Berlin, "Стрела", 1931 М., Ассоциация "Книга. Просвещение. Милосердие", 1992 Георгий Сергеевич Арутюнов-Агабеков ЧК за работой Главы 6 - 10 Глава VI. Убийство Энвер-паши Я вместе с сотрудником Разведывательного управления Туркфронта Осиновым лежали на средней полке вагона 4-го класса. Под головами у нас стояли ларек, забитый всяким мелким бакалейным товаром, и мешок с бельем и частью того же товара. Уже утро. Мы стоим на станции Эмирабад. Наш поезд еще вчера вечером вышел из Кагана и, пройдя всего четыре версты, до первой остановки Эмирабад, встал. Говорят, причина задержки — это налив воды в цистерну, которую нужно доставлять на все станции вплоть до Карши. На всех станциях водокачки разрушены повстанцами, и жители сидят без воды. Я смотрел из окна вагона на куполообразную постройку почти нового станционного здания. Наверху под куполом виднелись сохранившиеся золотые письмена на арабском языке: эта станция служила для стоянки ночного поезда эмира бухарского и названа его именем, теперь все разрушено. Купол станционного здания пробит в трех местах попавшими снарядами. Я не выходил из вагона и не мог видеть, что вообще осталось от остальных построек. Да это меня и не интересовало, лежал и думал о порученном мне Реввоенсоветом Туркфронта задании. После боев под стенами Бухары бывший военный министр Турции, Энвер-паша, отступил с восставшими басмачами в Восточную Бухару. Красная Армия вынуждена была следовать за ним, обеспечивая свой тыл и связь от нападений почти поголовно восставшего населении, маленькими гарнизонами. Русские солдаты, не привыкшие к нестерпимой туркестанской жаре, без воды, без провианта, гибли как мухи. Целая дивизия вышла из строя только от малярии и дизентерии. Войска шли, не имея возможности встретиться с врагом. Энвер-паша все время менял свое расположение, а войска, состоявшие из местных жителей, при появлении Красной Армии прятали оружие и превращались в мирных жителей. Но горе отряду, если он был малочислен или же залег спать после душной дневной жары, не выставив сильную охрану. Их ночью убивали. Перед командованием армии стал вопрос — во что бы то ни стало найти место восставших и уничтожить. А главное — уничтожить самого Энвер-пашу. Но как? Где его найти в горах и пустынях Восточной Бухары, где все население помогало ему и ненавидело пришельцев-русских. Вот эта-то задача и была поручена мне. Я должен был найти Энвер-пашу и сигнализировать о месте его пребывания, не теряя его из виду, пока он не будет уничтожен. Это тяжелая, трудная задача. Даже при благоприятном исходе — смертельно рискованная задача. Но что значит риск, смерть для коммуниста-чекиста? Разве не должны они жертвовать жизнью для советской власти? А в Бухаре ведь советская власть. Правда, пока лишь формально, на основании постановления Всеузбекского курултая (состоявшегося, кстати, под руководством бывших Агентов ЧК), но это неважно. Сейчас нужно уничтожить врага, а там можно взяться и за строительство. Итак, нужно найти Энвера. Об этом я и думал, лежа на жестких досках в вагоне. Я ехал сейчас на его розыски в Восточную Бухару под видом мелкого торговца. Узбеки уважают мирных торговцев. Мне нужно с ними подружиться, а там видно будет. — Ну, Саша, давай будем пить чай. Сбегай за кипятком, а я нарежу колбасы и хлеба,— предложил я своему спутнику Осипову. Он не спеша одел сандалии на босу ногу и, взяв чайник, пошел на станцию за кипятком. Осипов — здоровый детина одних со мной лет. По натуре очень флегматичен. Больше надеется на свои кулаки, чем на голову. Завариваем мутную воду зеленым чаем, который вся Бухара употребляет в летние месяцы. Вдруг резкий толчок вагона назад, затем вперед, и поезд тронулся. Идет он медленно, так как путь опасен. В любом месте могут быть разобраны рельсы. Попивая чай, мы смотрим в узкое окно вагона на мелькавшую перед глазами панораму. Кругом солончаковые пески. Издалека мелькают маленькие оазисы-кишлаки из глинобитных построек, которые теперь разрушены и напоминают древние развалины. Кое-где торчат одинокие деревья тутовника, покрытые густым слоем серой пыли. Жителей почти не видно. Точно все вымерло И так повсюду, до самого города Карши. Глаза устают смотреть. Жуткое однообразие. Мы, убрав чай, вынимаем колоду карт и играет в 66 одурения. Так ехали весь день и ночь, пока на следующее утро не прибыли на станцию Карши. Поезд дальше не шел. Нужно было искать других способов передвижения. — Ну, Сашенька, забирай монатки, давай слезать, ныне придется драть пешком,— сказал я, взявшись за лоток. — Зачем пешком, ведь едет же народ как-то. Может, и мы как-нибудь устроимся. Давай сходим в город и спросим. Заодно и отдохнем, может быть, в последний раз,— предложил Осипов. — Да, пожалуй, ты прав, пойдем в город,— согласился я. От станции Карши до города восемь верст. Единственная дорога, по сторонам которой тянутся сады, огороженные глиняными заборами, настолько изъезженная что густая пыль примерно с фут толщины покрывает ее всю. Воздух, несмотря на ранее утро, уже накален летним солнцем. Прошедшие арбы подняли густое облако пыли, которое неподвижно осталось висеть в воздухе без малейшего движения ветра. Кое-где у станционных строений навесы узбекских чайных, под которыми, укрываясь в тени, сидят на корточках несколько туземцев и пьют чай из пиалов. Закинув мешки с товаром на плечи, мы тронулись в город. Не прошли мы и версты, как услышали за собой стук колес. Обернулись и видим, едут красноармейские повозки порожняком. — Товарищ, подвези до города, угощу,— остановил Осипов первую повозку. — А что у тебя есть? — спросил красноармеец, бросая взгляд на мешок за спиной Осипова. — Сотню папирос хочешь? — сразу предложил он. — Садись,— согласился армеец. Мы, быстро забросив товар в повозку, взобрались к нему на сидение. — Спасибо, товарищ,— поблагодарил Осипов, передавая сотню папирос и предлагая отдельно закурить армейцу из своего портсигара.— А куда вы едете? — Да вот едем в город на базу. Заберем продукты и завезем в Гузар,— ответил красноармеец. — Эх, вот счастье-то. А ведь и мы в Гузар. Как бы с вами поехать, товарищ? — продолжал Осипов. — А вы кто такие будете? — спросил армеец, подозрительно окинув нас взглядом. — Да как тебе сказать. Мы тоже солдаты, демобилизованные, и вот решили поторговать немного. — Что же выходит, спекулянты,— усмехнулся армеец. — Мы бы заплатили,— вставил я. — Да я ничего против вас не имею, да вот как бы начальство не было против. А сколько вы дадите? Миллион сможете дать? Я уж тогда на свой риск свезу вас,— внезапно предложил армеец. Мы немедленно согласились и уже по-дружески закурили по новой папироске. — Только вот что. Вы подождете где-либо у чайханы. Когда погрузившись выедем из базы, то вы и сядете. Недалеко от города стоит двухэтажное здание. Это караван-сарай. Тут же, у ворот сарая, чайхана. У самой двери гигантский, желтый, всегда кипящий самовар. Рядом мангал, на углях которого завариваются несколько разбитых и починенных цветных чайников. Перед чайханой арык с медленно струящейся водой. Тут же у воды столетний карагач, который бросает тень на большое пространство у чайханы. Вокруг дерева приделаны широкие сидения, покрытые коврами. На них сидят и полулежат узбеки. Около каждого чайник с чаем. Мы подошли к скамьям. — Салам алекум,— по традиции поздоровались мы. — Алекум салам,— ответили нам, и мы, сбросив мешки, заняли места рядом с ними. В ожидании повозки мы пили чай со свежими лепешками и наслаждались прохладой тени. Наконец, подъехали повозки. Мы уселись в повозку нашего знакомого и, покачиваясь по ухабам дороги, выехали из города. — Ну, Саша, теперь смотри в оба. Ты должен изучить дорогу наизусть. Ты же связь, сказал я. — Не беспокойся! — ответил Осипов, накрывая голову платком для защиты от палящего солнца. Мы въехали в Гузар. Маленький, крытый навесом, базар. По обеим сторонам прохода темные, прохладные лавки. На крытых кошмами и ковриками нарах лавок сидят, поджавши под себя ноги, лавочники и равнодушно смотрят на снующую по базару публику. Мы подъехали к традиционной чайхане — этой восточной гостинице и, расплатившись с красноармейцем, соскочили с повозки. Мальчишка