Berlin, "Стрела", 1931 М., Ассоциация "Книга. Просвещение. Милосердие", 1992 Георгий Сергеевич Арутюнов-Агабеков ЧК за работой Главы 26 - 31 Глава XXVI. Вожди чистят ГПУ   Уже больше месяца как московская "Правда" начала вести подготовительную кампанию к предстоящей проверке и чистке Всесоюзной Коммунистической Партии. Ежедневно усердные хранители чистоты партии помещали в газетах статьи с рецептами, как чистить партию, чтобы вычистить всех, кто ей не угоден. На всех собраниях и заседаниях также дискутировался вопрос о методах чистки. Почти все ГПУ было занято подбором и подготовкой материалов, компрометирующих того или иного члена партии. Сотрудники, встречаясь, говорили только о предстоящей чистке. Каждый только и думал о ней. иностранный отдел ГПУ также не являлся исключенным и был взбудоражен предстоящим событием. Сотрудники нервничали, не зная, как, с какого конца начнется чистка. Нормальная работа отдела нарушилась. Однажды утром, придя на службу, я застал Кеворкяна сидящим над кучей книг по политике, экономике и истории партии, из которой он старательно делал выписки. — Чем это ты занят, Коля? У тебя доклад что ли? — спросил я. — Какой там доклад! Он готовится к чистке, как к экзамену в институте. Боится, что его срежут,— насмешливо ответил за него Макарьян. — Да, конечно, боюсь! Читал ты вчерашний номер "Правды"? Пишут, что нужно во время чистки обратить особенное внимание на непролетарский элемент и на выходцев — из других партий,— обратился Кеворкян к Макарьяну.— А ты не боишься, что ли? Небось, каждый вечер зубришь дома политграмоту: — Я думаю, что главное внимание во время чистки будет обращаться не на знания, а на то, насколько активен и полезен, как коммунист. Ну, конечно, и социальное происхождение будет играть роль,— сказал я. — Какой там! Вчера мне ребята рассказывали, как идет чистка в Комакадемии137. Задают самые заковыристые вопросы по всем отраслям марксистской литературы,— ответил Кеворкян. — Ну, то в академии, на то они и учатся, чтобы знать. А по-моему, там их просто прощупывают, чтобы выяснить, нет ли у члена партии какого-либо уклона,— заметил Макарьян. — Как все-таки странно,— сказал после некоторого раздумья Кеворкян,— сегодня ты член коммунистической партии, авангард мировой революции, борец, ответственный работник ГПУ, а завтра тебя за какую-нибудь ерунду исключат из партии, выгонят со службы, и ты попадешь в ряды обывателей, а то и в ряды контрреволюционеров. — Будь спокоен, без серьезного повода не исключат,— сказал я. — Что значит, не исключат! Все в руках ЦКК. Недаром говорят, что самый знаменитый химик в СССР — это Сталин. Он может из человека сделать г...., как он сделал с Троцким, и из г... человека, как он сделал из Микояна,— ответил Кеворкян. День чистки в ГПУ приближался. Откуда-то сотрудники уже знали, что членами комиссии по чистке ГПУ будут члены ЦКК Сольц, Трилиссер и Филер. Узнали, что эта комиссия уже два раза заседала в кабинете Трилиссера и просматривала личные дела сотрудников. Что они уже выписали список лиц, подозрительных в партийном отношении. Настроение работников ГПУ становилось все напряженнее. Каждый про себя перебирал свои прошлые грехи и думал о своей судьбе. В конце концов вопрос партийности помимо всего был вопросом хлеба, вопросом работы, ибо, будучи исключенным из партии, сотрудник должен был потерять и службу. Кто был опасен и вреден для партии, тот естественно был опаснее и вреднее в ГПУ, этом органе диктатуры ЦК партии, где сконцентрированны все секреты государственной жизни. Характерно отметить, что уволенных из ГПУ работников ни в какие другие учреждения не принимают. И вот почему. Во-первых, руководители разных учреждений думают, что раз человек служил в ГПУ, то у него остались там связи, через которые он будет информировать о недочетах учреждения. В результате аресты, неприятности. Затем, может быть, ГПУ нарочно демонстрировало увольнение, чтобы сильнее законсперировать работника, что часто практиковалось. Наконец, если ГПУ уволило своего работника, то оно же само препятствует поступлению его на другую службу. Чекиста, в результате, все избегают иметь на службе. Наконец, был объявлен день проверки и чистки ГПУ. Комиссии должны были заседать сразу в нескольких отделах. В иностранном отделе комиссия состояла из чле-ла ЦКК — Филера, начальника транспортного отдела — Благонравова и какого-то красного профессора (фамилии не помню). Заседание устроили после занятий в одной из больших комнат иностранного отдела. За столом расположился Филер, седой высохший и разлагающийся старик лет 65-ти. Одетый подчеркнуто в грязные рубища, он с самого начала заседания недоброжелательно поглядывал на сотрудников ИНО, в большинстве побывавших заграницей и сносно одетых. Благонравов и профессор сидели по сторонам Филера. Напротив комиссии сидли мы, сотрудники, на скамьях и стульях, собранных со всех комнат отдела. Заседание открыл Филер, прошамкав маленький спич о значении и задачах чистки партии. В первую очередь должны были проверяться сотрудники, намеченные к срочной отправке за границу. Началась чистка просто и без перебоев. Вызванный рассказывал свою автобиографию, в то же время комиссия следила по его личному целу за правильностью рассказа. Затем председатель обращался к остальной аудитории, спрашивая нет ли у них вопросов к проверяемому. Причем характерно, что первое время все хором отказывались ставить вопросы. Каждый думал о своем, о себе. Он боялся, что если он будет расспрашивать, то когда придет очередь, остальные также могут засыпать вопросами. Получалась какая-то, с молчаливого согласия, круговая порука. Но картина начала меняться, как только первые два десятка прошли проверку. Им уже нечего было стесняться задавать вопросы, и чем дальше, тем вопросы становились чаще. Чистился помощник начальника ИНО — Горб. Из его рассказа видно, что он был до 1919 года левым эсером на Украине и, сражаясь в рядах Красной Армии, тогда еще был захвачен в плен гетманом Скоропадским138. — Странно, как ты остался жив, когда в то время гетманцы расстреливали всех большевиков, а евреев в особенности,— задал вопрос кто-то из публики. Горб стал путанно рассказывать о Женщине, которая, якобы, его спасла в то время от расстрела. После еще нескольких дополнительных вопросов его объяснения с натяжкой признают удовлетворительными, и он проходит чистым. Вызвали личного секретаря Трилиссера Лебединского. Крепкий здоровый латыш, больше занимающийся спортом, чем партийными вопросами. Биография его безупречна. Рабочий, с 1917 года член партии и красногвардеец. Затем ЧК и ныне ГПУ. Но, к его несчастью, он был членом тройки шефства над деревней, и профессор в связи с этим задал ему вопрос, как часто он посещал колхозы. — Я раза три был в совхозе под Москвой,— ответил Лебединский. — Тов. Лебединский, я спросил вас о колхозе, а не о совхозе,— повторил профессор. — Так ведь это одно и тоже,— ответил Лебединский. — Как одно и то же? Вы не знаете разницы между колхозом и совхозом? И начался форменный экзамен политзнаний Лебединского. Результат оказался плачевным. Полная безграмотность. — Товарищи, что я могу сделать, если я занят у Трилиссера с утра до 12 часов ночи? Когда же мне готовиться? — чуть не плача оправдывался Лебединский, боясь, что его исключат из партии. Но его не исключили... Трилиссер поддержал. Стал рассказывать свою автобиографию заместитель Трилиссера Логинов. Член партии большевиков с 1905 года. В 1907 г. был избран от военных организаций на съезд партии, но при переходе границы царское правительство его арестовало. С тех пор и до революции, т.