем переходе и арестовала вашу семью, мы уже ничего не сможем сделать. Но и в этом случае лучше привлечь внимание всего мира к вашей жене. Ей это только сможет помочь. В конце концов, ее судьба решает в какой-то степени моральный облик советского правительства. Они должны об этом беспокоиться.

Все звучало довольно логично. И, судя по деталям, в Вашингтоне отнеслись к плану серьезно. Одно обстоятельство смущало меня: что я должен был выступать на пресс-конференции не зная, в посольстве ли уже Яна. Я сказал, что мне нужно посоветоваться об этом с НТС.

— Мы не сумели связаться с ними сегодня. Можно устроить встречу завтра. Но, вообще-то мы все время держим их в курсе того, что происходит с Вами.

Я согласился на план, добавив, что резервирую себе право внести поправки в него или далее отказаться после разговора с представителями НТС.

— Это ваше полное право, – сказал мистер X. – Только учтите, что мы уже отправили телеграмму в Москву с подробным планом, включая ваши данные о квартире и доме. Они там все готовят. Ваши поправки и окончательное согласие скажите нам не позже чем в ночь под четверг, чтобы мы успели, в крайнем случае, остановить наших людей в Москве.

Условились, что утром я встречусь с Околовичем, а затем поеду вместе с Маламутом в радиостудию Голоса Америки, для записи обращения по радио. Возник вопрос, что я буду говорить на пресс-конференции.

— Как можно меньше – попросил я.

Американцы согласились и сказали, что будут составлены пресс-релизы, в начале конференции выступит Верховный Комиссар и от его имени будет рассказана моя история. Я же ограничусь только ответами на вопросы.

— Переводить на английский будет господин Маламут, – сказал мистер X. – А по-немецки будете говорить сами?

Я решил отвечать и по-немецки через переводчика, чтобы иметь больше времени для обдумывания.

Потом все разъехались. Я принялся за текст обращения. Под вечер раздался телефонный звонок. Меня позвали к телефону. Я с удивлением узнал голос Околовича. Когда-то я дал ему номер, списанный мною с таблички на телефонном аппарате охотничьего домика, но до сих пор он мне не звонил.

— Николай Евгеньевич? – спросил Околович. – Я вот почему вам звоню. Хочу сказать, что мы не видимся с вами совсем не потому, что мы этого не хотим. Вы меня понимаете? Если мы вам нужны, то требуется нажим с вашей стороны.

— Да, да, — ответил я. – Уже все сделано. Завтра утром они привезут вас сюда.

— Это точно? – переспросил Околович.

— Во всяком случае мне так обещали.

— Тогда возьмите лучше наш номер телефона. Говорить по этому телефону я много не могу.

Я записал. Околович повесил трубку. Он был прав. Если американцы пытаются изолировать меня от НТС, то нам лучше обсудить это при встрече.

Мне не удалось увидеть Околовича ни в среду утром, ни в среду днем. Американцы заявили, что студия у них свободна, в основном, утром, и я должен немедленно туда ехать. Из студии я позвонил Околовичу и перенес встречу на четыре часа. Стали записывать обращение. Потом вдруг перегорела лампа. За ней пришлось почему-то ехать в город. Мы с Маламутом ждали в студии. В половина четвертого я позвонил Околовичу о задержке. Он сказал, что ждет и не сдается, будет ждать хоть до поздней ночи. Его шутка оправдалась. Запись была закончена только в десятом часу вечера. Маламут хотел сразу же ехать с текстом обращения в Бонн, но я просил его проехать вместе со мной в охотничий домик и дать мне возможность снять копию для НТС. Без проверки текста Околовичем я не хотел решаться на конференцию. Мы вернулись в домик. Внизу нас уже ждали американцы и англичане. Предстояло обсудить технические детали завтрашней конференции. Я попросил дать мне еще полчаса на снятие копии. Мы поднялись в мою комнату. Маламут стал диктовать, я – печатать. Когда мы дошли до рассказа о поручении мне операции «Рейн», я вдруг остановился. «Взрывчатость» того, что мы собирались делать, вдруг стала мне особенно ясна.

— Чарльз Львович, – спросил я Маламута. – Вы не думаете, что я не должен бы идти на эту конференцию, не получив абсолютных гарантий, что к моей семье в Москве пойдут?

— Мне трудно вам сказать что-либо. Я здесь на официальном положении. Но, совсем между нами, – в ваших словах много правды.

В этот момент в комнату вошел англичанин.

— У вас еще надолго? – спросил он.

— Знаете что, – сказал я, – не могли бы вы сказать американцам, что я даю им свое окончательное согласие, но с одним условием: мне дают абсолютную гарантию, что мою семью в Москве обязательно пригласят в посольство.

— Я не знаю, – сказал он нейтрально и исчез.

Я уже перепечатал обращение, когда англичанин снова пришел.

— Я говорил с ними, – сказал он. – Они звонили в центр. Там сказали, что, конечно, дают гарантию. Не понимают, почему вы беспокоитесь. Вам уже гарантировали это на днях. Только одно невозможно: сообщить из Москвы о разговоре с вашей женой до того, как вы начнете пресс-конференцию. Практически невозможно.

— Этого я не требую. Мне достаточно честного слова американского правительства, – сказал я.

— Там приехали ваши друзья. Господин Околович и другие, – невозмутимо продолжал англичанин. Они ждут вас.