принес в медном кувшине воду для мытья. Смыв с себя грязь и пыль, мы расположились пить чай. Узбеки в чайхане расспрашивают нас, кто мы, откуда приехали и чем занимаемся. Вместо ответа я открыл свой ларек и предлагаю товар. Это наша лучшая рекомендация. Начинается рассматривание товара и удивленный разговор о рыночных ценах товаров в сарае. Мы, со своей стороны, интересуемся рынками Ценнау10 и Юрчи, куда намерены ехать "продавать товар". Ко мне сбоку подсел узбек, одетый довольно бедно. Ему на вид лет 35. Желтое худое, но энергичное лицо, умные глаза. — Слушай, бай,— обратился он ко мне,— меня зовут Абдурахманом. Я здесь в Восточной Бухаре уже 15 лет занимаюсь комиссионными делами. Раньше все богатые русские купцы продавали товар через меня. Теперь дела плохи, торговли нет! Товары из России не доходят, и мне нечего делать. Хочешь я тебе буду помогать торговать? Я знаю здесь положение каждого торговца. Знаю, где какой товар можно выгодней продать, даже поеду с тобой в Деннау и Юрчи,— добавил он торжественно, точно этим он приносил какую-то жертву. — Очень хорошо, Абдурахман-бай,— ответил я,— мы пробудем здесь дня два. Давай поработаем, а дальше и увидим. Если ты поможешь сделать нам хорошие дела, то мы с тобой всегда будем работать даже из Бухары. Отныне мы под опекой Абдурахмана. Он повсюду нас рекомендует и стал с нами более интимен. Он заинтересован в успехе нашей торговли, ибо надеется улучить свою долю. Мы в его сопровождении пошли покупать кое-какие товары, которые выгодно можно продать в районе Деннау. — Слушай, бай,— прошептал он мне на ухо,— мы должны купить товар у старого Рахматуллы-бая и поесть с ним чаю. — Почему именно у него? — спросил я. — Ты же слышал, что в Деннау и Юрчи много басмачей,— начал он объяснять мне,— так вот, нужно беречь свой товар. Мало ли разбойников шляется по дорогам. Но если мы будем иметь письмо Рахматуллы — к его брату в Деннау, то мы можем спокойно ехать. Верь старому Абдурахману, он знает, что говорит. Мы подошли к лавке Рахматуллы-бая. Узкое, глубокое помещение, заваленное всяческим товаром, начиная с пуговиц и ситца и кончая керосиновыми лампами и галошами. У двери сидит сам Рахматулла, одетый в белый чесучевый халат. Его большой живот обвязан цветными бухарскими шелковыми платками. Скуластое жирное лицо, со скудной растительностью. Узкопосаженные монгольские глаза блестят под густыми седеющими бровями. Таков старик Рахматулла. В руках он перебирает длинные, черного дерева, четки. — Салам алекум, Рахматулла-бай,— поздоровался Абдурахман, низко кланяясь. Мы также поклонились. — Вот привел к тебе хороших купцов из Бухары,— продолжал он, сбрасывая туфли с босых ног и садясь на корточках у края ковра. — Добро пожаловать,— ответил спокойным голосом Рахматулла, разглядывая нас.— Садитесь, гостем будете. Два чайника чаю,— командует он проходившему мальчику из чайханы. За чаем он стал расспрашивать, как мы путешествовали, что нового в Бухаре, но ни слова о нужных нам товарах. Таков обычай Востока. С делом не спешить. Наконец, Абдурахман начал говорить о деле. — Видишь ли, Рахматулла-бай, мои баи приехали из Бухары и привезли много товару. Еще больше товара идет за ними. Но они по моему совету хотят купить кое-что здесь для Деннау и Юрчи, куда мы, Рахматулла-бай, поедем вместе. Так вот, я привел их к тебе, ибо кто лучше тебя знает, что нужно для Деннау, где твой брат Джума-бай является аксакалом. Долго говорили. Затем выбирали товар. Обмениваясь любезностями, стали торговаться. Спорили. Делали вид, что уходим, ибо у него дорогие цены. Клялись друг другу всеми святыми, что он продает, а мы покупаем себе в убыток. И, наконец, сторговались. — Хай, Рахматулла-бай,— начал опять Абдурахман после того, как мы ударили по рукам,— ты сам видишь, что баи богатые купцы и хорошие люди. Они закупили у тебя столько товару, но ты знаешь, что сейчас в районе Деннау, куда мы едем, неспокойно, а люди они нездешние. Напиши своему старшему брату аксакал Джума-баю, что тебе эти люди известны и что ты посылаешь их его покровительству. С этим письмом, Рахматулла, они продадут успешно товар и вернутся к тебе за новым. — Хорошо,— ответил Рахматулла, уже опять постоянно-невозмутимый, кидая четки.— Позови мирзу писца, я пошлю привет своему брату. Подошел уличный писец. Сев на ковер и раскрыв журнал с ручкой и чернилами, он начал писать под диктовку Рахматуллы. Закончив писать, он прочитал писанное вслух и передал письмо Рахматулле. Тот, скинув халат, достал золотые часы на цепочке. На этой же цепочке висела его личная печать. Обмакнув печать в чернила, Рахматулла лизнул конец письма и наложил печать. — С Богом. Иншалла, благополучно приедете и пользой будете торговать. Привет моему брату аксакалу,— сказал Рахматулла, передавая письмо и прощаясь с нами. Раннее утро. Мы в пути на Деннау. У нас три маленьких выносливых осла. На двух сидим я и Осипов. На третьем привязан товар и изредка на этом же осле отдыхает Абдурахман, идущий пешком. Сейчас он идет с ослом, понукая его палкой. — Абдурахман-бай, трудно сейчас жить стало. совсем нет торговли,— сказал я от скуки. — Да,— вздохнул он,— это революция все испортила. Не будь революции, я теперь богатым человеком был бы. — А ведь басмачи тоже против революции, почему ты не с ними? — продолжал я. — Басмачи хотят эмира,— ответил он, оглядываясь по сторонам, точно кто-нибудь в этой пустыне мог его подслушать.— А я знаю, что такое эмир. При старом эмире наш гузарский бек силой взял мою сестру и изнасиловал. А его писарь заставил сожительствовать с ним моего младшего брата. А что сделаешь? Только скажи и голову отрубят. Нет, лучше русские. Они лучше, чем эмир. Вот теперь Энвер-паша хочет быть эмиром,— продолжал он,— его из Турции выгнали, и он пришел к нам. Они воюют, грабят, а нам житья нет. Да, все плохо,— и он злобно стал бить палкой осла, точно вымещал на нем всю злобу. — Абдурахман-бай, а почему бы тебе не поехать в Бухару и спокойно там торговать? — не отставал я. — А как поедешь? У меня семья, трое детей. На торговлю нужны деньги,— ответил он безнадежно.— А хорошо было бы жить в Бухаре. Я там был два раза,— мечтательно добавил он. У меня мелькнула мысль завербовать его. — Да, деньги большая сила, а сейчас заработать их очень трудно,— задумчиво сказал я.— А знаешь, Абдурахман-бай, что русские обещают большие деньги тому, кто найдет Энвер-пашу и сообщит властям, где он укрывается. — Неужели? А сколько они дают? — спросил он с любопытством. — Сто миллионов,— ответил я,— я сам читал объявление в Бухаре, когда выезжал оттуда. — Хоп! Это очень большой капитал. Только зачем они дадут столько денег, если каждый мальчик знает, что Энвер в кишлаках у Деннау,— сказал он с сомнением. — Ну, а если это правда, ты пошел бы на это дело? — спросил я. — За половину, за четверть этих денег отдал бы Энвера и всех этих турок. Это они принесли войну в наши края,— с ненавистью сказал он. — Да, тогда ты был бы очень богатый купец,— сказал я и замолчал. Я решил, что нужно дать время переварить ему эту мысль. Я перешел разговаривать с Осиновым о пустяках. Он, ухмыляясь, поддерживал разговор. Он понял мой план и одобряет его. Вечером мы расположились отдыхать на ковре, расстеленном прямо на земле у придорожной чайханы. После жирного плова мы пили последний перед сном чай. — А хороший ты человек, Абдурахман-бай, и я бы очень хотел, чтобы ты разбогател и стал большим купцом. Тогда бы мы вместе торговали,— начал я разговор. — Да, было бы не плохо,— ответил он. — Вот ты сегодня говорил, что Энвер у Деннау. А не опасно ли для нас ехать туда с товаром,— сказал я, наводя его на разговор об Энвере. — С письмом к Джума-баю нам бояться нечего. Он большой басмач. Все продукты басмачам доставляет и может быть, к нашему приезду русские поймают Энвера и все будет кончено,— закончил он. — А знаешь, я бы хотел, чтобы ты помог русским поймать его. Тогда бы ты получил большие деньги. — Я бы тоже хотел. Сто миллионов большие деньги, хак? Я даже русского языка не знаю,— сказал он. — Если хочешь, пойдем вместе в Деннау к русскому коменданту,— вмешался в разговор Осипов,— он мой хороший знакомый. Ты ему