е. 9 с лишним лет просидел в каторжной Тюрьме. Освобожденный после революции Логинов поселился в Архангельске и был избран председателем Совета. Но вот белая армия во главе с генералом Миллером139 заняла Архангельск. Большевики, оставив Архангельск, отступили, а Логинов остался. Белые знали, кто он такой, но не тронули его. Он даже умудрился издавать газету. — Не находите ли вы странным, что белые даже не арестовали вас? — задал вопрос Филер. — Ничего странного не нахожу,— пробурчал в свою рыжую бороду Логинов, пришедший на чистку, видимо для храбрости, несколько выпивший. — Странно, странно,— перешептывалась между собой комиссия. У всех возникло сомнение. Неужели провокатор? Пробыл девять лет на каторге за большевистскую идею и когда она осуществилась, перейти на сторону лютых врагов своей идеи — белых генералов. И, наконец, теперь снова занимать пост заместителя начальника ИНО и руководить разведкой против тех же вчерашних хозяев, белых генералов. Какой хаос должен быть в душе этого человека. Может ли быть такое смешение идей. Кто ответит на этот вопрос? Все смущены и стараются не смотреть в сторону Логинова. — Ладно, мы поговорим с вами особо,— наконец, сказал Филер, откладывая дело Логинова. Вызвали следующего. Капитан разведывательной службы австрийской армии в войну 1914— 1917 гг. Затем после революции, присоединившись к украинцам, воевал против большевиков и попал к нам в плен. Теперь же неизведанными путями оказался членом ВКП(б) и на работе в иностранном отделе ГПУ. Его как раз собирались через несколько дней послать на нелегальную работу в Австрию... Не поехал, его исключили из партии и уволили из ГПУ. Следующий тоже должен был поехать на нелегальную работу в Париж. Прекрасный парень, хороший товарищ. Все его любили. С 18-летнего возраста он был в рядах Красной Армии, откуда перешел в ГПУ. При проверке оказалось, что его отец был чиновником департамента царской полиции. Напрасно он старался доказать, что его отец был всего лишь мелким чиновником, что в конце концов дети не отвечают за грехи отцов. Он умолял комиссию, просил поддержки товарищей. Напрасно. Комиссия дело его отложила в сторону. Товарищи старались не встретиться с его умоляющим взглядом. Через несколько дней он был исключен из партии и в ту же ночь вместе с женой застрелился... Вызвали некоего Штейнберга. Молодой парень, еврей из Бессарабии. Он только недавно появился в иностранном отделе и заведывал разведкой в Румынии. — Где вы были в 1926 году? — задал вопрос председатель, заглядывая в его личное дело. — В Румынии,— коротко ответил Штейнберг. — Затем? — Затем поехал в Бельгию и работал там шесть месяцев на заводе и оттуда поехал во Францию. — Для чего вы раскатывались по этим странам? Ведь вы в ГПУ работаете всего с прошлого года? — недоумевающе спросил Филер. Штейнберг, опустив голову, молчал. — Что же вы не желаете отвечать комиссии? — упорствовал Филер. — Да, не желаю,— ответил Штейнберг. — Можешь говорить, теперь уже дело прошлое,— подбодрил его с места Горб.— Он был в этих странах по нашему поручению секретным Агентом,— ответил Горб комиссии. И так по очереди длинной вереницей прошли перед комиссией около двухсот сотрудников ГПУ. Большинство из них — недоучившиеся интеллигенты, много выходцев из других партий: левых эсеров, бундовцев. У многих темные подозрительные провалы в биографии. Но что особенно поражало, так это то, что большинство оказалось политически безграмотными или в лучшем случае полуграмотными. И невольно, слушая их автобиографии, я задавался мыслью, неужели это работники ВЧК-ГПУ, который нагоняет ужас своими делами, методами, своей хитростью на весь СССР? То ГПУ, которого так остерегаются иностранные правительства? Ведь тут собрана не железная когорта партии, как когда-то назвал ГПУ в погоне за трескучей фразой Троцкий, а гниль, отбросы, невыясненные личности партии. Тут, если в прошлом не провокатор или авантюрист, то минимум простой чиновник-обыватель, ничего общего с коммунизмом не имеющий. А ведь в иностранный отдел набирали работников с особым подбором, с особой подготовкой. Это отряд ГПУ, призванный бороться на передовых позициях, среди вражеского стана, в капиталистических странах, в тылу. В этом отделе должны были быть наиболее подготовленные и стойкие, и если вместо этого оказались на самом деле помимо всего даже неграмотные, то что же могли представлять сотрудники других отделов ГПУ? Наконец, каков уровень коммунистов в других советских учреждениях, на которых чекисты смотрят свысока? Отсюда возникал логически другой вопрос. Если такой неудовлетворительный состав человеческого материала, то на чем и на ком держится советская власть и, в частности, ГПУ? И почему такие прекрасные результаты в работе последнего учреждения? Вот вопросы, которые стали занимать меня, да, наверно, и не одного меня, после результатов чистки партии. И я думал, думал долго и молча, ибо делиться мыслями, сомнениями в СССР при моем положении значило спуститься несколькими этажами ниже, т.е. в подвал, во внутреннюю Тюрьму ГПУ. Даже и эту роскошь едва ли бы мне позволили. Я слишком много знал, чтобы мне дали жить хотя бы в Тюрьме. Едва ли мне позволили бы сидеть в Тюрьме и, как выражается сталинское ЦК, разводить оппозиционную демагогию. Со мной поступили бы по чекистской формуле: "Чекист должен умереть или от руки врага или от руки ГПУ. Естественная смерть для чекиста исключена".   Глава XXVII. "Живой" помер   Хотя по поступавшим в ГПУ сведениям было видно, что на новых выборах в Англии победит рабочая партия, которая будет относиться к СССР лояльнее, чем консерваторы 40, но в конце концов вопрос был ясен, что рабочая партия также будет защищать интересы английской империи, как и всякая другая партия, только возможно с большим успехом. Задача же ГПУ заключалась в разрушении этой империи, ибо только с выполнением этой задачи могли быть освобождены от политического и экономического рабства сотни миллионов народов Востока. Первейшей же задачей для этого считался удар по наиболее уязвимому для Англии месту — по Индии. Для подготовки и нанесения этого удара нужно было во что бы то ни стало послать в Индию своего представителя. Выбор пал на меня, и Трилиссер предложил мне готовиться ехать нелегальным резидентом ГПУ в Индию. План поездки был выработан следующий: я должен был под видом персидского армянина-купца ехать в Египет, завязать отношения с тамошними армянскими купцами и с их помощью поехать в Бомбей. Персидский паспорт по моему заказу уже был приготовлен контрразведывательным отделом, и оставалось только получить нужные визы. Деньги на поездку — 10 000 долларов в 500-долларовых билетах также были получены и лежали у меня в кармане. День 15 октября 1929 года остался у меня в памяти. В это утро я пришел в ГПУ для продолжения сдачи дел новому заведующему восточным сектором ГПУ. Я пришел несколько поздно. Уже сойдя с лифта и направляясь по коридору в свою комнату, я почувствовал что-то неладное. Слишком безлюден был коридор, по которому обычно сновали сотрудники. Войдя в кабинет, я застал Минского, сидевшего за столом. Опустив- голову на руки, он о чем-то думал. — Здравствуй, Яша! Что у тебя, голова болит? — спросил я. — Нет, ничего. А где ты был вчера вечером? Тебя всюду искали и не могли найти,— спросил Минский. — Я был в синема. А что, случилось что-нибудь? — задал я вопрос. Минский ничего не ответил. Лишь спустя несколько минут он обратился ко мне. — Идем, Гриша, позавтракаем и заодно поговорим,— предложил он нерешительным голосом. Мы вышли в коридор. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что кругом никого нет, Минский наклонился к моему уху и зашептал: — Знаешь что? Блюмкин арестован. — Что ты говоришь? За что? — изумленно спросил я. — Оказывается, он в Константинополе был связан с Троцким и использовал наш аппарат для связи троцкистов в СССР. Он хотел завербовать для своей группы и Лизу Горскую, но она его выдала, и вчера ночью Блюмкина арестовали. Только никому не говори. Это секрет. Трилиссер распорядился, чтобы никто в аппарате ИНО об этом не узнал. Я ничего не ответил. У меня от изумления отнялся язык. Арестован Блюмкин, любимец самого Феликса Дзержинского. Убийца германского посла в Москве графа Мирбаха. Ведь еще два месяца тому назад, когда Блюмкин вернулся из своей нелегальной поездки по Ближнему Востоку, он был приглашен на обед самим Менжинским. А теперь он сидит в подвале ГПУ. Еще недавно его имя было помещено в новой советской Энциклопедии,— да что там, всего пару дней тому назад во время чистки партии Трилиссер его рекомендовал, как преданного и лучшего чекиста. Его мнением о положении на Востоке интересовались Молотов, тогда бывший главой Коминтерна, и Мануильский141. Он бывал чатстым гостем у Радека142. Наконец, он жил на квартире у министра в отставке Луначарского143 в Денежном переулке. А теперь он в Тюрьме... Казалось невероятным... Мы вернулись с Минским обратно в кабинет. Он опять уселся за стол. Задумчивый, маленький. До того маленький, что тот же Блюмкин прозвал его "Гейшей". — Кто же его арестовывал? — спросил я Минского. — Дело было ночью, часа в два. Искали кого-нибудь из начальников секторов для назначения на операцию, но никого не нашли за исключением Вани Ключарева. Его и послали с несколькими комиссарами. Да! Теперь только я понимаю, откуда сын Троцкого всегда знал, когда мы отправляем из Константинополя секретного курьера. Ясно, что его информировал Блюмкин,— продолжал Минский. Мне не сиделось на месте. Я хотел узнать все подробности о Блюмкине, поэтому я направился к кассиру ИНО Ключареву, с которым был в приятельских отношениях. Застал я его, хмуро сидевшим в своей крохотной комнате, уставленной несгораемыми кассами, и что-то вяло заносившего в ведомость размером с хорошую московскую жилплощадь. — Здорово Ваня, что ты сегодня, такой бледный? — спросил я, стараясь подойти к интересующему меня вопросу издалека. — Да так, чувствую себя немного усталым,— уклончиво ответил он. — Еще бы не устать, всю ночь небось не спал,— заметил я. — С чего это ты взял? — подозрительно взглянув на меня, спросил Ключарев. — Да брось, все уже знают, что Блюмкин арестован, расскажи лучше, как дело было,— сразу перешел я на откровенность. — Ну, и работа была, скажу тебе,— начал Ключарев юсле некоторого раздумья.