Маламут распрощался и уехал. Внизу, за длинным столом сидели Околович, его друг – представитель НТС, американцы, англичане. Я передал Георгию Сергеевичу текст моего обращения по радио. Он прочитал внимательно и передал своему товарищу.

— Ну, как? Согласны? – спросил я Околовича.

Он пожал плечами:

— По-моему – все в порядке. Но деталей-то я не знаю. Трудно сказать окончательно.

Стали обсуждать план пресс-конференции. Выяснилось, что пресс-релизы уже готовы. Я спросил, почему мне их не показали.

— Да их составляли у нас лучшие специалисты, – ответил полковник американской разведки. – Вы не беспокойтесь. Ошибок не будет.

Но я потребовал, чтобы пресс-релизы мне были показаны. За ними поехали в город. Часа полтора мы обсуждали техническую сторону пресс-конференции. Выступать ли Околовичу, нужно ли заявление НТС, точное время, когда начинать радиопередачи Голоса Америки. Какая может быть реакция в Москве. Американцы говорили обо всем подробно, но только в вопроссе московской операции были несколько сдержаны. Я понимал, что это их личное дело и не настаивал.

В половине второго ночи привезли пресс-релизы. Я открыл первую страницу и прочитал:

— «Н.Е.Хохлов родился в небольшой деревушке под Москвой под названием Горький»...

Поднялся громовой хохот. Хохотали мы трое: Околович, его друг и я. Остальные смотрели на нас с недоумевающими улыбками. Я читал дальше:

— «его жена активный враг советской власти...»

Мы окаменели. Даже американцам стало неудобно.

— Покажите. Не может быть! – сказал полковник. – Нет, правильно, так и написано. Что за идиоты! Я говорил вам, что ему нужно сначала показать материалы!

Последние слова относились к одному, уже три дня присутствующему на совещаниях, «эксперту». Тот поморщился:

—- Да, нехорошо получилось. Но это мы вырежем...

Вырезать, однако, пришлось очень многое. Пробный экземпляр «пресс-релизов» превратился в некрасивую лапшу. Ошибок, несуразностей и заявлений, опасных для моей семьи, в тексте оказалось несметное количество.

— Скажите, – спросил я американцев с серьезной тревогой. – А не могут ли и в Москве так же сработать? Вместо посольства отвезут мою семью куда-нибудь в совсем другое место и все провалят?

Вмешался американец, которого я видел в первый раз. Он несколько часов тому назад прилетел из Вашингтона.

— Нет, нет. В Москве не подведут. Мы им отправили длиннейшую телеграмму со всеми деталями. И сегодня утром еще раз послали напоминание.

— Не хватит ли совещаться? – спросил англичанин. – Завтра Николаю Евгеньевичу держать такой бой...

Стали расходиться. Я подошел к Околовичу:

— Ну, как, Георгий Сергеевич, – одобряете?

— А я ведь всех подробностей так и не знаю. Но, по-видимому, у вас никакого другого выхода нет. Что-то надо же делать. Будем надеяться на американцев и на судьбу.

21-го апреля был Великий Четверг православной Страстной недели. Я вспомнил об этом только днем, когда мы уже переезжали Рейн на пароме. Хорошо это или плохо? Четверг Страстной недели. Не знаю. Теперь уже поздно об этом думать. Завертелись колеса гигантской машины. В Бонне десятки корреспондентов получили приглашение на конференцию. В Москве кто-то сидит у радиоаппарата и ждет первых слов моего обращения. Люди Госдепартамента США дежурят у телеграфных аппаратов, чтобы принять первые же вести из Москвы. Так, во всяком случае, видел я все это.

В Бонне была солнечная жаркая погода. Около белых корпусов американского военного городка меня встретил мистер X. с группой незнакомых американцев.

— Ник?! – крикнул он мне и подошел поближе. – В Москве все о-кей.

Он показал мне, традиционным жестом, указательный и большой пальцы левой руки, сложенные в кольцо. Я понял этот жест так, что из Москвы получено подтверждение о готовности провести операцию. На душе у меня стало легче. Значит американцы выполнили свою часть дела. Теперь действительно нужно полагаться только на судьбу.

В два часа открылась конференция. Я ждал в одном из соседних зал. Маламут сидел рядом со мной и пытался скрыть свое волнение. Он протянул мне большую фотографию Яны:

— Напишите свой автограф, Николай.

— Потом, Чарльз Львович, – сказал я. – Лучше потом. Когда получим известие, что они спасены.

Пришел один из американских разведчиков и сказал, что по Голосу Америки уже идет моя пленка. Верховный Комиссар начал говорить. Через полчаса меня позвали в зал. В пустых коридорах у стен стояли часовые в яркой морской форме с позументами и цветными лампасами. Из двери в зал вырвался гул, как из пчелиного улья. Кто-то сказал звонко несколько слов. Может быть, мою фамилию. Настала тишина. Двери открылись. Охранники окружили меня и я шагнул вперед. Вспышки ламп, жужжание кино-камер и щелканье аппаратов понеслись мне навстречу. Зал был небольшим. На длинном столе, отделявшем меня от аудитории, стояли в ряд микрофоны. Верховный Комиссар начал что-то говорить по-английски и я понял, что в зале не было усилителя. Все микрофоны вели к звукозаписывателям. Комиссар замолчал и наступила тишина. Я ждал, что мне будут задавать вопросы. С левой стороны от меня сидел Маламут, справа – немецкий переводчик.