расскажешь, а я буду переводить. Он тебе, наверно, сразу даст денег. — Хай! — сказал Абдурахман,— пойдем с тобой. Только не забудь Алексан-бай. Мы легли спать тут же на ковре. Приехав в Деннау, я с Осиповым вместе пошли к начальнику гарнизона. Во дворе у ворот привязано несколько оседланных лошадей. В глубине двора маленькое здание. На двери на листе бумаги старательно карандашом выведено: начгар Деннау. Зашли. За простым, кухонным столом, накрытым простым солдатским сукном, сидит военный. Об этом можно догадаться по брюкам-галифэ, сапогам и шпорам, до пояса же он раздет, так как стоит сильная жара. — Вы товарищ начальник гарнизона? — спросил я. — Да, а в чем дело, граждане? — ответил он, глядя на нас вопросительно. — Я — уполномоченный Реввоенсовета Туркфронта,— представился я и, достав из кармана ножик, и стал распарывать подкладку моего пиджака. Достав из подкладки мандат, напечатанный на куске шелкового полотна, подал ему. "Предъявитель сего тов. Агабеков назначен для активной борьбы с контрреволюционными повстанцами, всем военным и гражданским учреждениям и лицам надлежит оказать тов. Агабекову всемерное содействие выполнению возложенной на тов. Агабекова задачи. Член Реввоенсовета Туркфронта Воронин. Начразведки Ипполитов". — А это мой товарищ по связи, товарищ Осипов,— представил я. — Садитесь, товарищи,— засуетился начгар, предан нам стул, на котором сидел. — Итак, сегодня ночью мы выезжаем к басмачам в штаб Энвер-паши. Установите тесную связь со штабом дивизии и ждите от нас известий,— — закончил я беседу с начгаром, и мы вышли. У нас все готово. Мы получили письмо от Джума-бая, где он рекомендует нас как мирных купцов, и Абдурахман, сияющий, получив от начгара десять миллионов, собирает все вещи в мешки. Ночью мы выехали в кишлаки к басмачам. Уже вторую ночь мы проводим среди басмачей. Большая часть товаров распродана. Мы уже подружились со многими басмачами и считаемся своими людьми среди них. Вечером мы сидели у чайханы среди басмачей. Настроение у них подавленное. Никуда нельзя носу показать, повсюду Красная Армия. — Вот подождите немного,— говорит один свирепого вида, со шрамом на щеке басмач,— паша послал послов во все страны мира. Скоро к нам на помощь придут афганцы, а потом и англичане. Тогда уж мы прогоним русских. — Ждать долго придется,— говорит другой, работающий на кухне у Энвера,— я вчера во время обеда слышал, как паша сказал, что придется здесь прожить не меньше трех недель. — А хорошо бы сейчас сделать налет на какую-нибудь станцию. Я обязательно захвачу себе русскую жену,— говорит третий, лет 40, басмач с большим хищным носом на худощавом лице. — Ты лучше гляди, что делает твоя теперешняя жена,— перебивает его другой. Все смеются. Люди оживляются. Разговор завязывается, и каждый вспоминает о замечательных случаях своей жизни. Я лежал с Осиповым. Мы слушали разговор басмачей. — Шура, завтра с утра тебе придется выехать вместе с Абдурахманом в Деннау, и пусть немедленно наши окружат кишлак. Слышал, что они намерены здесь жить три недели? — сказал я на ухо Осипову. — Ладно, а как же ты? — спросил Осипов. — А я буду здесь ждать результатов. — Укокошат они тебя одного,— после короткого молчания сказал Осипов.— Давай лучше уйдем вместе. — Брось дурака валять,— оборвал я его,— делай, что говорят. Ты поедешь под предлогом привезти новую партию товара. — Ладно,— ответил Осипов и, повернувшись на бок, закурил папироску. Уже четыре дня я один среди басмачей. Товары все проданы. Мне абсолютно нечего делать. Я почти все время проводил в чайхане. Только изредка выходил смотреть, нет ли чего нового у небольшого глиняного садика, где помещался Энвер-паша. Однажды я его увидел. Он прогуливался в компании одного из своих офицеров. Среднего роста, красивое лицо, приподнятые кверху усы, аккуратно выбритый. Он носил, все еще, форму турецкого офицера. Только на голове вместо фуражки красовалась белая чалма. Задумчивое выражение лица. Видно, о чем-то думал. В одиночестве я тоже думал. И чем больше думал, страшнее становилось. Я ведь был молод, и мне ведь жить хотелось. А тут, один, в стане басмачей, отгонял эти мысли. Старался думать об успехе. Зато как приятно будет, выполнив задание, вернуться в Ташкент. В город, где жизнь, где нет басмачей , где безопасно. Но назойливые тревожные мысли возвращались. Не устали бы там наши в Деннау. Не опоздали бы. Но нет, Осипов — верный и умный парень. Он не напутает и не даст напутать. Нужно взять себя в руки и ждать... На другое утро на осле с товарами приехал Абдурахман. Разгружаясь, он незаметно передал мне клочок бумаги: "Войска вызваны, связь не прерывайте. Следите, изменения дислокации противника срочно сообщите". Я закурил этим клочком бумаги папироску. Опять стали торговать привезенными товарами, время проходило незаметнее. Поздно вечером приехал Осипов. При виде меня на лице засияла улыбка. — Ну, братишка,— начал он, когда мы уединились,— сегодня нужно тикать отсюда. — Почему?— спросил я. . — Дивизион прибыл в Деннау и к утру будет здесь. — Ладно, предупреди Абдурахмана. Через час мы, по одному выйдя из чайханы точно на прогулку, прошли за кишлак. Соединившись в темноте, мы ускорили шаги и, наконец, пустились бежать. Осипов держал в руках наган, захваченный в последнюю поездку. Мы бежали и шли, шли и бежали. Сердце точно хотело лопнуть от напряжения, но мы боялись погони. Мы хотели жить. Наконец, вдали послышался глухой топот конницы. Мы бросились в сторону от дороги и залегли. Проехало человек шесть кавалеристов, а за ними показался весь дивизион. Мы вышли им навстречу. Нас радостно встретили. Начальник дивизиона и начальник гарнизона. Дав нам запасных лошадей и красноармейцев, дивизион исчез в темноте. Рапорт командира дивизиона в штаб 13-го корпуса: "Приняв тщательные меры предосторожности, дивизион направился по указанному направлению. Недалеко от кишлака, где был расположен штаб противника, мною был выделен один эскадрон и послан в обход, чтобы отрезать путь на случай отступления противника. В пять часов утра дивизион пошел в атаку, но был встречен оружейным огнем противника. Нашим пулеметным огнем противник был сбит с позиций и беспорядочно бежал. Штаб басмачей во главе с Энвер-пашой бросился в горы, но наткнувшись на эскадрон, посланный в обход, принял бой. В результате боя штаб противника уничтожен. Успели спастись только трое. 28 трупов остались на месте боя. Среди них опознан и Энвер-паша. Ударом шашки у него снесена голова и часть туловища. Рядом с ним был найден Коран". Так сложил голову бывший военный министр Турции Энвер-паша, один из авантюристов от революции. Я лежал на скамейке в кабинете начальника гарнизона Деннау и, подложив под голову седло, отдыхал. В углу суетился Абдурахман, заваривая традиционный чай. Он теперь богат, так как получил обещанную награду. Он уже держит себя с другими узбеками очень важно. Но мне он услуживает. Он хочет ехать со мной в Бухару, где думает открыть торговлю. Сейчас он преданно-ласково смотрит на меня и приготавливает чай. Я также ему улыбаюсь, но вместе с тем зорко смотрю за его манипуляциями. Не насыпал бы яду в чай. Это на Востоке случается... Глава VII. ГПУ и контрабандисты Звонит настольный телефон. Я поднял трубку. — Слушаю! — Откуда говорят,— спросил голос. — Это ГПУ,— ответил я.— Кто спрашивает? — Это товарищ Агабеков? — Да, я вас слушаю. — Здравствуйте, товарищ Агабеков, говорит с вами "Доктор". Нельзя ли сейчас с вами встретиться? У меня срочное дело. — Одну минутку,— ответил я в трубку и посмотрел часы. — Хорошо, я буду через полчаса на нашей квартире,— и положил трубку. Я начальник отделения ГПУ по борьбе со шпионами и контрабандой в Ташкенте. В моем распоряжении около пятидесяти секретных Агентов, работающих повсюду, начиная с иностранных консульств и кончая гостиницами и базарами. Я говорил по телефону из своего кабинета, комнаты No 14 в здании ГПУ. Звонил мне секретный Агент по кличке "Доктор", дававший сведения о контрабандистах. Это очень пронырливый человек из торговцев. Раньше, вероятно, сам занимался контрабандой, а потом нашел более выгодным выдавать вчерашних своих коллег. Он даром не любит меня тревожить. Его сведения всегда наводят на верное дело. Я запер бумаги в несгораемый шкаф, сунул в карман револьвер, лежавший на столе, и вышел из кабинета. В гостинице "Касым", на Ура-Тюбинской улице, один из номеров занят неизвестным лицом. Это одна моих конспиративных квартир. При входе в номер со стула поднялся мне навстречу выше среднего роста пожилой человек с брюшком. Тупые черты лица, живые хитрые карие глаза. Большой загнутый нос придавал лицу хищный вид. Это — "Доктор", прозванный мною этой кличкой, ибо он прекрасно разбирался в качестве контрабандных химических продуктов. — Что у вас нового?