— Мы подъехали к квартире Блюмкина в час ночи. Я поднялся наверх один, но его не оказалось дома. Только я спустился вниз и вышел на улицу, смотрю — подъезжает такси, в котором сидели Блюмкин и Лиза Горская. Увидев нас, Блюмкин сразу догадался, в чем дело, ибо не успели мы подойти к его машине, как она уже повернула и умчалась. Мы вскочили в нашу машину и за ними. Такси неслось по пустынным улицам, как дьявол, но ты же знаешь наши машины. У Петровского парка мы их нагнали. Видя, что им не уйти, Блюмкин остановил машину, вышел и кричит нам: "Товарищи, не стреляйте, сдаюсь. Ваня, отвези меня к Трилиссеру. Я ужасно устал",— обратился он ко мне. Потом Блюмкин повернулся к такси, где продолжала сидеть Горская, и сказал: "Ну, прощай, Лиза, я ведь знаю, что это ты меня предала". Это все, что сказал он. Потом всю дорогу до ГПУ он молча курил. Да, хороший был парень Яша, а пропал ни за что,— заключил Ключарев. Мы молча продолжали сидеть и думали каждый свою думу. Из размышлений нас вывел телефонный звонок. Ключарев взял трубку и сейчас же передал ее мне. Это звонил Минский. Меня срочно вызывал к себе Трилиссер. — Вот что, тов. Агабеков,— встретил меня Трилиссер, который на этот раз был в явно удрученном состоянии.— Вам придется отказаться от поездки в Индию. Вы, наверно, знаете уже, что случилось с Блюмкиным. Созданная им на Ближнем Востоке организация осталась теперь без руководства. Вам нужно немедленно выехать в Константинополь и принять нелегальную резидентуру. Посмотрите, кого из тамошних работников нужно снять и кого оставить. На помощь вам мы пришлем Аксельрода. Он хотя неопытный в нашем деле работник, но очень осторожный и знает языки. Пусть он займется Египтом. В Сирии и Палестине мы имеем людей, так что надеюсь, через пару месяцев по приезде вы сможете наладить правильную работу. — О задачах ваших я много говорить не буду,— продолжал он,— вы их должны знать, руководя сектором. В данный момент нас очень интересуют палестинские события. Столкновения между евреями и арабами должны дать интересные для нас результаты, ибо английское правительство должно будет принять чью-либо сторону, благодаря чему будет иметься в наличии обиженная сторона, которую легко будет нам использовать против Англии. Палестина же важна, как стратегический пункт, так как в случае столкновения с Англией дезорганизация морского движения через Красное море значительно поможет нам. Но в своей работе помните, что основная задача вашей работы должна заключаться в таком ее построении, чтобы аппарат мог действовать во время войны. Ну вот, я думаю, что это все. А с Индией подождем, пока не наладится работа в этих странах. Это со временем облегчит проникновение в Индию. Наконец, помните, что я возлагаю на вас большие надежды и будьте осторожны в работе. В это время вошел в кабинет секретарь Трилиссера и доложил, что из внутренней Тюрьмы передают о просьбе Блюмкина, желающего поговорить с ним. — О чем мы еще можем говорить? Передайте, что мне сейчас некогда,— ответил Трилиссер. — Да, кстати, вот записка Блюмкина о положении нашей Агентуры. Ознакомьтесь и верните мне,— обратился опять ко мне Трилиссер.— Итак, постарайтесь на будущей неделе выехать,— протянул он мне руку, и я оставил кабинет. Переданная мне докладная записка начиналась с 27-й страницы. Она начиналась так: "Теперь, закончив с политической стороной дела, перехожу к работе ГПУ, которую я, несмотря на мои сомнения, выполнял честно и добросовестно. (Ах, если бы мое партийное лицо было так же чисто, как моя работа по линии ГПУ)". Дата на записке была проставлена 8 октября, т.е. за неделю до ареста Блюмкина. Меня, так же как и всех остальных товарищей, очень интересовало, что писал Блюмкин в первых 27 страницах. Мы видели из остального текста, что там было признание, раскаяние, но в чем, в какой форме, мы так и не узнали, несмотря на то, что были пущены в ход все связи. Никто из нас в ГПУ не видел этих страниц. Они, вероятно, были сразу переданы в Политбюро Сталину, где в это время решалась судьба Блюмкина. Только в декабре, уже будучи в Константинополе, я узнал от приехавшего ко мне Аксельрода о судьбе Блюмкина. По постановлению коллегии ОГПУ он был расстрелян. Еще несколько раньше я получил частное письмо из Москвы. В нем один мой приятель писал о Блюмкине, работавшем на Востоке под псевдонимом "Живой": "Итак, друг мой, "Живой" помер, но дело его живет, поскольку оно находится в твоих руках",— писал он, —переиначивая лозунг, выкинутый ЦК партии после смерти Ленина.— "Он ["Живой"] ушел от жизни, вопреки ожиданию, спокойно, как мужчина. Отбросив повязку с глаз, он сам скомандовал красноармейцам: "По революции, пли!"   Глава XXVIII. Москва — Константинополь   Для поездки в Константинополь мне нужно было взять турецкую визу на мой персидский паспорт. Мы пробовали получить визу через персидскую миссию в Москве, но безрезультатно. Требовалась моя личная явка в турецкое консульство. Нарядившись в свой лучший костюм и одев вместо обычной кепки шляпу, я пошел в ГПУ. Дежурный комендант, хорошо знавший меня в лицо и пропускавший раньше без требования предъявления пропуска, на этот раз, увидев меня в шляпе, удивленно остановил и на всякий случай проверил мой пропуск. Поднявшись на верх, я направился прямо к Ключареву, у которого в кассе хранились разные золотые вещи, оставшиеся со времен реквизиций. Из них я выбрал себе золотые часы с толстой цепочкой, портсигар и пару бриллиантовых колец и, напялив все это на себя, принял вид богатого персидского коммерсанта. Затем взяв такси, я поехал в турецкое консульство. Посетителей в консульстве не было, так что меня без всяких задержек пропустили к консулу. — Для какой надобности вы хотите ехать в Стамбул? — спросил консул, перелистывая лежавший перед ним мой паспорт. — По торговым делам. Я отправил из Персии в Стамбул партию ковров, которые не продаются, поэтому я хочу поехать лично и закончить это дело лично,— ответил я по-турецки, вставляя в свою речь персидские слова, чтобы у него не было сомнений в моем персидском происхождении. — Бывали ли вы раньше в Турции? — последовал вопрос консула. — Нет, много раз собирался съездить, но как-то не приходилось,— ответил я. — Кого вы знаете в Турции? — продолжал допрашивать консул. Я назвал ему несколько имен известных персидских купцов в Стамбуле. — Есть ли у вас еще какие-нибудь документы кроме паспорта? — спросил консул. — Конечно, конечно: только не с собой,— без запинки ответил я, хотя контрразведывательный отдел ОГПУ не приготовил для меня никаких бумаг кроме паспорта. — Так вот, принесите ваши остальные документы также, и тогда я решу вопрос о визе,— ответил консул. — Хорошо, прикажете принести только письма или всю переписку, показывающую мою деловую связь с Турцией? — спросил я, делая вид, что я не понял требований консула. — Да нет же. Мне нужны не письма, а документы. Например, метрическое свидетельство и вообще документы, удостоверяющие вашу личность,— стал объяснять консул. — Т. е. позвольте, вы что же, сомневаетесь в моей личности? — обиженным тоном спросил я.— Меня здесь хорошо знают в персидском посольстве (КРО устроило так, что их Агент в персидском посольстве послал обо мне ноту туркам), наконец, десяток богатых персидских купцов могут рекомендовать меня. Если вы разрешите, я вызову сейчас двоих из моих знакомых сюда,— предложил я, протягивая руку к стоявшему на консульском столе телефону. Говоря это, я в то же время думал: а вдруг консул согласится на мое предложение? Что я буду делать? Куда я позвоню? Разве в ГПУ! Но нет, я рассчитал правильно. Консул попался на удочку. Подумав немного, он, наконец, предложил мне внести деньги за визу, и через десять минут я возвращался в ГПУ с готовым паспортом в кармане. На следующий же день, 22 октября 1929 года, я выехал с Брянского вокзала на Одессу. Одетый так же, как и при посещении консульства, с 10 000 долларов, выданных мне из ГПУ на работу, я уже с приезда на вокзал начал играть роль персидского коммерсанта, чтобы к приезду в Константинополь привыкнуть к ней. Мерно покачиваясь в купе второго класса и перебирая янтарные четки, я думал не о предстоящей работе, а о моей прошлой жизни в Москве. Я был рад, что, наконец, вырвался оттуда, что мне не придется участвовать на ближайшем казенном параде 7 ноября, как и на многих других. Что, наконец, я избавился от чтений докладов по передовицам "Правды", ругать левых и правых уклонистов и божиться, что только Центральный Комитет партии является хранителем заветов Ильича. Клясться, что еще пять лет голодовки,— и мы перегоним Америку. В купе, кроме меня, ехали