— Начинайте, – шепнул кто-то сзади нас.

Никто ничего не начинал. В первом ряду слева я увидел Околовича, Поремского и их друзей. Фотографы сидели прямо на полу, целясь в меня громадными аппаратами. В углах стоял лес кино-камер и прожекторов, – Да начинайте же, – взмолился кто-то сзади нас.

— Что начинать? – бросил я через плечо. – Кому начинать?

— Да вам, конечно. Речь начинайте. Вашу речь. Обращение к прессе.

Я повернулся. Сзади смотрели на меня несколько пар незнакомых глаз. Ни мистера X., ни американских разведчиков не было видно. Доказывать этим незнакомцам, что я по плану должен был только отвечать на вопросы было невозможно. На меня смотрели глаза кинокамер, фотоаппаратов, глаза корреспондентов, глаза практически, всего мира. Я подумал, что придется повторить в краткой форме свое обращение, записанное для Голоса Америки.

Едва я произнес первую фразу, с задних рядов закричали: «громче, громче!». Я стал говорить громче, но сразу потерял естественность. Маламут так волновался, что никак не мог понять в первые несколько секунд, что я именно сказал. Пришлось повторить вполголоса. Немец-переводчик тоже поддался общей нервности и все перепутал. Я остановил его и поправил на немецком языке. В таком духе конференция продолжалась еще полчаса. Кое-как закончив пересказ своего обращения, я попросил, согласно плану, корреспондентов позвонить в Москву их коллегам. Был объявлен перерыв. Снова налетели фотографы. Один из них втиснул мне в руку гигантскую фотографию Яны.

— Подымите выше – попросил он.

Я подумал, что он хочет скопировать фотографию, но когда блеснула вспышка вдруг понял, что меня сняли вместе с карточкой в дешевом театральном жесте.

— Еще раз, – попросил фотограф, и выше, выше фотографию! Покажите рукой на ее лицо.

Я отрицательно покачал головой и положил фотографию на стол. Потом я должен был произносить на немецком языке, тоже экспромтом, перед кинокамерой и микрофоном обращение к немецкой прессе.

— Несколько слов для радиостанции Свободная Европа, – попросил кто-то сбоку.

— Скажите что-нибудь и сюда, в этот микрофон, – говорили какие-то другие голоса.

Я говорил, перетасовывая фразы из все того же накануне разработанного обращения для Голоса Америки. Потом подошел Околович.

— Пожмите руки, – попросил кто-то.

Мы подали друг другу руку. Опять засверкали вспышки. Мне становилось не по себе. Когда стали фотографировать бесшумное оружие, разложенное на соседнем столе, ко мне подошла женщина в простеньком платье и шерстяном платке на голове.

— Я жена доктора Трушновича – сказала она. – Хочу поблагодарить вас за ваш поступок и искренне пожелать, чтобы ваша жена была спасена.

Я отошел с ней в сторону и проговорил весь перерыв. Потом меня позвали обратно за стол. Тут только я заметил, что зал был полупустым. Корреспонденты ушли в фойе звонить своим редакциям. Начались вопросы. Их было немного и оказались они довольно бледными. Видимо, западной прессе было не так уж легко уловить смысл истории с операцией «Рейн».

Конференция закончилась. Меня снова окружили охранники и провели сквозь задние двери к машине.

По дороге во Франкфурт я спросил у американцев, слышно ли что-нибудь из Москвы.

— Ну, что вы, – ответили они. Так быстро не придет. Может быть, только к вечеру.

Но ни к вечеру, ни на следующий день вестей из Москвы не пришло. Газеты многих стран сообщили о моей пресс-конференции на разных языках и в разном освещении. В освещении, соответствующем сообразительности репортеров и политической окраске газет. Фантастических вымыслов обо мне было очень много. Особенно винить корреспондентов было нельзя. Пресс-релизы после «поправок» превратились в такую сумбурную «лапшу», что разобраться в них было нелегко. Да и вся пресс-конференция прошла слишком нервно и слишком путанно. Но газет я особенно не читал. Меня интересовало только одно: что произошло в Москве?

Я знал, что Яна была дома. Одна из английских газет узнав адрес московской квартиры, где жила моя мать, позвонила туда прямо из Лондона. Разговор произошел типично для невероятной наивности западной прессы, не умеющей делать скидку на особые условия жизни граждан СССР. Телефонистка в Москве, видимо, проверив по списку № Б-3-91-95 и увидев, что телефон принадлежит сотруднику МВД – соединила. Ответила моя мать:

— Я слушаю...

— Это кто говорит? Мать капитана Хохлова?

Сотрудник лондонской газеты очень чисто говорил на русском языке.

— Да... я... – ответила мама. – Но кто это говорит?

— Одна из лондонских газет. Я говорю из Лондона.

— Из Лондона? – удивилась мама. – Что вам нужно?

В голосе ее уже слышалась тревога.

— Ваш сын сделал сегодня заявление на пресс-конференции в Бонне. Он перешел к американцам...

— Подождите, – прервала его мама. – Я не понимаю, чего вы от меня хотите...

— Я хочу спросить у вас, что из того, что говорил ваш сын – правда...