— спросил я, усаживаясь. — Маленькое дело, товарищ Агабеков,— сказал он, улыбаясь.— Я уже давно слежу за группой лиц, торгующих опиумом и сантонином14, и вот сегодня я выяснил, что продавцом этих товаров является одна Женщина по фамилии Н. — Вы знаете ее адрес?— коротко спросил я. — Да, я уже успел с ней познакомиться и побывал на ее квартире. Сейчас она имеет в наличии два пуда опиума и десять сантонина. Я обещал сегодня же привести к ней покупателя на эти товары. Так что дело верное. — Так что же вы предполагаете делать?— спросил я. — Я думал, не будет ли лучше, если вы пойдете со мной к ней под видом покупателя. Тогда вы сами убедитесь в наличии товара,— предложил "Доктор". Я, обдумав предложение "Доктора", согласился. — Тогда пойдем сейчас же,— сказал он и, выходя из комнаты, добавил.— Только, товарищ Агабеков, не забудьте мою долю после ликвидации дела. Вы знаете, что у меня семья и сто пятьдесят рублей жалования хватает с трудом. — Не беспокойтесь,— прервал я его жалобы,— вы получите третью часть казенной стоимости захваченной контрабанды. Вам это полагается по закону. Дойдя до небольшого домика, мы постучались в калитку. Вышла средних лет блондинка с утомленным и озабоченным лицом. Видно, она вышла из кухни, не успев снять передника. "Доктор" любезно поздоровался и представил меня. Она беспокойно посмотрела на меня и, видимо, не найдя ничего подозрительного в моем виде, предложила войти. — Посидите в комнате, я сейчас, сказала она, направляясь на кухню. Через минутку она вернулась к нам уже без передника и села. Торг наш был очень короткий. Она вытащила из-за стенного зеркала кусок опиума и порошок сантонина и передала нам как образец товара. Мы попробовали товар, нашли его подходящим и быстро пришли к соглашению в цене. — Извиняюсь, мадам, я не знал, что мне сегодня придется купить такую большую партию товара, и не взял с собой достаточно денег. Если вам не трудно, я бы предложил вам пойти на мою квартиру, где вручу вам деньги,— предложил я. — Хорошо, я только оденусь,— согласилась она и ушла в другую комнату. — Итак, "Доктор", когда мы выйдем из дома, вы позовете нас под благовидным предлогом. Ее же я возьму в ГПУ,— прошептал я своему осведомителю.— Вечером идете на конспиративную квартиру, я вам принесу деньги за работу. — Спасибо,— ответил он.— Кстати, у меня есть одно дельце. Может быть, к вечеру я сумею кое что выяснить и передать вам. Мы шли по улице с Женщиной одни. Несмотря на жару, она оделась в темное осеннее пальто, в котором ей, очевидно, жарко. Я вел ее по направлению к ГПУ. — Слушайте, гражданин, далеко еще до вашей квартиры?— спросила она после десятиминутной ходьбы. — Нет, осталось всего два квартала,— успокаивающе ответил я. Мы завернули за угол, и вдали показалось огромное четырехэтажное здание ГПУ. — Ах, я что-то неважно себя чувствую, очень жарко— беспокойно сказала моя спутница, распахивая пальто. Мы все ближе подходили к комендатуре ГПУ. — Ах, слушайте,— опять сказала она,— где же ваша квартира? Я что-то беспокоюсь, мне страшно почему-то. Женщина, видимо, чувствовала что-то неладное. — Что вы боитесь, мадам,— успокаивал я ее.— Вот сейчас мы придем ко мне, получите деньги, и все будет кончено. Осталось несколько шагов до комендатуры. — Ох! Я больше не могу идти. Я не хочу идти дальше. Мне страшно. Слушайте, это же ГПУ!— выговорила уже чуть не плача. В глазах ее виден испуг и ужас. — Не бойтесь! Разрешите вас поддержать!— я взял под руку и повел в комендатуру ГПУ. Она покорно шла. Длинная комната. Стоят три стола, обнесенных деревянным барьером от посетителей. За первым столом сидит дежурный комендант. Темно-синяя фуражка с красным околышем, защитного цвета гимнастерка, револьвер на ремне через плечо. Темные жандармские брюки в сапогах. У дверей стоит красноармеец с винтовкой. — Товарищ дежурный, отправьте эту Женщину под конвоем ко мне наверх,— обратился я к коменданту. — Слушаю, товарищ Агабеков! Я вышел из комендатуры. Уже в дверях я слышал грубый голос дежурного: — Ваша фамилия, гражданка?— это он заполнял для нее пропуск в здание ГПУ. — Итак, гражданка, вам, я полагаю, запираться уже нечего. Скажите, где у вас спрятан товар и кто вам его доставляет? — спросил я. Женщина сидела на стуле предо мной с бледным лицом, но она уже несколько пришла в себя и, видимо, приняла какое-то решение. — У меня нет никакого товара,— ответила она. — Как нет товара? А что же вы мне собирались продавать?— спросил я. — Я только была посредником у другого человека. Если я продала бы товар, то взяла бы у хозяина. А у меня самой товара нет. Можете обыскать мою квартиру,— с жаром проговорила она. — Ну, мы это сделаем без вашего предложения, а пока в таком случае скажите, у кого же вы должны были взять товар?— задал я вопрос. — Ну, а это — хоть расстреляйте меня на месте — не скажу. Ни за что не скажу,— уже истерично кричит она. — Что же, придется вам посидеть в подвале, пока не скажете,— спокойно сказал я. — Товарищ красноармеец,— обратился я к часовому, сопровождавшему Женщину ко мне и ожидавшему у двери,— отведите гражданку обратно в комендатуру, и пусть ее посадят до моего распоряжения. Красноармеец подошел к Женщине. Она встала и направилась к двери; однако, не дойдя, она резко повернулась и, рыдая, говорит: — Ах, не сажайте меня в подвал. У меня ребенок, что я буду делать? Господи, Господи! Я все скажу, только не сажайте. — Так, я вас слушаю,— сказал я, приглашая занять место. — У меня нет товара. Товар принадлежит Ахун-баю, кашгарскому купцу, который давал продавать мне на комиссию. Я — бедная Женщина, у меня ребенок. Нечем жить,— говорила она с трудом сквозь рыдания. — Скажите адрес Ахун-бая,— требовал я. — Он живет на Урбе,— называет улицу.— Только ради Бога, не сажайте меня в Тюрьму. — Хорошо, я должен проверить ваши показания, но я предупреждаю вас, что за контрабандную торговлю следует три года Тюрьмы и вы их получите, если сказали неправду. А если вы сказали правду, то мы посмотрим, что можно сделать для вас. Сейчас же вы посидите в комендатуре, пока я проверю ваши показания. Через полчаса я, снабженный ордером на обыск, подъехал к ее квартире. Калитка была не заперта, зайдя двор, я вошел в коридор и увидел направо кухню Стоя у шипящего примуса, худенькая девочка лет десяти, одев передник матери, что-то размешивала в кастрюле. — Как тебя зовут, девочка?— спросил я, подойдя ей. — Ольга,— ответила она, продолжая свое занятие. — А что ты делаешь, Ольга?— спросил я. — Мамы нет дома, и я смотрю за обедом, чтобы не горел,— ответила она. — А где твоя мама? — опять задал я вопрос. — Она ушла в город и придет к обеду. А ты можешь подождать ее,— предложила она,— она скоро придет. Я смотрел на эту девочку, ожидавшую свою маму к обеду. Мысли роем неслись в голове. Глядя на ее русую головку, я думал: "А что она будет делать, если ее мать не придет к обеду ни сегодня, ни завтра, ни через ?". Я вспомнил, что мне нужно сделать обыск. Но ? Как я мог делать обыск, раскидывать в комнатах (и в присутствии этого ребенка, ожидавшего мать к обеду? Нет, ни за что! — Нет, Ольга, я пойду, а ты смотри за обедом,— сказал я, гладя ее мягкие, русые волосы. И в первый раз за всю службу я не выполнил своего долга. Я ушел, не сделав нужного обыска. Я остановился в одном из узких переулков Урбы у обитой жестью калитки и постучал. Через минуту за дверью послышались шаги, и калитка открылась. Передо мной стоял маленького роста смуглый кашгарец, на лице которого при виде меня выразилась жалкая улыбка. — Вы гражданин Ахун-бай?