два пассажира. Какой-то украинец с инженером немцем. Они ехали до Киева и, видимо, работали на одном из сахарных заводов, так как всю дорогу говорили об урожае свеклы и о сахарной политике СССР. Но я их почти не слушал. Забравшись на верхнюю полку, я углубился в чтение только что переведенной на русский язык книги Ремарка "На Западном фронте без перемен". Рано утром я приехал в Одессу и, узнав, что пароход в Константинополь отправится лишь на следующий день, поехал в гостиницу "Гранд Отель". Швейцар, узнав из заполненной анкеты, что я иностранец потребовал мой паспорт, и спустя несколько минут я с улыбкой наблюдал из моего номера, как он мчался по направлению местного ГПУ. Я знал, что таковы правила. Швейцар каждой гостиницы должен немедленно доносить в ГПУ об остановившихся у них иностранцах. Несмотря на позднюю осень, Одесса была еще залита южным солнцем. От нечего делать я решил пройтись по городу. В последний раз я был в Одессе в 1917 году, когда началась февральская революция. Помню, что, несмотря на трехлетнюю войну, Одесса была шумным, веселым и людным городом. Теперь я не узнавал старых мест. Город почти опустел. Кое-где попадались унылые прохожие. Магазины почти все были закрыты. Кое-где лишь краснели вывески кооперативов на украинском языке. Я зашел в бывшее кафе "Фанкони", где теперь помещалась кооперативная столовая, пообедать. Все дешево, грязно и несъедобно. Проведенный в Одессе день показался мне бесконечным. На меня напало какое-то тоскливое чувство. Я знал, что покидаю родную страну, и вместе с тем все здесь казалось мне чужим. Может быть, потому, что вокруг красовались украинские надписи, которых я не понимал. Мне хотелось скорей покинуть этот город, но меня тянуло не в море, а обратно в Москву. Мне хотелось вернуться в ГПУ и сказать, что не могу ехать на работу ГПУ, что я уже не верю в это дело. Но я думал, что мне на это скажут, что я испугался ехать на нелегальную работу, что я трус... Чтобы изба-иться от этих дум, я раньше времени поехал на пристань. После сложных манипуляций с паспортом и багажом меня, наконец, пропустили на борт советского парохода "Чичерин". Я прошел все этапы мытарства, как каждый иностранец, ибо местное ГПУ не знало, кто я такой. В 5 часов вечера раздался последний гудок, и мы медленно отчалили от пристани. Неожиданно для меня, оказавшись в своей каюте, я встретился с одним из своих старых друзей по Ташкенту. Мы не подали вида, что знаем друг друга до тех пор пока не уединились. Он рассказал мне, что теперь работает в Коминтерне и командирован в Палестину, где в это время происходили кровавые столкновения между арабами и евреями. — Ты что же, один едешь? — спросил я. — Нет, я еду, как высланный из СССР сионист с женой, которая на самом деле тоже работает в Коминтерне. Кроме того, едет еще один из наших в Турцию, но он без всяких документов и поэтому скрывается в числе экипажа парохода. По прибытии в Константинополь он нелегально спустится на берег,— рассказал мой приятель. 27 октября, в 4 часа утра показались холмы Босфора. Пароход остановился у карантина, и только к полудню мы вошли в Босфор. С одного борта к нам пристал лоцман, а с другого полицейский катер. Началась проверка документов пассажиров, сходящих в Константинополе. В просмотренных паспортах полицейский офицер ставил штамп и возвращал владельцам. Мой же паспорт был им задержан без объяснения причин. Пассажиры спешно "сгружались" на окружившие пароход ялики, а я стоял на палубе и ждал своего паспорта, который был отправлен офицером на берег для проверки. Прошло около часа. С берега подошли к пароходу несколько лодок с людьми. Это были сотрудники и дипкурьеры из советского консульства. Они прошли мимо меня в каюту капитана. Среди них был также помощник резидента ГПУ Кикодзе, соторого я всего два месяца назад снарядил в Константинополь. Многие из прибывших знали меня в лицо и, увидев, издали улыбались, думая, что я приехал официально. Но видя, что я отвертываюсь и принимаю вид, что никого из них не знаю, они также прошли мимо меня, как чужие, поняв, что тут что-то неладно. Время шло, а моего паспорта все не было. На пароходе почти никого не осталось, и я все больше беспокоился о своей участи. Я не боялся того, что турки могут меня задержать, но они могли отказать в высадке на берег и вернуть в СССР, откуда я с таким трудом выбрался. Наконец, полицейский офицер передал, что я могу сойти на берег. Паспорт же мой доставят в гостиницу. С внутренним беспокойством, но внешне возмущаясь турецкими порядками, я поехал в город и взял номер в отеле "Лондон". Так я попал в Константинополь. Но в каком положении? Полиция отобрала мой паспорт и явно в чем-то подозревает. В самом городе, совершенно мне незнакомом, у меня не было друзей, которые могли бы меня поддержать. Требовать помощи от легальной резидентуры воспрещалось, ибо это могло бы привести к провалу. Как быть? А вдруг турецкая полиция запросит обо мне сведения в турецком консульстве в Москве. Что если завтра вызовут меня в полицию и спросят, где мой товар, мои знакомые купцы? Да, положение было не из приятных. Было уже шесть вечера. Я решил привести себя в порядок, а там видно будет. Когда я, пообедав, вышел из отеля, было уже темно. Мне нужно было сейчас же сделать кой-какие покупки. В особенности требовалось сменить мои ботинки, имевшие марку "Скороход" и могущие выдать их московское происхождение. Наконец, нужно купить часы, я не имел часов. По традиции перед отъездом из Москвы, я подарил свои часы одному из товарищей в ГПУ. Таков обычай — перед отъездом за границу раздаривать вещи. Ведь за границей легко можно все купить, а в СССР где же! Спускаясь из Пера по линии трамвая, я незаметно для себя добрался до Галаты. Повсюду сверкали ярко освещенные витрины магазинов. Я остановился у витрины часового магазина и разглядывал выставленные часы, как услышал в магазине армянскую речь. Это хозяин магазина говорил с приказчицей. Значит, тут армяне, а я ведь тоже армянин. Я вошел в магазин и на армянском языке попросил показать мне часы. Я выбирал часы в течение двух часов, уплатил за них в два раза дороже их стоимости, но зато в процессе покупки я настолько сдружился с хозяином магазина, что он пригласил меня к себе на следующий день. Так я завел первое знакомство в Константинополе. На следующий день мы уже обедали вместе в соседнем ресторане. Угощал я и, нужно сказать, довольно щедро. К концу обеда после обильного вина я ему рассказал о затруднениях с паспортом. — О, это пустяковое дело. У меня в полиции масса друзей, клиентов. Завтра же с утра пойдем, и я все дело обделаю,— успокоил меня мой новый знакомый. На утро мы, взяв машину, поехали в 1-й отдел политической полиции, куда оказался переданным мой паспорт. Начальник отдела оказался приятелем моего купца. Отозвав его в сторону, он рассказал ему о цели нашего прихода, прибавив, что он меня давно знает, как крупного и честного купца. Тут же он меня представил полицейскому, который оказался довольно сговорчивым. — Извините, что мы задержали ваш паспорт. Видите ти, сейчас много большевиков приезжают к нам в Турцию из России, а так как и вы приехали через Москву, то поэтому попали под подозрение. Теперь, конечно, раз вас рекомендует Эфенди (мой приятель), то я распоряжусь, чтобы немедленно вам вернули паспорт,— обратился ко мне начальник полиции. В виде благодарности полицейскому я передал моему купцу две двадцатидолларовые бумажки. Сколько он из этой суммы передал по назначению, не знаю, но, видимо, это еще более убедило полицейского в моей солидности. — Эфенди, вы можете больше не приходить сюда, через час я пришлю вам паспорт в отель,— сказал он, пожимая мне руку. И, действительно, не успел я вернуться в отель, как полицейский принес мне паспорт с соответствующими визами. С получением документа я почувствовал уверенность. "Теперь уже меня не арестуют и не выселят",— тодумал я. Нужно и можно начать работу.   