По описанию газеты, в этом месте в голосе моей мамы прозвучало возмущение:

— Я вас не понимаю, не знаю кто вы, и не хочу больше с вами разговаривать.

И трубка в Москве была брошена.

По деталям разговора я понял, что это действительно была моя мать. Значит МВД еще ничего не знало. Мой телефон не был под наблюдением. И значит Яна в своей квартире тоже была дома.

Но из Москвы ничего не приходило. Тем временем западная пресса, опубликовав запутанные отчеты о моей пресс-конференции, стала задавать логический вопрос: почему я рассказал о своей жене и выдал ее тем самым МВД?

В пятницу ко мне в охотничий домик приехали американцы, англичане и представители НТС. Они заявили, что мне надо дать какое-то объяснение по этому вопросу.

Я сказал было, что надо бы раскрыть правду. Мне возразили: «Ни в коем случае! Ваша жена сидит, наверное, сейчас в американском посольстве в Москве. Одно ваше неосторожное слово и ее могут обвинить в шпионаже. Да, Москва молчит. Но это, может быть, и хороший знак. Советское правительство могло блокироватъ связь с Москвой из-за вашей жены».

Пришлось составить туманное и неясное «объяснение». Оно было правдой. Но, отражая мое собственное душевное смятение, оно не объясняло истинных причин случившегося.

Я продолжал ждать вестей из Москвы. Меня пригласили в Лондон, чтобы выступить перед общественностью Англии и заставить этим советское правительство оборвать молчание. Я прилетел в Лондон и записал интервью для Би-би-си. Тем временем в Германии Верховный Комиссар США направил советскому правительству дипломатическую ноту с требованием выпустить мою семью за границу. Москва упорно молчала. Шел день за днем. Часами я сидел у радио-монитора слушая не появится ли в московском радио что-либо о Яне. Ночью мне снились тяжелые сны. В них я шел по душной Москве. Несмотря на жару, улицы были покрыты снегом. Я знал, что все это мне снится, но старался так идти, чтобы добраться до нашей квартиры и хотя бы заглянуть в окно. Но за несколько метров до дома всегда просыпался. И потом опять: жара, снег, и мои отчаянные попытки дойти до окна квартиры.

И вот, однажды, пришел американец, тот самый, который прилетел из Вашингтона с заверениями, что в Москве все будет «о-кей». Он старался не смотреть на меня и я понял, что вести плохие.

— К вашей семье в Москве никто не пошел, – очень просто сказал он.

— Что?! – почти вскрикнул я.

— Да, – ответил он с каменным лицом. – Никто не пошел. Не знаю почему. Похоже, что в последний момент они струсили...

Я так никогда и не узнал, что произошло в Москве. Было ясно одно: к моей семье никто не пришел. Сотрудникам американского посольства в Москве была настолько безразлична судьба русской женщины и ребенка, что они не только не потрудились пойти к моей квартире, но даже не послали ответную телеграмму, что ничего не могут сделать. Прийди такая телеграмма – мы успели бы еще отменить конференцию. «А» оказался неправ: среди американских чиновников нашлись «людоеды».

Что-то сломалось во мне. Я машинально двигался, что-то говорил, делал, но мне было все безразлично. Безразлично, что со мной будут делать, куда повезут и о чем со мной разговаривают. Один только раз я вышел из апатии. Тогда, когда мне предложили лететь в Америку и поселиться там. Я категорически отказался. Тогда они стали доказывать, что нельзя сдаваться и семью нужно теперь держать в центре общественного внимания, иначе МВД их уничтожит. В Америке я должен принять участие в разворачивающейся кампании по защите моей семьи. Остатками сил я понял, что обязан сделать и это.

6-го мая военный самолет американской авиации был вызван из Франкфурта в Лондон. Он взял меня в Лондоне вместе с немногочисленными спутниками на борт и понес в направлении на Запад.

В самолете было пусто. Лишь одна задняя левая четвертушка гигантской кабины была занята креслами. Вместе со мной летели два охранника и офицер американской разведки.

Офицер отломил банан от гирлянды висевшей в углу и подсел ко мне:

— Послушайте, Ник, – заговорил он. – Я знаю, что вам тяжело. Но и нам тоже. Мы знаем, что виноваты. Но нельзя ни сдаваться, ни падать духом. Ваша жена стала теперь символом. О ней знает целый мир. Борьба за нее только начинается. Уничтожить ее не могут. А то из-за чего вы пришли ведь осталось. Вам нужно только суметь зачеркнуть свое прошлое. Америку называют – «Новым Светом». Попробуйте представить себе, что вы летите в Новый Свет. Начните жизнь сначала. Мы вам поможем в этом...

Я смотрел на волны облаков под самолетом. Не буду ему возражать... Какая мне разница? .. Пусть говорит, что хочет... Если бы он сказал, что мы переменили курс и летим не в Америку, а на Огненную Землю, мне было бы также все равно.



ПОСЛЕСЛОВИЕ.


На серой казенного цвета стене, под портретом Елизаветы Второй, висят гербы канадских провинций. Что-то в деталях их рисунка заставляет вспомнить Джека Лондона: леса, засыпанные снегом... нарты с упряжкой собак... меховые капюшоны над выдубленными морозом лицами золотоискателей...