— спросил я по-русски. Он мотнул головой. — Я сотрудник ГПУ и имею ордер на производство у вас обыска,— сказал я, перешагнув порог. — Пожалуйста,— ответил он и начал беспомощно горбиться передо мной.— Только я вас прошу, пожалуйста делайте все потихоньку, чтобы моя жена не слышала. Она лежит больная. — А что с ней?— спросил я. — Она вчера родила мальчика,— ответил он, и на минутку на его лице показалась счастливая улыбка. Я ему не поверил. Наверно,— это трюк, чтобы получше запрятать контрабанду. Я пошел вперед и открыл первую дверь. Полутемная комната. Прямо на полу постелена постель, в которой лежит еще молодая Женщина с бледным больным лицом. Рядом с ней что-то копошится и издает писк. С другой стороны сидит другой ее ребенок, мальчик лет четырех. Он смотрит на меня своими черными большими глазами, держа палец во рту. Я выскочил из комнаты и закрыл за собой осторожно дверь. — Слушай, Ахун-бай...— обратился я к кашгарцу, и мы с ним говорили целый час. В своем кабинете за письменным столом сидел начальник секретно-оперативной части ГПУ, Моисей Борисович Гордон. Несмотря на свои 35 лет, он уже до того разжирел, что едва помещается за столом. Его толстое рыхлое лицо и шевелюра сильно напоминают Зиновьева15, и он, зная это, старается подражать председателю Коминтерна16. Я сидел напротив и докладывал о работе моего отдела. — Слушай, Агабеков, у тебя происходит что-то странное. Ты сегодня кого-то арестовывал, куда-то ездил с обыском и в результате ничего. В чем дело?— спросил он. — Да, я задержал двух контрабандистов, но после допроса решил отпустить,— ответил я. — Почему?— опять задал он вопрос, подозрительно глядя на меня. — Потому, что оба они оказались лишь посредниками и у них не было обнаружено никакого товара. Кроме того, я долго говорил с задержанным кашгарцем и в результате завербовал его. Он обещал в течение месяца поймать для нас минимум сорок пудов контрабанды. Наконец, я думаю, что он нам пригодится и для разработки кашгарского шпионажа у нас. Исходя из этих соображений, я решил, что нам полезнее иметь 40 пудов опиума и плюс Агента, чем лишнего арестованного в подвале,— ответил я. — Да, но по закону ты не имел права освобождать их, раз налицо совершенное против Государства преступление,— уже нервничая, говорил Гордон. — Товарищ Гордон, может быть, с точки зрения заговорщиков вы и правы. Но я смотрю на дело иначе. Основной революционный закон — это закон целесообразности. В этом ведь коренная разница между нашими и буржуазными законами. Так нас учила и учит наша партия. Сейчас нам нужна валюта, и я уверен, что мы получили больше пользы от кашгарца, который нам мог бы помогать ловить контрабанду, чем от кашгарца за замком. Впрочем, если вы находите в моих действиях состав преступления, то можете привлечь мея к ответственности. Я же обращусь в комитет партии,— угрожающе добавил я. Я знал, что Гордон боится партийного комитета, ибо много грязных поступков, мне известных. Кроме того, ведь я был секретарем бюро ячеек ГПУ и членом партийного комитета. Он побоится поднять дело против меня. — Ну, ладно, дай Бог, чтобы ты оказался прав, сказал он, вздыхая уже примирительным тоном. Я оказался прав. Благодаря кашгарцу мы обнаружили сотню пудов контрабанды. Он же оказался полезным и в политических делах. Чувство и на этот раз меня не обмануло. Глава VIII. Судебная комедия Я пришел по вызову заведующего орготделом в областной комитет партии и, постучавшись, вошел к нему в кабинет. Небольшая, хорошо обставленная, но просторная комната. Пыль на креслах, на столе. У одной стены стоит большой книжный шкаф, набитый книгами, журналами, брошюрами. В углу стоймя на древках стоят несколько свернутых знамен, покрытых пылью. Несколько полотнищ с разными лозунгами прибиты к стене. За стом сидит заведующий орготделом Галустян с выделяющейся большой стриженой черной головой. Он рассматривал и подписывал какие-то бумажки. — А, товарищ Агабеков, садитесь. У меня для вас ответственное поручение,— проговорил он, торопливо делая пометки на бумаге и отодвигая от себя все папки в сторону. Я, взяв одну из лежащих на столе папирос, закурил и сел. — Так вот, вы знаете, наверно, о деле Махлина, Мадуева и К°, этих мерзавцев,— начал он. Я кивнул головой. — Дело в том, что Махлин и Мадуев,— коммунисты, или, вернее, были коммунистами, потому что сейчас партийные билеты у них отобраны. Слухи об их деяниях проникли в рабочую массу и вызывают возмущение. У меня имеются много заявлений на этот счет от наших товарищей-партийцев. Поэтому мы решили их расстрелять не обычным порядком, а предварительно устроить показательный процесс. Нужно показать массам, что советская власть одинаково расправляется с провинившимися коммунистами также, как и с контрреволюционерами. По нашему предложению ГПУ передало их дело в Верховный Суд, который и будет судить. Председателем суда назначен товарищ Смирнов, вы, наверно, его знаете, а членами суда мы решили назначить вас и одного товарища-Женщину из женотдела. Так вот, нужно повести дело так, чтобы массам была ясна их классовая чуждость и приговорить их к расстрелу. — А каково мнение Центрального Комитета партии?— спросил я. — ЦК утвердил наше решение,— продолжал Галустян,— и даже сам Межлаук (председатель Сред.Азбюро ЦК) будет выступать общественным обвинителем. Тут все согласовано. Вам только нужно технически провести процесс. В особенности вам, ибо, между нами, ведь Смирнов неграмотный, а товарищ из женотдела не в счет. Поэтому вам придется, так сказать, подводить под статьи. Я думаю, вы по своему опыту в чека это дело сумеете провести. — Будет сделано,— ответил я.— Когда же начнется процесс? — Да вот завтра мы вынесем постановление о назначении вас членом Верхсуда. Затем нужно нажать на профсоюзы, чтобы они мобилизовали как можно больше народа на процесс, и, я думаю, со следующего понедельника можно начать. Другие члены суда уже инструктированы, и о деталях вы сами с ними договоритесь,— закончил он. На прощание он мне подарил несколько новейших брошюр, и я вышел на улицу из областного комитета партии. Итак, с завтрашнего дня я буду членом Верховного суда и должен публично выступать как представитель правосудия. Первой моей мыслью было сейчас же пойти верховный Суд и ознакомиться со следственным материалом. А затем я, вспомнив инструктирование Галустяна, подумал: "Зачем? Ведь вопрос уже решен. Нужно просто приговорить к расстрелу". И я повернул в здание чека. Не успел я, придя к себе в кабинет, приняться за дела, как позвонил телефон. — Это Агабеков? Здорово, говорит Смирнов. Слушай, нам придется с понедельника работать вместе, так вот, суд будет заседать в театре "Колизей". Начало с трех часов дня, чтобы публика успела подойти. — Хорошо, это все?— спросил я. — А с делом не хочешь ли ознакомиться, их тут четыре папки?— в свою очередь спросил Смирнов. — Нет,— ответил я,— не стоит терять время. — Правильно, на суде во время допроса лучше развлечемся, чем по бумагам. Ну, прощай. — Прощай,— я положил трубку. Театр "Колизей". Большое круглое здание, вмещающее до 4000 человек. Оно было построено под цирк, но в последствии переделано в театр. Весь состав суда, в том числе и я, собрался за кулисами. Я взглянул сквозь щель занавеси. Партер уже был заполнен публикой, но прибывали все новые партии профсоюзников. На эстраде стоял длинный стол, покрытый красным сукном. Комендант суда устанавливал на столе чернильные прибор, графин с водой и звонок. Направо от стола виднелась кафедра для прокурора. Налево были расставлены в одной из лож стулья для защитников. Вверху в ложе уже сидели подсудимые. Наконец раздалась команда коменданта суда: "Встать. Суд идет", и мы вышли из-за кулис. Все заняли свои места. Председатель суда Смирнов, маленького роста с изрытым оспой лицом и красноватым от чрезмерного злоупотребления спиртом носом, сел посередине жду мной и Женщиной. Он держит себя важно и, видимо, чувствует себя уверенно. Я в форме ГПУ, а Женщина — член суда в кожаной тужурке. Направо от нас разместился прокурор, еще молодой человек с высохшим лицом и воспаленными красными глазами. Он — молодой коммунист, и данный процесс был первым серьезным