Глава XXIX. Фридрих Кейль   Прошло месяца полтора со дня моего приезда в Константинополь. За это время я успел много сделать. Я угже являлся владельцем экспортно-испортнои конторы в центре Галаты. Стены моего бюро украшали портреты турецкого президента Кемаль-паши и персидского шаха Риза-хана. Правда я ничем пока не торговал, но это только поднимало мой авторитет, как способного купца, ибо все торговые операции ввиду рыночного застоя вели к убыткам. Я же ничего не терял. В моем бюро машинистка бойко стучала на машинке, составляя письма торговым фирмам Англии, Германии и Франции, адреса которых я выписывал из газетных объявлений. Мой конторщик целые дни бегал по городу, собирая справки о рыночных ценах на предполагаемые к продаже товары. Появились и знакомые купцы, которые, привлекаемые радушным приемом и частыми угощениями, заходили ко мне все чаще и чаще. Так было положено начало организации нелегальной резидентуры ГПУ. За это же время мне удалось установить связь с местным легальным резидентом ГПУ, работавшим в советском консульстве на должности атташе под фамилией Наумов. Через него стала поступать почта из Москвы. В одном из писем ГПУ прислало мне следующую инструкцию: "За последнее время наблюдается крен турецкой политики в сторону западной ориентации. В связи с этим встречается надобность организации разведывательной работы в Ангоре и наблюдении за развитием турецкой политики в дальнейшем. Вместе с тем с отъездом резидента Молотковского из Греции тамошняя Агентура осталась без руководства, поэтому вам предлагается принять руководство работой в Греции. Аксельрод выехал через Европу в Египет. Проездом он будет в Константинополе и встретится с вами. Ввиду увеличения вашего района мы считаем необходимым, чтобы вы задержали Аксельрода в Константинополе и использовали по работе в Турции или Греции в качестве вашего помощника. Наконец, приехал и Аксельрод. Встретились мы с ним на станции туннеля, соединяющего Галату с Пера. Маленького роста, с лоснящимся красным лицом, в роговых очках, одетый во все новое, он издали, увидев меня, улыбался. Я тоже был искренне рад его приезду. Ведь уже около двух месяцев я разыгрывая роль перса, не говорил на русском языке. Теперь есть с кем поговорить и поделиться впечатлениями: Наконец, у Аксельрода должны быть свежие новости из Москвы. — Здравствуй, во-первых, скажи, под какой фамилией ты сейчас путешествуешь,— спросил я, подойдя к нему. — Фридрих Кейль, австрийский подданный, представитель Тимбер-Экспорт-Компании на Ближнем Востоке,— смеясь представился он мне, передавая свою визитную карточку. — А я Нерсес Овсепьян, персидский подданный, коммерсант,— ответил я ему в тон, обмениваясь карточками. — Пойдем куда-нибудь посидим и потолкуем,— предложил я. Через полчаса мы сидели за бутылкой красного вина в одном из ресторанов на Пера. — Ну, расскажи сперва ты все по порядку, а потом я буду говорить,— обратился я к Аксельроду.— Во-первых, как ты ехал? — Ехал я прекрасно. Выехал из Москвы в Ригу с австрийским паспортом на имя Фридриха Кейля. Другой такой же документ лежал у меня в запасе. По приезде в Ригу я взял запасной и, таким образом, уничтожил все следы пребывания в СССР. В Риге меня прекрасно принял мой дядя лесопромышленник Тейтельбаум, который в дальнейшем оказал мне большие услуги. — А он знал, кто ты на самом деле и зачем ты едешь? — задал я вопрос. — Как тебе сказать? Я ему объяснил, что мне нужно ехать в Египет с научными целями и что по некоторым соображениям мне пришлось переменить фамилию и подданство. Он, как будто бы, поверил, но ты знаешь,— это старый, толковый еврей. Он, видимо, кое о чем догадывался, но особенно не расспрашивал. Так вот, в Риге я провел еврейские праздники,— продолжал Аксельрод,— родственников у меня оказалось больше, чем я ожидал, и все они старались помочь, чем могут. По моей просьбе дядя дал мне представительство своей фирмы на весь Ближний Восток и вместе со мной пошел в местное английское консульство зарегистрировать мой мандат. При его же помощи я получил визы в Турцию, Сирию и Палестину. Оставалось получить египетскую визу, для чего нужно было ехать в Берлин, где имеется египетское посольство. Таким образом, все шло прекрасно. За всеми этими хлопотами я прожил в Риге две недели. Между прочим, дядя меня познакомил с норвежским консулом в Риге, с которым я настолько сдружился, что он пригласил меня в гости. Будучи в его кабинете, я заметил на столе пачку чистых норвежских паспортов и, представь себе, не мог удержаться от соблазна и один из них сунул себе в карман. Я привез этот паспорт сюда. Может быть, пригодится. — Ладно, а как с Египтом? Получил ли ты туда визу? — спросил я. — О, с египетской визой у меня была большая буза. Приехав в Берлин, я пошел в египетское консульство за визой, а там мне заявляют, что они предварительно должны запросить Каир. Пришлось уплатить за телеграмму, чтобы ускорить ответ. Но это еще полбеды. Секретарем консульства оказался немец, бывавший в тех местах, откуда я по паспорту родом. Начались всякие расспросы. Еле-еле отвертелся от его вопросов. Получив египетскую визу, я очень соблазнялся поехать через Париж — Марсель. Ведь подумай, я же ни разу не был в Париже. Но затем решил поехать через Стамбул и повидаться с тобой,— кончил рассказывать о своем путешествии Аксельрод. — Ну и хорошо, что ты приехал сюда, а то пришлось бы возвратиться из Египта,— сказал я. — Почему? Что случилось? — недоумевающе спросил Аксельрод. — Я сам, признаться, не знаю, в чем дело. Москва распорядилась принять руководство работой в Греции и в Ангоре и в связи с этим предписывает задержать тебя здесь моим помощником,— ответил я. — Да, странные дела вообще творятся у нас,— задумчиво сказал Аксельрод.— Перед моим отъездом ходили слухи, что Трилиссера снимают, якобы, за правый уклон и что вообще решили реорганизовать аппарат иностранного отдела. В партийных кругах говорили, что вся коллегия ГПУ стоит за Бухарина и Томского145 и, якобы, Политбюро ЦК вызвало Менжинского, Ягоду и Трилиссера для объяснения, но наши оправдались. Главный козырь коллегии ГПУ был тот, что ведь Агентура ГПУ выяснила переговоры между Бухариным и Каменевым, и ими же был выкраден дневник Каменева, благодаря которому Сталин поставил на колени и Бухарина, и Каменева,— рассказывал Аксельрод.— Да, забыл тебе сказать, Блюмкинато ведь расстреляли. Мне передал эту новость Самсонов в Берлине,— добавил он. — Я об этом уже знаю. Мне написали из Москвы. Так, ты не возражаешь против оставления тебя для работы со мной? — спросил я Аксельрода. — Да что же, я очень рад. Только напрасно я потратил столько усилий и средств для подготовки поездки в Египет. А так для меня еще лучше. Вместе веселей и безопасней,— уже более весело ответил Аксельрод, он же Фридрих Кейль.   Глава XXX. Под флагом германской разведки   Прошло около месяца со дня приезда Аксельрода, благодаря уже протоптанным мною дорожкам и имевшимся связям, сравнительно быстро удалось легализизовать его пребывание в Константинополе. Повсюду я рекомендовал его как моего компаньона. Таким образом, мы достигли прочности и укрепления нашей позиции. Нужно было начинать работать. Я нашел отдельную квартиру районе Шишли и оборудовал сносную фотолабораторию. В ближайшем будущем мы собирались установить радиоаппарат для непосредственной связи с Москвой. Оставалось приступить к Вербовке Агентуры. Обсудив положение и перебрав всех имевшихся у нас знакомых, мы решили остановить наше внимание на некоем Элмаяне. Это был один из наших знакомых купцов. Шестидесятилетний старик с седой головой и большим животом доброго буржуа, Элмаян очень импонировал окружающей среде. Работая 30 с лишним лет в Константинополе комиссионером, он имел обширное знакомство во всех слоях общества. Имея добродушный вид толстяка, Элмаян был хитер хитростью армянина, сохранившего после всех перипетий в Турции не только жизнь, но и нажившего состояние. Коммерческая репутация его была ниже всякой критики. Из предварительного его изучения мы вынесли впечатление, что у Элмаяна один стимул — это деньги. За них он готов продать все и всех. Все эти его "качества" и остановили наш выбор на нем. Я поддерживал с ним приятельские отношения и потому задачу Вербовки взял на себя. Пригласив его как-то в один из ресторанов пообедать, я после долгих подходов перешел к интересовавшей меня теме. — Я хотел вам сказать, господин Элмаян, что мой друг Фридрих Кейль вместе с коммерческой деятельностью также занимается журналистикой. Он состоит корреспондентом одной крупной немецкой газеты в Берлине и вот, приехав сюда, ищет хорошо знающего местные дела человека, который помогал бы ему собирать информационный материал для газеты. Не знаете ли вы подходящего для этого занятия человека? — спросил я. — Почему же нет. Можно найти такого человека, но за эту работу придется кое-что платить,— ответил Элмаян. — О да, конечно, Кейль будет платить. Вы знаете, как немцы аккуратны. Насколько я помню, он, кажется, ассигновал на это дело что-то от 100 до 150 долларов,— сказал я. Глаза Элмаяна заблестели. Он почувствовал своим старым нюхом добычу и, видимо, обдумывал, как бы лично сорвать такой лакомый кусок, как 150 долларов ежемесячно. Я решил ему помочь. — А что если вам самим взяться за это дело, Элмаян-эфенди? Кто может лучше вас знать о турецких делах и иметь столько связей, сколько имеете вы? Я лично был бы очень рад рекомендовать вас Кейлю и дать возможность вам заработать. Не говоря о том, что вы много помогли в моих торговых делах, я хотел бы, чтобы эти деньги шли к вам, как армянину,— сказал я. — Что же, я с удовольствием возьмусь за эту работу и надеюсь выполнить ее лучше всякого другого,— ответил Элмаян. — Ну, и прекрасно. Я со своей