Сзади меня топчется нетерпеливая очередь пассажиров. На коротком пути от самолета до вестибюля аэропорта нас уже успел проморозить ветер. Я иду дальше, вглубь зала ожидания.

Голубоватый свет флуоресцирующих ламп. Изломанная линия диванов и кресел сверкает никелированными брусьями. Гигантские фотопанели по стенам рассказывают о машинной и транспортной мощи сегодняшней Канады, – Канады тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. На другом конце зала, за белым прилавком бара суетятся официантки. Мне к бару ходить нечего. Свои деньги я обменял при отлете из Нью-Йорка на французские франки. Чаю после морозного ветра я выпил бы, но в Гандере обменной конторы нет. Может быть, потому что в этом канадском аэропорте, расположенном на самом краю северо-американского побережья, самолеты задерживаются не надолго – лишь для того, чтобы набрать горючего.

Над витриной с цветными фотографиями канадских городов висит несколько электрических часов. Время в столицах мира. Я опускаюсь в кресло. По часам можно проследить, как сюда, к американскому континенту движется по земле новый день – двадцать первое ноября. Здесь половина двенадцатого ночи. В Париже – четыре часа утра. В Москве – половина восьмого. А где-то дальше на восток, в каком-нибудь сибирском городке или селе, дорогие мне люди прожили уже почти половину тысяча триста двадцать третьего дня нашей разлуки... Почти три года.

Почти три года прошло с тех пор, как я в последний раз был на родине.

Откуда-то из-под потолка доносится щелчок и голос диспетчера объявляет, что самолет авиалинии «Ти-Даблью-Эй», следующий рейсовым полетом в Париж, задержится на полчаса из-за починки системы отопления кабины. Это мой самолет. Для меня лично задержка безразлична. Прилечу в Париж в шесть или семь часов утра – какая разница?

Два с половиной года тому назад я в первый раз прилетел сюда в Гандер, на пути из Англии в США. Тогда этот аэродром не выглядел еще таким благоустроенным и блестящим. А может быть, я просто плохо помню. В те дни мне было не до наблюдательности. Я был раздавлен событиями, уничтожен ими. В Гандере нам пришлось переночевать. Утром шестого мая мы перелетели в США, в Вашингтон.

Я знал, что был приглашен в Америку Федеральным Правительством, и прибывал в США как гость, для дачи показаний по делу моей семьи, оставшейся в руках советского правительства.

И вот прошло два с половиной года. Я снова в Гандере. На пути в Европу. Я лечу туда по собственной воле, и ничто не может удержать меня от этого.

В кармане у меня бумаги, в которых подтверждается, что Конгресс США принял в августе 1956 года специальный закон, дающий мне право постоянного проживания в Америке. Согласно этому закону американское государство предоставляет мне человеческие права, которые составляют основу американской конституции.

Я знаю, что обязан своей свободой и независимостью простым людям Америки. Когда такие слова попадаются в газетах, их читают бегло, как необходимое приложение политической демагогии. Но для меня, действительно, именно поддержка тысяч рядовых американцев дала возможность снова найти смысл в жизни.

Весной 1954 года, после крушения всего и вся, в моей душе остались лишь хаос и боль.

Сотрудники службы американской разведки стремились показать мне, что жизнь моя не кончена, что на Западе для меня есть богатое и светлое будущее, что для этого мне нужно только «окончательно порвать с прошлым» и найти в Америке новую родину. В отношении ко мне офицеров разведки было подчас много искренности и настоящего человеческого участия. Но они не понимали одного: что я не мог «порвать с прошлым», что в отличие от тех, кто «выбрал свободу» ради личного благополучия или безопасности, я «выбрал борьбу» ради свободы родины и моей семьи.

Голос диспетчера аэровокзала обрывает мои воспоминания. Самолет линии «Ти-Даблью-Эй» задержится в Гандере еще на час. Починка отопления, видимо, не ладится. Я устраиваюсь поглубже в кресле и возвращаюсь к своим мыслям.

Да... Вот эта самая проблема: почему и во имя чего я появился на Западе?

Когда сначала в феврале, а потом в апреле 1954 года рухнули одна за другой мои надежды, я готов был осудить многих. Американскую разведку – за близорукость и косность, НТС – за «нерешительность», Запад – за бессилие в борьбе с коммунизмом, прессу, радио и телевидение – за искажение моей «истории»... Но не был ли и я сам виноват во многом из того, что случилось? Сегодня я должен сказать себе трезво и честно: да, вина лежит и на мне самом.

Когда я был уже в руках американской разведки, мои внутренние колебания, приводившие иногда даже к внешней противоречивости отдельных поступков и слов, не могли ли дать окружавшим меня людям возможность подумать, что я мог бы «зачеркнуть прошлое» и заняться поисками «новой родины»?

Сегодня я знаю, что окончательной готовности пойти на это у меня, в действительности, не было. Что-то более сильное, чем любые колебания, приковывало меня к пути, на который я вступил в Москве тринадцатого января 1954 года.

Тот факт, что с этого пути я не могу свернуть, стал для меня особенно ясным в Америке.

Через несколько дней после прилета в Вашингтон меня вызвали в Сенат. Не удовлетворившись рапортом службы американской разведки, он хотел сам в беседе «с глазу на глаз», спросить у меня: – «Что же в самом деле случилось с вами? Как вы попали сюда и зачем?»