делом, порученным ему партией. Он явно волновался. Налево сидели защитники. Видно, старые опытные юристы. Они держались очень спокойно. Безнадежно спокойно. Видимо, и им было известно, что весь этот суд — простая комедия и что приговор уже имеется наготове. Обвиняемых трое: заведующий исправдомом Махлин, областной прокурор Мадуев и один из следователей прокуратуры. Махлин, с крупными чертами лица, живыми энергичными глазами, коммунист, сидел уверенно и спокойно. Точно своим видом он старался показать суду и публике, что привлечение его к суду является очевидным недоразумением и вот суд все это выяснит, и он вновь займет свое прежнее положение. У Мадуева интеллигентное лицо. Старый юрист, стоявший всегда на страже законов, он сейчас чувствует себя смущенным, оказавшись перед судом. Причем он, видимо, хорошо не знает, в чем его обвиняют, ибо все предъявленные ему обвинения ни к какой статье закона не подходят. Держал себя Мадуев скромно и с достоинством. Следователь же несколько нервничал и поглядывал в сторону Мадуева, точно считал его все еще начальством и искал моральной поддержки. За подсудимыми стояли два конвоира с обнаженными револьверами. Публика, уже переполнившая зал, как видно, прочно уселась, ожидая интересного зрелища. Кое-где было слышно пощелкивание семечек. Из обвинительного акта, который нудным голосом прочитал председатель суда, было видно, что Махлин, занимая должность заведующего Тюрьмой, возмутительно обращался с арестованными. Будучи сам коммунистом, он не переносил арестованных из бывших коммунистов и так издевался над ними, что один из них повесился в своей камере. Арестованных Женщин он заставлял сожительствовать с ним, угрожая, в случае отказа, карцером и всеми тюремными карами. С тюремными деньгами и хозяйством он обращался, как со своей собственностью. Мадуев и следователь обвинялись в укрывательстве Махлина, ибо по занимаемой должности они должны были знать о действиях Махлина и не приняли никаких мер. Суд начался обычными вопросами председателя к подсудимым. Затем стали выступать свидетели, состоявшие почти сплошь из тюремных обитателей. Говорили, большим образом, Женщины. Перебирали всю грязь Ташкентской Тюрьмы, долженствующей служить новым орудием искоренения преступлений и перевоспитания человека. Допрос подходил к концу, а доказать только можно было, что Махлин сожительствовал с двумя заключенными Женщинами. О Мадуеве и следователе обвинитель и не упомянул на суде. Я плохо следил за процессом суда. Я сидел и смотрел на Махлина, который усердно парировал все выступления против него, и думал: "А ведь тебя расстреляют, ты и жил только с двумя Женщинами. И в сущности какое же это преступление? Кто из советских, даже маленьких, начальников не живет с подчиненными им по службе Женщинами? Ведь, если всех их расстрелять, то большевиков не останется! А вот тебя, Махлина, для примера расстреляют. Хоть будь ты чист, как стеклышко, расстреляют. Есть постановление Центрального комитета партии. А поскольку это так, то зачем терять время мне, да и тысячам рабочих и служащих на созерцание процесса? Не лучше ли сразу ухлопать подсудимых без этой комедии?. И сам же себе ответил: партия права. Мало их расстрелять, нужно еще на этом деле заработать, обработав общественное мнение, и продолжал терпеливо заседать на суде. Не буду останавливаться на всем процессе. Он тянулся десять дней. Опишу лишь выступление члена ЦК Межлаука в качестве общественного обвинителя, высокий, худощавый, еще довольно молодой человек, с решительным выражением лица и хорошо подвешенным языком, Межлаук, действительно, ярко обрисовал картину ужасов советских тюрем вообще. Покончив с описанием, он взял Махлина как представителя тюремной администраций, и получилась картина, что не советская власть, а Махлин виновник каторжных условий в советских Тюрьмах. О других подсудимых Межлаук не имел материала, но зацепился за то, что Мадуев до ареста не внес членских взносов в профсоюз за четыре месяца. — Значит, они даже не члены профсоюза,— кричал Межлаук,— они потеряли связь с массами. Они потеряли компас, который должен был их ориентировать на массы. Они оказались чужды им. Нет им места в обществе, которого они не признают. Пролетарский суд должен безжалостно вырвать и очистить советскую общественность от остатков буржуазных корней,— закончил он. Гром аплодисментов огласил зал. Иначе и не могло быть, ибо говорил член Центрального Комитета правящей партии. Наконец, мы ушли за кулисы для вынесения приговора. Нас троих заперли в маленькой комнате и за дверью поставили часового. Никто не должен входить к нам, говорить с нами, влиять на нас при вынесении приговора. Мы должны сами беспристрастно решить участь подсудимых. Какая насмешка! Ведь мы получили директиву приговорить их к расстрелу за неделю раньше суда. К чему эта комедия? Вечером жена Смирнова принесла обед для нас троих. Зная обычай мужа, она прислала также бутылку "Перцовки"18. Смирнов кушал и запивал, вернее,— пил и закусывал. Он доволен. Он выполнил свою часть работы и теперь отдыхал. Женщина читала какую-то брошюру. Я сидел и составлял обвинительное заключение. Передо мной — пачка чистой бумаги и уголовный кодекс. Я писал и переписывал. И так до глубокой ночи. Остальные уже спали. Только на следующее утро мы покинули совещательную комнату и вернулись в зал. Та же обстановка, только больше народу. Смирнов стал читать: "На основании ст. ст. таких-то... все приговорены к расстрелу". Жуткая тишина длилась бесконечную минуту. Первыми очнулись конвоиры и стали торопливо выводить осужденных. Затем начала выходить публика. В кабинете у заворгота19 областного комитета партии на этот раз весь состав суда и прокурор. — Товарищи! ЦИК СССР утвердил приговор только над Махлиным. Остальным расстрел заменили: Мадуеву — десять лет и следователю — восемь лет исправительных работ. Завтра нужно приговор над Махлиным привести в исполнение,— обратился к нам Галустян. — По закону при расстреле должен присутствовать один из членов суда, представитель прокуратуры и доктор,— вставил прокурор. — Ну и прекрасно,— ответил ему Галустян.— Будете присутствовать вы и товарищ Агабеков. А доктора возьмите где-нибудь. Об остальном позаботится комендатура ГПУ, куда я уже звонил,— закончил он. Прокурор ничего не ответил, но его бледное лицо более побледнело. К зданию Верховного Суда подкатила легковая машина за ней следом подошел грузовик с несколькими красноармейцами. Мы сели в легковую машину и поехали по направлению к Тюрьме. За нами следовал грузовик. Дверь Тюрьмы открыл сам заведующий исправдомом (уже новый). Он нас поджидал. Мы направились к одиночной камере Махлина. Узкая квадратная комната без всякой мебели. Под потолком маленькое окошечко закрытое густой железной решеткой. Махлин сидел на асфальтовом полу с разутыми ногами. Сапоги его стояли тут рядом. Увидев нас, он, не вставая, выжидательно смотрел. Видно, еще до сих пор не верил, что будет расстрелян. Он надеялся на отмену приговора и сейчас ждал, что мы ему сообщим. — Гражданин Махлин, ЦИК СССР отказал вам в помиловании, поэтому сегодня приговор суда должен быть приведен в исполнение. Имеете ли вы что-либо передать вашим родным и друзьям?— сказал я. Еще минуту он смотрел на меня, точно воспринимая произнесенные мною слова. Затем глаза его потухли, вместе с потерей надежды он как-то весь опустился, словно проткнутая шина. Он молча сидел и не шевелился. — Итак, передавать нечего?— переспросил я.