стороны приложу все усилия, чтобы Кейль передал вам работу. Только скажите вкратце, на какие связи вы можете рассчитывать, чтобы я мог уговорить Кейля,— спросил я. — Во-первых, у меня хорошие связи с турецкой полицией. Юдин из начальников отделений политический полиции — весь в моих руках и сделает все, что бы я ни попросил. Затем я имею знакомства почти во всех иностранных посольствах в Константинополе и могу у них получать нужные сведения. — Что вы говорите? Даже у большевиков? — спросил я. — Да, даже у большевиков. Я могу получить Информацию везде, за исключением англичан. Наконец, может быть, Кейля будет интересовать армянская деятельность в Турции, то я имею своим другом армянского епископа Г. Одним словом, я найду людей, где это будет нужно,— ответил Элмаян. — Да, я тоже думаю, что вы имеете достаточно связей и лучше всех справитесь с работой. В особенности то, что вы можете получить сведения о большевиках, очень важно. Насколько я понял Кейля, немцы очень интересуются работой большевиков,— сказал я, давая ему понять, что Кейль в конце концов работает для немцев. На этом мы остановились, условившись встретиться через пару дней у него в квартире, когда я передам ему результат моего разговора с Кейлем. В ближайшую пятницу я пришел к Элмаяну на квартиру. Он жил недалеко от меня в том же районе Шишли. Элмаян, видимо, с нетерпением ожидал моего прихода, ибо, войдя в гостиную, я заметил приготовленное угощение. Быстро нам подали кофе, и мы остались в комнате одни. — Ну, все идет прекрасно. Я говорил с Кейлем и так расхвалил вас, что он сразу согласился, чтобы вы работали на него. Жалованья я добился для вас 150 долларов в месяц. Кроме того, он обещал, что если работа пойдет хорошо, он будет платить и больше. Важно, чтобы в Берлине остались довольны,— сказал я. — Очень рад. Как раз вчера был у меня мой приятель из полиции, и я уже его подготовил к тому, чтобы получить нужные Кейлю сведения,— ответил Элмаян. — Вот и хорошо. Начните с полиции. Неплохо на всякий случай иметь своего там человека. А пока что пусть он передаст вам на несколько часов почитать доклады, которые он посылает в министерство внутренних дел в Ангору. Там, вероятно, найдутся интересные для Кейля сведения,— предложил я.— Кстати, я вам принес и деньги за первый месяц работы,— продолжал я, вынимая бумажник,— только мы должны предварительно проделать некоторые формальности. Вы должны выбрать себе псевдоним, которым будете подписывать все ваши рапорты и денежные расписки, и, кроме того, Кейль просил две фотографические карточки. — Я как раз имею карточки,— сказал Элмаян и, поднявшись, достал две карточки из стола,— что касается псевдонима, то это вы придумали хорошо, а то я затруднился бы подписывать бумаги своей фамилией. Я возьму псевдоним "Малоян",— ответил он. Хорошо, подпишите денежную расписку и ваши фотокарточки псевдонимом,— предложил я. Передав мне нужные бумаги, Элмаян пересчитал переданные мною ему деньги и аккуратно вложил их в свой объемистый бумажник. При этом он так на меня смотрел, точно подозревая, что я, вероятно, получил от Кейля для него денег в два раза больше, но половину утаил для себя в виде комиссионного вознаграждения. Я понимал этот взгляд и внутренне усмехался. Пусть думает — так-то лучше. Пусть думает, что я в этом деле только посредник, так же, как он думает, что работает на немцев... — == Меньше риску, больше дела. Нужно отдать справедливость, Элмаян работал не за страх, а за деньги. Он полностью заслужил полученное им жалованье. Но прибавки так и не дождался. Кейль вскоре уехал с докладом в Москву, а я... а я в Париж. Но об этом ниже.   Глава XXXI. Между двух огней   Поздно ночью собрались на моей квартире я, местный резидент ГПУ Этингон-Наумов и приехавший из Москвы бывший резидент ГПУ в Греции Молотковский. Мы собрались на совещание. Этингон, элегантно одетый молодой парень, больше интересовался граммофоном, который время от времени заводил. Молотковский, наоборот, очень озабочен своей миссией и задумчив. — Так вот, Агабеков, ты не раз был резидентом, и ты поймешь меня лучше других. Я положил столько сил для организации Агентуры в Греции и вдруг мне предложили все бросить и ехать в Москву. Еле-еле добился в Москве, чтобы разрешили передать Агентуру тебе, а то ведь хотели просто бросить на произвол судьбы. Сейчас в Москве сидят новички, ни черта не смыслящие в работе. Это — чиновники, а не чекисты. Ну, подумай, разве можно отпустить таких источников, как 3/33 или 3/21? А всю Агентуру в военном министерстве? Попробовали бы сперва сами завербовать хоть одного источника, тогда бы знали им цену,— рассказывал возмущенно Молотковский. — Ладно, а как ты мыслишь передачу мне твоей Агентуры в Греции? — спросил я. — По-моему, ты сам лично должен поехать в Афины с паролями и явками, которые я тебе передам, и связаться с Агентурой. А в дальнейшем установишь регулярную связь,— предложил Молотковский. — Все это хорошо, но не забудь, что я здесь в Турции без году неделя и недостаточно укрепился, чтобы разъезжать. Кроме того, у меня нет подходящего мотива для поездки в Грецию, поэтому моя поездка может вызвать подозрение,— возразил я, не имея никакого желания глубже влезать в работу. — А что ты предлагаешь? — спросил Молотковский. — Я думаю, было бы лучше, если поедет принимать сеть Наумов. Он бы одновременно поддерживал с ними сношения, пока я окончательно не укреплюсь, и затем передал бы их мне для руководства,— ответил я. — Что ты на это скажешь, Этингон? — спросил его Молотковский. — А мне все равно, если хотите — поеду в Грецию и приму сеть. Провала я не боюсь. Скорей тогда поеду в Москву. Признаться, надоела мне вся эта работа. А теперь после ухода Трилиссера в особенности. Как только вернусь в Москву, не останусь работать в ГПУ, уйду куда-нибудь,— равнодушно ответил Этингон-Наумов. — А как, есть у тебя возможность поехать в Афины? — спросил его Молотковский. — Это пустяки. Послезавтра я поеду в Ангору и попрошу Сурица послать за визой. Скажу, что еду в отпуск,— ответил тот. — Итак, решено. Наумов примет Агентуру в Греции и передаст затем тебе,— заключил Молотковский. Через неделю Этингон, получив визу, выехал в Грецию, а Молотковский вернулся в Москву. Это было в то время, когда я все больше приходил к выводу, что я не могу работать для ГПУ. Получаемые из СССР письма были полны жалоб на методы, применяемые Центральным Комитетом партии по проведению пятилетки. В одном из писем от моих партийных товарищей писалось: "Методы нашей работы и темп жизни для нас сейчас не новый. Это — копия эпохи военного коммунизма минус революционный энтузиазм". Я решил порвать с ГПУ. Но как? Я по опыту знал, что ГПУ постарается меня немедленно уничтожить в случае малейшего подозрения. Нужно было все основательно обдумать и подготовить. И я стал готовиться. В первую голову я стал вести записки деяний ГПУ и ее Агентуры, известной мне, на случай, если я погибну раньше, чем сумею сказать свое слово. Затем я стал осторожно выяснять, в какую страну я могу выехать, где бы мне не могли угрожать большевистские Агенты. А пока я подготавливался, мне стала грозить беда с другого конца. Был конец апреля 1930 года. Я завтракал в доме хорошего знакомого купца, где меня принимали как родного. Вопреки обыкновению, на этот раз все члены семьи за столом были угрюмы, а сам купец изредка бросал в мою сторону жалостливые взгляды. Я, зная их отношение ко мне, ничего не понимал. Наконец, завтрак был закончен, и глава семьи, встав, обратился ко мне: — Нерсес, мне нужно поговорить с вами по делу. Перейдем в гостиную, нам подадут туда кофе. Когда мы остались одни, он долго маялся и не знал, как начать, но, наконец, видимо, решился и сказал: — Вы знаете, как я и моя семья относимся к вам, и поэтому я решился сказать вам то, чего не должен был бы говорить. Дело в том, что за вами следит турецкая полиция. Вчера об этом передал мне один мой старый знакомый, у которого тайная полиция наводила справки о вас,— сказав это, бедный старик смотрел на меня и ждал впечатления, произведенного на меня его словами. Сам он буквально дрожал. Я слушал его наружно спокойно и изредка похлебывал кофе. — Что же вы мне советуете делать в связи с этим? — спросил я. — Я думаю, что вам нужно немедленно уехать отсюда,— ответил он. Видимо, он уже заранее обдумывал этот вопрос, ибо ответил, не задумываясь. — Да, но в конце концов, зачем я должен бежать? Я в турецкие дела не вмешиваюсь и за собой никаких грехов не знаю. Занимаюсь здесь своей торговлей и не знаю, почему мне может угрожать полиция. Наконец, я персидскоподданный, и турки не посмеют без причины тронуть меня,— сказал я, стараясь успокоить моего доброжелателя. — Конечно, если вы за собой ничего не чувствуете, то особенно бояться нечего, но мало ли что может случиться? Не забудьте, что вы армянин по национальности живете не где-нибудь, а в Турции. По моему, все-таки Вам лучше уехать куда-нибудь,— настаивал он. — Нет, я сейчас никуда не поеду,— сказал я после некоторого раздумья,— у меня не ликвидированы дела , наконец, лежит большая партия непроданного товара. Но вот что, большое вам спасибо за предупреждение. Что о мной случится, это в конце концов неважно, но я не хочу, чтобы в случае чего-нибудь со мной, вы могли иметь неприятности, поэтому, пока это дело не выяснится, я прошу разрешения не бывать в вашем доме.