Начались секретные заседания сенатской комиссии, производившей опрос меня. Я рассказал историю своего разрыва с коммунистической идеологией, подчеркнул то обстоятельство, что пришел на Запад не в поисках политического убежища, а с целью примкнуть к русской революционной организации. Сенат решил устроить открытое заседание с прессой и телевидением, чтобы дать мне возможность обратиться к американскому народу с просьбой помочь спасти мою семью.

Однако служба американской разведки вновь настаивала, чтобы я умолчал об истории с посольством. Они считали, что откровенный рассказ о «московском плане» отрежет мне дальнейшие пути по спасению семьи. Я поверил им еще раз. 21 мая, на открытом заседании сенатской комиссии, я снова обратился к американскому народу с просьбой защитить мою семью, и снова миллионы людей задали себе тот же странный, неотвеченный вопрос: – «почему Хохлов рассказывает о своей семье так открыто?»

Именно в те дни я окончательно понял, что нельзя надеяться на широкую помощь общественности моей семье, если не раскрыть историю с посольством.

2 июня 1954 г. мировая пресса сообщила из Москвы, что моя семья исчезла из нашей квартиры в Кривоникольском переулке. Это сообщение никогда не было как следует проверено, но всем было и так ясно, что Яна попала в руки МВД. Теперь судьба моей семьи решалась реакцией общественкого мнения мира на нашу с Яной историю.

После боннской пресс-конференции нашлись тысячи людей, которые поверили в Яну. Они поверили потому, что хотели поверить в силу души и совести. На противоположном полюсе оказались другие – те, кто не смог поверить из-за собственной душевной убогости. Нашлись, конечно, и такие, которым было приказано не поверить. Эти стали усердно бросать камнями и грязью и в Яну, и в меня, и вообще во всех советских людей.

Но между этими полюсами были миллионы читателей западных газет и слушателей западного радио, которые не могли еще разобраться, что именно правдоподобно в моей истории, а что перепутано, искажено или скрыто. В числе этих людей были и советские граждане на территории СССР. Западные радиостанции в течение многих недель передавали на советскую территорию материалы, взятые из моих заявлений прессе в Бонне. Самым непонятным и неправдоподобным для этих людей было то, что я «рассказал о своей жене МВД». И они были правы в своих сомнениях.

Им я был обязан ответить, как можно скорее и как можно точнее.

Летом и осенью 1954 года я работал над статьями для американского еженедельника «Сатердей Ивнинг Пост». Сначала я диктовал их по-русски на магнитофон и сотрудник журнала получал английский перевод. Потом мои знания английского продвинулись и я смог самостоятельно корректировать текст. Из пятисот надиктованных мною страниц, журнал выбрал 160 наиболее, по его мнению, интересных. Мне удалось включить в последнюю статью рассказ о плане спасения моей семьи. Правда, пришлось пойти на компромисс. Слово «посольство» было всюду вычеркнуто и точные формулировки затуманены. Я не отчаивался. Статьи были только началом моей борьбы.

Они вышли в ноябре. Их прочитали миллионы американцев. Потом журналы в Греции, Италии, Бельгии, Швеции, Англии, Франции, Швейцарии, в некоторых странах Азии и Южной Америки перевели эти статьи на свои языки и рассказали читателямв сжатом, но неискаженном на этот раз, виде, историю отмены Яной приказа ЦК КПСС об убийстве.

Статьи принесли изменение и в мою личную жизнь. Поскольку официально я был гостем американского правительства, то в Вашингтоне мне был предоставлен в пользование дом и бесплатный стол. Тогда мои личные расходы были минимальны. Теперь я смог, получив гонорар от публикаций статей, отказаться от государственной квартиры и стола. Расплатившись с долгами, я переехал в Нью-Йорк.

С ноября этого же года я начал поездки по городам Америки, рассказывая о русском народе и его борьбе против коммунистической власти. Я читал эти лекции без переводчика, по-английски. Несмотря на мой сильный акцент и хромающую грамматику, слушатели понимали меня. Понимали потому, что те самые причины, которые заставили нас с Яной жить по совести, были этим слушателям близки и понятны. Рассказывая о роли Яны во всем происшедшем, я мог немедленно пояснять, как случилось, что эта роль была раскрыта миру.

Неожиданно для меня, эти встречи с тысячами простых людей Америки оказались поворотным пунктом в моей собственной жизни.

Именно эти встречи вылечили меня от шока катастрофы, показали ясно и недвусмысленно, ради кого идет в мире борьба с коммунизмом и кто, в действительности, составляет армию настоящих борцов против этой бесчеловечной системы.

Советская пропаганда утверждает, что правительственные круги и государственные учреждения Америки якобы тверды и бескомпромиссны в своем «безумном желании уничтожить коммунизм». А вот, дескать, «простые люди Америки» душой и сердцем согласны с принципами советской системы.

В действительности же дело обстоит иначе. Некоторые правительственные круги и государственные учреждения, ослабляемые внутренними политическими противоречиями, ведомственными интригами и сталкивающимися интересами всяких группировок, не всегда могут свободно и успешно бороться с коммунизмом. В этой среде распространена «умышленная слепота и глухота». Люди притворяются слепыми и глухими, потому что те или иные интересы не разрешают им смотреть правде в глаза. Многие из тех, кто вообще и хотел бы уничтожения коммунизма, сами слишком близки к материалистическому мировоззрению и не могут занести руку на марксизм. Другие готовы подсчитывать пушки, самолеты и военные базы, но вести разговор о праве на совесть, о голосе души и сердца им не позволяет их слишком солидное и «серьезное» служебное положение. Ведь западный прагматизм, пронизывающий некоторые общественные и правительственные сферы, признает реальным и существующим лишь то, что можно поставить в колонки цифр или назвать «фактом».