— Ну, в таком случае одевайтесь. Он взял один сапог и хотел натянуть на ногу. Затем, видимо, раздумал и, отложив сапог, обратился ко мне: — Товарищ Агабеков, у меня остаются жена и четверо детей. Передайте им сапоги, кольцо и вот куртку, они теперь не нужны, а им, сиротам, пригодятся,— говорил он как бы сам с собой, снимая куртку. Я больше не мог выдержать, глядя на эту сцену. Я вышел из камеры и ушел ждать в канцелярию Тюрьмы, со связанными назад руками красноармейцы бросили Махлина на дно грузовика. Вероятно, ему было больно и неудобно лежать на досках. Но до этого ли ему сейчас? Он ведь теперь всего лишь груда мяса. Что ему ушибы? Через час он будет ничто. Грузовик быстро помчался вперед. Мы, следуя за ним глотали облака пыли, поднятые им. Наконец, выехали за город, еще немного — и грузовик, подъехав к холмам, остановился. Пока красноармейцы высаживали Махлина, мы также подъехали и сошли с машины. Земля была покрыта еще не успевшей высохнуть весенней травой. Легкий ветерок играл ею, раскачивая тонкие стебельки. В стороне от дороги, в тридцати шагах, виднеется яма, приготовленная заранее красноармейцами. Махлин уже стоит на ногах. Ему предложили идти в сторону ямы. Он боязливо и неуверенно сделал несколько шагов. За ним с наганами в руках шли красноармейцы. Вдруг выстрел и одновременно пронзительный крик... Махлина не видно. Он свалился на землю. Два выстрела в упор — доканчивают. Доктор нервно-суетливо побежал к трупу, но, не дойдя, отбежал назад. Прокурор стоял с открытым ртом, бледный как смерть. Правосудие свершилось. Глава IX. Кража консульских шифров Мы сидели в загородной вилле, предоставленной в распоряжение сотрудников ГПУ, на квартире у начальника контрразведывательного отдела ГПУ — Стырнэ. Нас в комнате трое: Стырнэ, его помощник Уголов и я, занимавший должность начальника отделения по борьбе со шпионами. Стырнэ, выше среднего роста, блондин, с устремленным куда-то в пространство взглядом, до крайности нервный, ежеминутно вскакивал со стула и, сделав несколько шагов, опять опускался на свой стул. Уколов, уже пожилой человек, среднего роста, широкоплечий, с упрямым бритым подбородком, с торчащими ежиком седеющими волосами, придающими лицу еще большее выражение упрямства, сидел неподвижно спокойно, склонившись над столом, и смотрел на бегающего по комнате Стырнэ. Я скромно сидел в стороне и улыбался, довольный присутствием в кругу моих начальников. Стырнэ, посмотрев на часы, сказал: — Он должен быть здесь через пять минут. Повторяю, товарищи, нам чрезвычайно важно его завербовать, ибо мы тогда будем иметь возможность не только быть в курсе всей работы афганов в Туркестане, но, вероятно, откроем и карты англичан, которые работают через афганцев. Кроме того, мы через него сможем влиять на афганскую политику. Будьте очень с ним любезны и, больше льстите и подливайте ему вина. Мы знали, что речь идет об афганском консуле, который, заранее подготовленный секретной Агентурой, должен сейчас прийти сюда и окончательно договориться с нами о работе для ГПУ. Вся обработка консула проводилась Агентурой моего отделения, вот почему, по правилу ЧК — вводить как можно меньше людей в курс дела, я был привлечен на это собрание. Через несколько минут раздался звонок, и я пошел открывать дверь. Раздевшись в передней, консул вошел комнату и, поздоровавшись, уселся в предупредительно предложенное ему кресло. Лет 50-ти, высокий, полный брюнет с большой проседью. На бронзовом лице большой крючковатый нос и густые брови, из-под которых блестели черные глаза. Одет был консул в европейский костюм, и лишь голова была покрыта черной барашковой шапкой, которую он, войдя в комнату, снял. По этой же шапке секретная Агентура окрестила его кличкой "Шапочка", и на досье об афганском консуле, лежавшем у меня в несгораемом шкафу, красовалась надпись: "Агентурное дело Шапочка". После обычного обмена любезностями уселись за стол. Хотя консул и приглашен был на чай, стол был заставлен винами и закусками. После нескольких рюмок коньяку официальный тон разговора стал исчезать, и консул оживился. — Расскажите, господин консул, что-нибудь интересное об Афганистане. Ведь это — такая таинственная для нас страна,— попросил я, подливая вина. — Я должен сказать, что я по национальности не афганец, а таджик. Вы, вероятно, слышали, что афганцы относятся враждебно к таджикам, но мне тут повезло, мальчиком семи лет я был взят покойным эмиром Халла-ханом20 в Кабул и жил при дворе. Там я собственно и вырос. Затем эмир назначил меня консулом в ???эей, где я прожил три года. Нынешний эмир Амала-хан2' назначил меня генеральным консулом к вам в Ташкент. Вот и вся моя жизнь. Я не бывал в Европе и ничего не видел, кроме нашей страны, а у нас нет замечательных вещей, о которых я мог бы рассказать. Ни театров, ни синема и вообще никаких развлечений, как в Ташкенте,— рассказывал консул. — Кстати,— спросил он меня,— кто была эта высокая Женщина в вашей ложе в прошлый раз в театре? — Это — одна из моих хороших знакомых,— ответил я.— А что она вам понравилась? Если хотите, я вас познакомлю с ней,— предложил я. — Да, я с удовольствием познакомлюсь с ней,— ответил консул, и глаза его заблестели еще больше. — Итак, господин консул,— начал Стырнэ после изрядного числа выпитых рюмок,— мы теперь с вами хорошие друзья. Вы знаете, что мы вообще любим афганский народ, который первый протянул руку большевикам, но дело в том, что за последнее время мы замечаем недружелюбные акты со стороны Афганистана. Так, например, басмачи, с которыми мы боремся, пользуются гостеприимством в Афганистане. Конечно, мы думаем, что это влияние англичан на некоторых членов вашего правительства, поэтому мы, считая вас нашим другом, хотели бы просить информировать нас о тех недружелюбных к нам распоряжениях, кои вам известны. — А что вы можете мне предложить?— задал вопрос консул. Мы переглянулись между собой, ибо вопрос был для нас неожиданным. Наконец Стырнэ решил идти в открытую. — Смотря, что вы можете нам предложить. Скажите, в чем конкретно вы можете нам помочь, и, я надеюсь,— в условиях мы договоримся,— ответил Стырнэ. — Я могу вас познакомить со всей секретной перепиской консульства и дам вам ключ к шифру между мною и Кабулом. Но взамен я прошу политической и материальной гарантии. Вы должны обещать мне через Наркоминдел право убежища в случае моего отказа вернуться в Афганистан, и, наконец, я прошу за все мои услуги десять тысяч рублей золотом, что, я думаю, для вас являются небольшими деньгами,— выкладывал консул свои условия. Мы молчали. Что можно было ему ответить? Вопрос о праве убежища так же, как и вопрос о такой сумме, как 10 000 рублей золотом, мы были не в праве решать. Об этом нужно было просить разрешения высшей инстанции. — Хорошо, мы обдумаем ваши предложения, и я думаю, что мы придем к соглашению,— ответил Стырнэ. Деловой разговор исчерпан. Побеседовав еще некорое время о разных мелочах, консул уехал. Опять мы остась одни. Стырнэ задумчив, Уколов по-прежнему невозмутим. — Да, дело нелегкое достать такую уйму денег. Нужно будет вопрос согласовать с ЦК и с Наркоминделом, это займет недели две времени. Да и едва ли наши начальники согласятся на такую комбинацию. Однако посмотрим,— задумчиво сказал Стырнэ.— А вы, товарищ Агабеков, пока продолжайте агентурную разработку консульства, чтобы не терять даром времени,— обратился он ко мне. Я сидел на конспиративной квартире с молодым таджиком, недавно приехавшим из Парижа. Это был мой тайный Агент Хубан-шо, подружившийся с афганским консулом и информировавший нас о консульских делах. Хубан-шо был завербован отрядом особого отдела ГПУ. Там же ему преподали несколько лекций политической грамоты и зачислили членом коммунистической партии. Всего только три месяца, как он впервые в своей жизни спустился с горных вершин Гимала, приехав в Фергану, увидел поезд и автомобиль. свидетели рассказывали мне, что когда Хубан-шо увидел движущиеся деревянные дома-вагоны без всякой посторонней помощи, то этот коммунист — авангард мирового пролетариата — испугался и убежал со станции в горы. Его с трудом поймали, привели обратно объяснили, что тут нечистая сила ни при чем, а во всем виноват паровоз. Однако, несмотря на дикость, Хубан-шо обладал природным умом и сообразительностью, главное — он был хитер хитростью дикаря. — Ну, как поживает твой сородич консул?— спросил я его. — Ничего себе. Он ожидает вашего ответа на его предложение и удивляется, что так долго не имеет ответа. Сейчас в консульстве спокойно, дипломатические курьеры уехали, и консульство почти опустело,— докладывал он. — Хубан-шо! Ты обещал принести мне план расположения консульских комнат и до сих пор не приносишь в чем дело? — План у меня давно готов, товарищ Агабеков, но я не умею чертить,— ответил Хубан-шо смущенно. — Так давай, ты будешь объяснять, а я начерчу,— предложил я. И мы подробно нанесли на бумагу план консульства. — А что представляет из себя секретарь консула?