— Я попрощался и ушел, чтобы больше не приходить к людям, которые были так искренни и бескорыстны ко мне в самый критический для меня момент. Прошло дня два после этого знаменательного для меня разговора, после которого я понял, что отныне я нахожусь между двух огней. С одной тороны, большевики могли узнать, что я решил их покинуть и принять меры, а с другой,— меня начала преследовать турецкая полиция. Я, сидя в своем бюро, обдумывал создавшееся положение, как вдруг раздался короткий стук в дверь. Не успел я ответить, как дверь открылась и вошли два полиейских в сопровождении управляющего домом. — Ну, это пришли за мной,— подумал я, встав с мета и запустив руку в карман, где я хранил браунинг. Еще при найме своего бюро я предвидел возможность моего ареста в конторе. В случае такой попытки я решил не сдаваться, а, пользуясь расположением конторы под самой крышей, бежать через крыши соседних домов и скрыться в одной из наших конспиративных квартир, откуда уже легко было бы сесть на советский пароход, встав из-за стола и подойдя к смежной двери, через которую я мог в случае надобности скрыться, я спросил полицейских в чем дело. — Мы пришли проверить контракты всех жильцов эого дома,— любезно ответил один из полицейских. Я сразу успокоился и, достав контракт, передал им. Проверив документ, полицейские ушли, а я из окна продолжал наблюдать за ними. Меня интересовал вопрос, проверяют ли они документы у всех или только у меня, я окончательно успокоился, увидев, что они обходят всех моих соседей. Вечером, выйдя из конторы на улицу, я, однако, заметил, что за мной следят. Два субъекта неотступно следовали за мной, то забегая вперед и затем дожидаясь у витрин, пока я пройду вперед, то отставая и прячась за углами. Я также следил за ними, останавливаясь у магазинов и разглядывая в зеркала витрин их лица на противоположном тротуаре. Невольно я сравнивал их работу с работой наших секретных Агентов в Москве. Да, не мешало бы турецкой полиции взять несколько уроков по слежке у Агентуры ГПУ. Помню, будучи в Москве, я дал задание нашей Агентуре установить наружное наблюдение за турецкой миссией в Москве. Желая убедиться, насколько добросовестно выполняется задание, я к вечеру сам пошел проверить посты. Но к моему удивлению после получасовых поисков у здания турецкой миссии я никого из наших не нашел. Еще больше было мое удивление, когда я на следующее утро пришел на службу с решением дать нагоняй Агентуре и нашел у себя на столе сводку лиц, посетивших турецкую миссию. В этой же сводке фигурировал и я, как пробывший полчаса у здания миссии. Оказалось, что я Агентов не видел, но они меня зато прекрасно видели. А турки? Они просто бегали за мной, и, чтобы избавиться от них, я просто взял проезжавшее такси и уехал, предоставив им догонять меня, если у них хорошо тренированы ноги. Итак, эти наблюдения меня не беспокоили. Наоборот, они показывали, что турки меня в чем-то подозревают, но, не имея конкретных данных, хотят их получить. Я же прекратил всякую работу и знал, что нужного козыря против меня им не найти. Но вместе с тем я видел, что атмосфера накаляется, и решил готовиться к отъезду. Я обратился за визой в одно из иностранных консульств, но получил отказ. Я искал повод для обращения в другое консульство. Прошел еще месяц. Наружного наблюдения за собой в последние дни я уже не замечал и решил, что туркам надоело следить за мной. Между тем мне понадобилось по личному делу пойти в персидское консульство. Войдя в здание, я был встречен служителем консульства.— Я персидский подданный, коммерсант Нерсес Овсепьян, хочу видеть консула для получения удостоверения,— обратился я к служителю. — Так это вы Нерсес Овсепьян? — с любопытством спросил служитель, разглядывая меня. — Да, а в чем дело? — спросил я, поняв, что тут что-то неладно. — Дело в том, что вчера приходил Агент тайной полиции и наводил справки о вас,— ответил он. У меня захватило дыхание. Значит, дело приняло серьезный оборот, раз полиция решилась обратиться в сонсульство. — Так, так, а что вы им ответили? — задал я вопрос. — Ничего особенного. Мы ответили, что консульство вас не знает. А у вас паспорт с собой? — спросил служитель. — Да, пожалуйста,— ответил я, подавая ему мой фальшивый паспорт. — Подождите здесь, я доложу консулу,— сказал он и скрылся с паспортом за дверьми, неплотно закрыв их. Прошло минут пять. Закурив папиросу, я, прогуливаясь по коридору, заглянул в щель двери, в которую ушел служитель, и увидел, что кто-то, сидя за столом, разглядывает листы моего паспорта на свет. "Хорошее положение, нечего сказать,— подумал я, отходя от двери,— а вдруг он обнаружит, что паспорт фальшивый? Что тогда делать? Может быть, не дожидаясь паспорта, мне бежать сейчас? Но тогда они сразу поймут, в чем дело, и позвонят в турецкую полицию. Нет, лучше подождать, а там видно будет. Бежать никогда не поздно",— решил я,— нащупывая неразлучный револьвер. Прошло еще десять минут. Наконец, служитель вышел с паспортом и, передавая мне, сказал: — Сегодня уже поздно, зайдите за удостоверением завтра. В это же время у двери стоял человек, разглядывавший мой паспорт и внимательно в упор смотрел на меня, точно сравнивая меня с фотографией на паспорте. Я поблагодарил и, повернувшись, направился к выходу. Я чувствовал, что глаза служащих устремлены мне в спину, и мне хотелось бежать изо всех сил. Но напряжением воли я заставил себя идти спокойно, не спеша, пока я не вышел за ворота консульства. На следующий день у меня не хватило больше смелости вновь пойти в консульство. "Но не пойти, тоже могло вызвать подозрение",— подумал я и решил позвонить по телефону. Быстро разыскав в телефонной книжке номер консульского телефона, я позвонил. На мое счастье у телефона был вчерашний служитель. — Это говорит Нерсес Овсепьян. Я, к сожалению, очень занят, так как должен продать партию товара. Не будете ли вы так любезны прийти ко мне в контору с моим удостоверением? Заодно увидите мою контору,— пригласил я его. — Хорошо, я буду к пяти часам в вашем районе и зайду к вам,— ответил служитель. В пять часов он пришел. Старый служащий, с мизерным жалованьем, обремененный большой семьей. Таким оказался он после часовой беседы со мной, в течение которой мы основательно подружились. Получив перед уходом от меня пятьдесят лир за услуги, он усиленно жал мне руку и сказал: — Будьте спокойны, господин Овсепьян, я вижу, что вы — богатый купец, и скажу консулу все, что полагается. Насчет полиции также не беспокойтесь. Отныне консульство за вас будет ручаться. Всегда я буду рад помочь вам, чем могу. Я его тоже благодарил и пригласил заходить почаще. Прошла еще неделя. Однажды пришел ко мне один из моих секретных Агентов. — Господин Овсепьян, я вас очень уважаю, но, признаться, у меня семья, и я больше не могу рисковать работать для вас. Я узнал из достоверных источников, что секретная полиция усиленно интересуется вашей личностью, и предупреждаю вас. — Ну, что же, спасибо за предупреждение. Давайте расстанемся друзьями,— прощался я с ним. Итак, нужно действовать. "Дальше с огнем играть опасно",— решил я. Нужно во что бы то ни стало выехать из Турции. Но куда? Конечно, туда, где больше всего гарантий от большевиков. Где больше русских, где сейчас нашел приют Беседовский, порвавший с парижским полпредством. В Париж, откуда я смело и открыто могу сказать все, что накопилось в душе. Я вызвал по телефону служителя персидского консульства, который уже был со мной на положении друга. — Я хочу поехать на один месяц по торговым делам в Париж, не поможешь ли ты получить мне визу? — спросил я его. — С удовольствием. Французы никому в визе не отказывают. Давайте поедем во французское консульство хоть сейчас,— предложил он. Взяв машину, мы поехали на такси. Несмотря на толпу посетителей, мы быстро попали к консулу и через четверть часа вышли из консульства с готовой визой. Еще два дня на сборы, и в четверг 19 июня я погрузился на пароход "Тадла", шедший в Марсель. Еще вчера я имел свидание с Этингоном-Наумовым, который передал мне, что Москва удивляется моему длительному молчанию и требует присылки материалов. Я обещался встретиться с ним в субботу и передать почту для Москвы. Сегодня я уже на пароходе. Еще несколько минут — и прощай Стамбул с твоими прекрасными берегами и всем пережитым мною здесь за эти девять месяцев. В субботу вечером, когда Наумов будет ждать меня на мосту Галаты с почтой для Москвы, я уже буду у Неаполя. Пароход тронулся и медленно отошел из Галаты, с того места, куда я прошлой осенью причалил, как резидент ГПУ, как защитник диктатуры Сталина. Теперь я отъезжал, как эмигрант, как враг этой диктатуры. Мы вышли в Мраморное море. Всю ночь я не спал. Я все еще боялся погони, пока пароход был в турецких водах. Но вот начало рассветать. Вдали показались контуры Пирея146. Мы были уже в Греции. Я стоял на борту и смотрел на приближавшийся берег. Нет больше непосредственной опасности. Я вынул из кармана револьвер, с которым я не расставался со дня революции в России. Посмотрел в последний раз на своего верного долголетнего спутника и медленно, с сожалением, разжал пальцы. Он отвесно по борту нырнул в темно-синее зеркальное море. Прощай, ты мне больше не нужен.   