И кроме того, – рядом с правительственными кругами и некоторыми государственными учреждениями живет и действует армия «экспертов по русскому вопросу».

Когда лилипутам удалось связать спящего Гулливера веревками, они вытащили содержимое его карманов и тщательно изучили. В числе других вещей оказались и часы. Лилипутские «эксперты» составили подробное и точное описание часового механизма. Было подсчитано число колес и зубцов, установлены размеры стрелок и скорость их вращения. Произведен анализ металла и краски на циферблате. Короче – ничто не укрылось от зоркого и тренированного глаза «ученых». Но в их докладе отсутствовало одно: для чего существуют часы и почему они тикают. Это оказалось недоступным лилипутскому пониманию.

Большая часть армии западных «экспертов по русскому вопросу» удивительно походит на лилипутских ученых. За сорок лет существования советской власти они успели описать все ее зубцы на колесиках, измерить стрелки и установить состав краски на циферблате. Они не могут установить лишь одного: что движет советской властью и почему она продолжает «тикать»?

Многолетняя деятельность таких русских экспертов сказалась и на отношении рядового американца к русскому народу. Однако при личных встречах и беседах с простыми людьми Америки, я убедился, насколько легко рассеиваются эти предрассудки и как просто нам найти общий язык. Для большинства рядовых американцев понятия высших ценностей, нерушимых прав человека, совести и народных традиций оказались не менее вескими и убедительными, чем цифры и факты. Именно поэтому они слушали со вниманием и доверием мои рассказы о борьбе русского народа против коммунизма. Именно поэтому очень многие из них одобряли нашу борьбу и разделяли нашу веру в победу.

И было ли это в университете Аризоны или промышленном городе Питтсбурге, было ли это в известном «пролетариатом» Чикаго или в бастующем против фабрикантов рабочем поселке Колер, было ли это в приморском курорте Флориды или женском клубе Лос-Анжелеса, в городском ли театре Сан-Франциско или студенческом клубе Род-Айланд, в голливудском ресторане «Браун-Дерби» или в рекреационном зале христианского колледжа Колумбии – всюду, среди этих тысяч американцев, находились те, кто сразу, в кредит, всем сердцем и душой, отзывались на трагедию русского народа и верили в его несломленную духовную силу. Эти люди стали для меня символом настоящей Америки. Я понял внезапно, что можно бороться с коммунизмом через головы равнодушных мещан и циничных дельцов, понял, что простые люди России и Америки поразительно одинаковы в своей внутренней решимости отстаивать права и достоинство Человека, те самые права, во имя которых Яна отменила приказ КПСС.

Я увидел ясно и реально, что борьба против советской власти универсальна, общечеловечна и что гарантия ее победы лежит именно в том унисоне душ и сердец простых людей всего мира, который я нашел, встретившись с американским народом.

И это вернуло меня к жизни, придало ей снова смысл и цель, показало, что я обязан занять свое место в революционной борьбе.

Тогда же я начал писать книгу. Я понял, что все случившееся со мной должно было произойти именно так, как произошло. Путь, который привел меня к разрыву с советской властью, был не исключением – он был логичным и естественным для каждого честного человека. Свою книгу я писал для соотечественников – советских граждан, которые неминуемо должны были придти, если уже не пришли к тому же самому перекрестку, перед которым оказались мы с Яной. Встречи с рядовыми американцами дали мне надежду, что наша с Яной трагедия будет понята миллионами простых людей и вне границ Советского Союза.

Летели месяцы. Вернуться в Европу я не мог. Десятки трудностей и технических препятствий тормозили оформление моего иммигрантского статуса. Я продолжал поездки с лекциями по Америке, писал статьи по анализу положения в Советском Союзе, стараясь лишний раз сказать американскому народу, что в России уже началась духовная антикоммунистическая Революция.

Пришла осень 1956 года, грянули венгерские события, насмерть поразившие коммунизм. Волею судьбы, как раз в те недели, я получил на руки свои первые иммигрантские документы. И тут же, немедленно, заказал билет на самолет.

И вот, сегодня я в Гандере, завтра буду во Франции, потом – в Германии на том участке борьбы, который окажется необходимым.

Я остался на том же пути, на который вступил тринадцатого января 1954 года в Москве.

Диспетчер объявляет о посадке на наш самолет. Все тот же резкий, морозный ветер носится по полю. Пригнувшись, держась за трос, мы пробираемся к самолету. Потом нас пересчитывают, завинчивают люк и в кабине водворяется спокойное тепло. Ревут моторы, цветные огни за окном сливаются в полосы и над самой кромкой воды мы отрываемся в воздух.

Призрачной тенью уплывают назад горы и остров. Далеко внизу остаются Гандер, Канада, американский материк. Мы над Атлантическим океаном.

Жаль ли мне покидать Америку? Жаль ли, что эта страна не стала для меня ни второй Родиной, ни мирным пристанищем?