Заключение Когда я сидел в редакции "Последних новостей"147 в Париже и разговаривал с журналистами, то один из них спросил меня — не боюсь ли я, что ГПУ расправится со мной? На это я, помню, ответил, что непосредственная опасность грозит мне до тех пор, пока я не опубликовал своей книги, а потом мне будут мстить лишь при удобном случае. Зная великолепно нравы и обычаи ГПУ, я сделал такой вывод и не ошибся. Спустя три месяца после разрыва с ГПУ, уже проживая в Бельгии, я получил из Парижа одно за другим два письма от некоего Измаила Гаджиани, в которых он просил встречи со мной по важному делу. С Гаджиани я еще в родном городе учился в одной гимназии. Затем, уже в годы революции, когда я был резидентом ГПУ в Мешеде, один из его братьев работал секретно для меня. Наконец, с самим Измаилом я в период пребывания в Москве, где он имел коммерческую контору, не раз встречался и знал, что он является секретным Агентом контрразведывательного отдела ГПУ. Итак, получив его письма, я предположил, что его приезд в Париж был связан с делами ГПУ, и, приняв соответствующие предосторожности, согласился встретиться с ним в Брюсселе. Встретились мы на одной из главных улиц, как два брата, и тут же зашли в одно из бесчисленных кафе поговорить по душам. — У меня имеются для тебя два письма,— начал Гаджиани,— но прежде чем передать их тебе, я хочу спросить тебя, что значат твои статьи в "Последних новостях"? — Как что? Это началась печататься моя книга о работе ГПУ,— ответил я. — Да что ты, в самом деле, порвал с ГПУ, что ли? — недоумевающе спросил Гаджиани. — Давай лучше мои письма. Почитаем, а потом поговорим на эту тему,— сказал я, почувствовав что-то неладное и желая из писем предварительно узнать в чем дело, дабы знать, какой тон взять с Гаджиани. Гаджиани передал мне письма. Одно из них было написано по-армянски, а другое на персидском языке. В первом письме, датированном 25 июля, было буквально следующее: "Дорогой Стон (мой псевдоним в Константинополе)! Давно ничего не пишешь. Наверное, еще не имеешь связи. Из Константинополя также много не писал. Теперь ты, наверное, еще меньше времени будешь иметь, что бы писать мне. Ты теперь находишься в таком месте, куда очень стремился попасть. Моего посланца ты должен знать. Он хороший и преданный парень. "С" с ним отправил мне письмо, в котором пишет, что заместитель "Старика" очень рад, что мы стоим на нашем посту, и довольны нашей работой. Ты помнишь, что ты говорил, что только армяне могут хорошо работать. Если "Старик" на тебя очень полагался, то теперь вновь назначенным нужно доказать, что мы можем делать еще более крупные дела. Наша "торговля" идет хорошо. "Короткого" отправили обратно; "Красивый" останется несколько месяцев, затем уедет. Ожидаем новых. Скоро я приготовлюсь ехать туда, о чем мы с тобой много думали, и, как я говорил, я буду там первым. Почти все готово. Еду один. От "Бороды" отошел. Увидимся — расскажу почему. Мой посланец, как видно, назначен для связи между такими, как мы. С ним ты можешь написать несколько слов. У тебя очень интересная работа, и ты о ней мечтал. И если сумеешь провести... Последнее время "Заря" хорошего мнения о тебе и верит, что эту работу ты сделаешь лучше, чем все другие. Мне кажется, что "Заря" устал и хочет вернуться. "С" пишет, что есть новости о партийной жизни. Мы тоже, как ты, очень поздно узнаем об этом. Не знаю, как гы, но мы кое-когда читаем наши газеты. Нам дает "М", с которым мы встречаемся в неделю раз. Скоро, вероятно, с тобой систематически свяжутся, и мы надеемся переписываться с тобой. Я очень бы хотел также попасть в "П", конечно, сейме не пустят. Поеду, приеду, посмотрим. Привет, пожелания здоровья и удачи. К." Подписано письмо было К. Кеворкяном, если читатгель помнит, одним из моих помощников в Москве. Прочитав письма, я сразу понял игру ГПУ. Узнав через Агентуру в Париже о том, с каким недоверием я был встречен в Париже, что было естественно после моей десятилетней работы в ЧК, ГПУ решило этими письмами окончательно внушить недоверие ко мне, а отсюда и к тем разоблачениям, которые я сделал бы. — Теперь расскажи по порядку о твоей поездке,— обратился я к Гаджиани, после чтения писем. — Два месяца тому назад меня вызвал к себе заместитель начальника ИНО Артузов. Когда я пришел к нему в кабинет, там сидели Триандафилов и Кеворкян. Артузов мне сказал, что "мы поручили товарищу Агабекову очень крупную работу в Париже, куда он поехал нелегально. Но мы потеряли с ним связь, которую необходимо установить. Вам необходимо поехать в Париж и, увидевшись с ним, передать ему наше письмо". Я согласился на предложение Артузова и, получив 1000 долларов на дорогу, выехал из Москвы. С визами у меня не было затруднений, ибо я имел персидский паспорт. Приехав в Париж, я по инструкции ГПУ остановился в гостинице "Англетер", где, по их сведениям, должен был проживать и ты. Но наведя справки, я выяснил, что ты оттуда давно переехал. Я продолжал поиски и, наконец, из газет узнал, что ты в Бельгии. Узнав об этом, я телеграфно сообщил в Москву, испрашивая дальнейших инструкций. На эту телеграмму я получил ответ, что "Агабеков не в Бельгии, а в окрестностях Тулона живет на одном из военных заводов", куда ГПУ предлагало мне ехать и найти тебя. Чем дальше рассказывал Гаджиани, тем ярче я представлял себе дьявольский план провокации ГПУ. Мне было ясно, что Артузов решил пожертвовать Гаджиани, чтобы погубить меня. Он сознательно направил его с персидским паспортом, т.е. таким же, какой был у меня в Константинополе, в Париж и велел остановиться в той же гостинице "Англетер", где останавливался я. Расчеты Артузова были основаны на том, что Гаджиани, двигаясь по пути Агабекова и разыскивая его, обратит на себя внимание полиции, которая при обыске найдет у него письма ГПУ, компрометирующие Агабекова. Меня заинтересовала роль Гаджиани. Знал ли он, на что идет? — Скажи, пожалуйста, Измаил, ты знаешь, что мне написано в письме из ГПУ,— спросил я его. — Нет, я не знаю армянского языка, но Коля мне сказал, что письмо зашифровано и даже в случае, если оно попадет в посторонние руки, не может вызвать подозрений,— ответил Гаджиани. — Ну, ладно, продолжай рассказывать дальше. — Так вот, получив приказ ГПУ, я поехал в Тулон и разыскивал там тебя в течение шести дней и, не найдя, возвратился в Париж. По приезде я решил обратиться за твоим адресом в "Последние новости", где начали печататься твои статьи. Там мне отказались сообщить адрес, но согласились переслать тебе мои письма. Вот как я тебя нашел после полуторамесячных поисков,— закончил Гаджиани. Из всего его рассказа и поведения я заключил, что он не знал подлинных намерений ГПУ. Я решил открыть ему глаза. — Слушай, Измаил, я на самом деле порвал с ГПУ. Это не трюк, как тебе объяснили в ГПУ. Доказательством тому написанная мною книга, которая сейчас публикуется в "Последних новостях". Чтобы отомстить мне, ГПУ решило принести тебя в жертву, послав ко мне с этими исьмами. Они нарочно посылали тебя в Париж и Тулон, надеясь, что полиция задержит тебя с ними, чего к моему с тобой счастью не случилось. — Нет, я не могу поверить тому, что они так играли моей жизнью,— ответил Гаджиани,— я сейчас пошлю телеграмму в Москву о том, что я тебя нашел, и ты увидишь, что они дадут деловую инструкцию. — А я уверен, что они, получив твою телеграмму, они поймут, что их игра не удалась и не ответят тебе,— ответил я. — Если они не ответят, то я тебе поверю,— сказал Гаджиани. В тот же день он послал телеграмму в Москву. Через три дня еще одну. Но, конечно, ответа не было. Я был прав. Я слишком хорошо знал методы тех, с кем я работал десять лет, чтобы ошибиться. Гаджиани, пробыв со мной неделю, уехал в Берлин. Книга моя к этому времени вся была опубликована. Я уже перестал ожидать непосредственного нападения со стороны ГПУ. Они постараются расправиться со мной при удобном случае. Поживем — увидим. Содержание   www.pseudology.org