Нет, Родина у меня одна и никакой другой быть не может. Не только потому, что в России сосредоточено все дорогое для меня, но и потому, что Россия сегодня та страна, где идет отчаянная, смертельная борьба Человека с коммунизмом. Миллионы русских уже отдали свою жизнь в этой борьбе. Другие миллионы находятся в концлагерях. Так же, как когда-то гитлеровская государственная машина захлебнулась в русской крови, так и машина советского государства погибнет волею и ценою жертв русских людей.

От такой Родины невозможно отречься. Такую Родину невозможно забыть.

Русский народ уже духовно победил коммунизм, как «философию». Еще немного и он победит коммунизм, как государственную систему. Как именно это случится – не знаю. Вооруженное восстание, стачка, переходящая в уличные бои, или переворот в каких-то правящих кругах, самороспуск компартии или гражданская война – все это будет лишь конечными, заключительными этапами Великой Российской Освободительной Революции. Самое важное в том, что эта Революция уже идет, и фронт ее проходит в сердцах людей. Ничто не может остановить распада бесчеловечной системы. Потому, что рушится они под ударами тех самых факторов, которые коммунисты пытались объявить несуществующими. Под ударами Совести, Чести, Человечности, верности моральным законам Вселенной.

В наш век, когда цинизм моден, эти факторы могут показаться иррациональными, незначительными по сравнению с государственной мощью советской системы. Но именно эти факторы движут миром. И в конечном счете они всегда оказываются сильнее рациональных, «материальных» сил.

Даже в такой холодно и точно рассчитанной операции, как план убийства Околовича, фактор Совести и Чести оказался сильнее всего аппарата советской разведки. Символика Яниного поступка лежит гораздо глубже, чем спасение человеческой жизни. Сегодня мне уже ясно, что масштабы того, что Судьба возложила на Яну, не измерить ни газетными строчками ни страницами книг. Смысл ее жертвы настолько важен для борьбы, охватившей сегодня все человечество, что нет сомнения в предопределенности случившегося. И сила образа Яны, подаренного Судьбой человечеству, именно в типичности и естественности того, что она совершила.

Миллионы других русских женщин принимали и принимают такие же решения, хотя бы и не в таких драматических обстоятельствах. Но цена их жертвы и смысл ее – те же. Тысячи этих женщин пошли на каторгу и даже на смерть по тем же самым причинам, по которым Яна взяла на себя свой крест. Ведь не одна Яна приняла свое решение. Оно было продиктовано ей ее родителями, передавшими дочери свою духовную силу. Корни этого решения, этой душевной твердости скрыты в книгах Толстого, стихах Ахматовой, поэмах Блока, в некрасовских образах жен декабристов... Все это, вместе с традициями русской семьи, принципами христианства, лучшими качествами русской души и создало ту силу, которая отменила приказ КПСС.

Да, конечно, важно и то, что весь мир еще раз услышал о том, что революционное движение порабощенных народов – главный враг советской власти. Как говорится в сказках о «кащеевой смерти»: живет злодей Кащей-Беесмертный, а где-то в хрустальном ларце хранится его смерть. И если открыть тот ларец, ничто не спасет Кащея. Знает Кащей про ларец и про смерть и пуще всего на свете боится, чтобы кто-нибудь не узнал его тайну.

Опубликование истории «операции Рейн» показало миру, свидетельством самой советской власти, в каком ларце скрыта смерть коммунистического Кащея. Революционная организация НТС получила еще одно доказательство того, что она на правильном пути.

И все же для миллионов простых, неискушенных в революционной стратегии, людей самым главным и ценным во всем случившемся остается образ Яны – русской женщины, отстоявшей свое право на Совесть.

Право на Совесть... Кто может точно определить, что это такое? А Вдохновение? Разве мы знаем точно, что такое Вдохновение? Или Любовь? И все же, как реальны эти понятия, насколько решающи они в жизни человека...

Есть, несомненно есть Вечные Законы Вселенной. Они включают в себя и законы человеческой морали. Они не менее реальны, чем законы свободного падения тел или притяжения масс. Они отражены и в скрижалях Моисея и в заповедях Христа и в строчках Корана и в «этапах» буддизма. Как блестки золота они сверкают в каждой религии. Пусть мы ощущаем их пока лишь душой и совестью. Все равно на них стоит мир и все наше бытие.

Совесть – ниточка, которая связывает Человека со Вселенной. Советская система пытается захватить эти ниточки и удержать их, как путы марионеток, в руках государства. Это невозможно, поскольку это противоречит законам Космоса. Именно в силу этого советское государство обречено на гибель.

Ибо люди – дети Вселенной, а не партий или государств...

Вдоль кабины самолета проходит стюардесса и тушит огни. Все пассажиры уже спят. Тушу и я свой «светлячок» и нагибаюсь к окну. Целлулоид холоден, как ночь снаружи. Самолет как бы висит неподвижно в воздухе. Лишь лиловые змейки огней из выхлопных труб ползут по крылу. Внизу – океан, бескрайний и безликий. Горизонт пуст и темен. Только там, куда летит самолет, разгорается ореол нового дня.

Я знаю, что там, впереди – Европа, революционная борьба и Освобождение России.

Это Освобождение придет. Придет естественно и неизбежно.

Так же естественно и неизбежно, как рождается свет и приходит Новый День.
Содержание
 
www.pseudology.org