— продолжал спрашивать я у Хубан-шо. — Это пожилой афганец, который почти ничего не делает. У него имеется работа, лишь когда консульство готовит почту. Как только дипкурьеры уезжают, он свободен и редко бывает в консульстве. — Где же он проводит время? — Он живет с одной русской Женщиной и почти все свободное время проводит у нее,— ответил Хубан-шо. — Кто она такая?— спросил я. — Не знаю. Она, кажется, портниха. Если нужно, я завтра узнаю о ней все подробности. — Да, пожалуйста, завтра же узнай, кто эта Женщина, где живет и, вообще, все подробности,— закончил я. Прошло две недели. Уколов и я вновь собрались в кабинете у начальника КРО Стырнэ. Лицо его выражало явное недовольство. — Ну, товарищи, как я и предвидел, по делу "Шапочка" нам отказали во всем. ЦК согласился отпустить на это дело только тысячу рублей золотом, но главное несчастье — с Наркоминделом, который категорически протестует против предоставления права убежища консулу. Уполнаркоминделом Михайлов назвал это дело авантюрой, которая может только испортить наши отношения с афганским правительством. Итак, в нашем распоряжении 1000 рублей. Я думаю,— можно предложить и червонцы. Может быть, он согласится. Как вы думаете?— обратился Стырнэ к нам. Уколов после короткого раздумья сказал: — Нужно найти другой путь к документам консула. — Я тоже того мнения, что нужно найти другой путь,— начал я,— ведь предположим даже, что мы уплатим нужные деньги и получим шифр. А где гарантия, что через месяц шифр не будет изменен, и мы опять останемся ни с чем? Что же тогда? Опять платить, что ли? Не говоря о том, что, возможно, консул откажется от 1000 рублей, и мы очутимся в неловком положении. — Хорошо вы все рассуждаете,— волновался Стырнэ,— а где же этот другой путь? Единственный другой какой я вижу, это украсть документы. А это может дать еще худший дипломатический скандал. — А почему бы и нет? Мы не украдем, а лишь сфотографируем документы. В консульство проникнуть не трудно, и там почти никого нет. Вопрос только в том, как вскрыть несгораемый шкаф, где лежат документы. Ключи от шкафа консул носит всегда при себе на цепочке часов. Вы разрешите мне разработать план и доложить вам потом,— закончил я. — Ну, ну, попробуйте,— ответил Стырнэ с сомнением в голосе. Мы разошлись по своим кабинетам. — Войдите!— ответил я на стук в дверь моего кабинета. Дверь отворилась, и вошла высокая блондинка лет 30-ти, с обильно напудренным, помятым лицом, на лице ее выражение страха, смешанного с любопытством. — Я получила повестку ГПУ явиться в комнату No 15 к товарищу Агабекову,— начала она. — Вы гражданка Власова?— спросил я и, получив утвердительный ответ, предложил ей сесть. Она села на кончик предложенного ей стула и боязливо разглядывала комнату. Я, делая вид, что очень занят шелестя бумагами, исподволь изучал ее. Затем внезапно обратился к ней: — Скажите, гражданка Власова, вы хорошо знаете географию СССР? Она мнется и смущенно улыбается. На ее лице удивление по поводу заданного вопроса. — Вы знаете, где находится Чимбай?22— продолжал я. Вот смотрите,— и я ткнул пальцем в угол карты Узбекистана, висевшей на стене. Это маленький кишлак в 500 верстах от железной дороги. Туда отсюда ехать 20 дней на верблюдах. Там свирепствует тропическая малярия и не живет никто, кроме туземцев, рассказывал я ей. Она смотрела на меня и на карту, ничего не понимая. — Так вот, гражданка, я сейчас с вами говорю здесь совершенно секретно, и о нашем разговоре никто не должен знать. И я должен предупредить вас, что если станет известно, что вы кому-либо передали о нашем разговоре, то я вас вышлю в этот самый Чимбай. — А теперь давайте откровенно поговорим о деле,— продолжал я. — Скажите, вы знакомы с секретарем афганского консульства, не так ли? — Да, я немного знакома с ним,— ответила она испуганно. — Так вот, нам все равно, много или немного вы с ним знакомы. Нас интересует, можете ли вы, если нам это будет нужно, задержать его у себя на ночь до утра? — Могу,— ответила Власова,— он всегда сидит у меня, пока я не попрошу его уйти. — Ну и прекрасно, пусть сидит себе на здоровье. Это все, что нам нужно. Я как-нибудь попрошу вас задержать его на всю ночь, и если вы успешно выполните нашу просьбу, мы будем вам благодарны,— сказал я. — А мне ничего не будет за то, что я знакома с иностранцем?— спросила она. — Будьте спокойны, ничего не будет, если выполните нашу просьбу. Теперь вы свободны,— сказал я, ставя штемпель на ее пропуске, без чего часовой не выпустит ее из здания ГПУ. — Только никому ни слова о моей просьбе. Не забывайте Чимбай,— напомнил я ей на прощание. И она, улыбаясь, ушла торопливой походкой, радуясь, что так легко отделалась от ГПУ. Большая роскошная квартира, переданная в распоряжение ГПУ для специальных целей. Прекрасно сервированный на шесть персон стол. Много вина, коньяку и ликеров. Стол заставлен закусками. Мы пригласили афганского консула, который должен прийти к 9 часам вечера. Остальная публика собралась раньше. В гостиной сидят Уколов и три девицы. Двое из них секретные Агенты моего отделения, а третья — моя машинистка. Это та самая высокая девица, которая так сильно понравилась консулу в театре. Он предупрежден, что она будет на этом интимном вечере, вот почему я уверен, что он обязательно придет. Она также имеет инструкцию — быть к консулу как можно благосклоннее. Она должна будет играть главную роль на вечеринке. В ожидании консула я проверяю все приготовления к столу. Кто-то из девиц бренчит на пианино в соседней комнате. Ровно в 9 часов консул пришел, и мы повели его к столу. Ему отведено место рядом с машинисткой. Прежде чем приступить к закускам, мы начали с традиционной русской водки. После пары рюмок консул, улучив момент, спросил меня. — Почему вы не даете ответа на мое предложение? Уже жду три недели. — Дело в том, что ваше дело очень серьезное и важное, поэтому запросили Москву, откуда еще нет ответа,— ответил я,— но я думаю, каков бы ни был ответ, он не сможет изменить наших личных отношений,— добавил я. — Конечно, конечно,— поспешно сказал консул.— я очень люблю русских, в особенности русских Женщин,— засмеялся он, кидая взгляд на свою соседку. — Поэтому прошу занимать вашу даму,— сказал я и подмигнул повернувшейся к нам машинистке. Около полуночи консул, почти пьяный от вина и близости соседки, сидел на диване и прижимался к девушке. Остальные Женщины, несмотря на инструкцию пить как можно меньше, не удержались и, напившись, смеялись во все горло над молчаливым Уколовым. Я сидел в их кампании и смотрел на золотую цепь, видневшуюся из-за расстегнутого пиджака консула, украдкой взглянув на часы, я решил, что уже пора действовать. Было без четверти час, а в час ночи на улице должны были меня поджидать мой уполномоченный с фотографом ГПУ. Я направился к столу и, налив рюмку вина, всыпал в нее дозу снотворного порошка. Рюмку поставил на край стола, затем взял из вазы цветок, понюхал его несколько раз и бросил рядом с рюмкой. Это был условный знак машинистке, сидевшей рядом с консулом и следившей за моими действиями. Через минуту она обратилась к консулу: — Давайте, выпьем за нашу любовь,— и, встав, взяв приготовленную рюмку, подала консулу. Схватив другой стакан, она чокнулась с ним и пьет. Консул, глядя на нее влюбленными глазами, приложился к своей же и выпил до дна. Никто ничего не заметил. Веселье продолжалось. Минут через десять консула стало клонить ко сну. Его соседка, взяв его под руку, отвела его в последнюю комнату и через несколько минут вернулась с цепочкой от часов, на коей висели ключи. Я торопливо открыл несгораемый шкаф, стоявший в кабинете консула. За мной стоял мой уполномоченный, освещая карманным электрическим фонарем дверцы шкафа. Хотя в консульстве никого не было, мы старались не производить шума. — Вот шифр,— сказал я, вытаскивая лежащую в конверте со сломанными сургучными печатями тетрадку.— А вот и папка с секретными циркулярами,— продолжал я вытаскивать бумаги и передавать их уполномоченному. В шкафу больше ничего нет, за исключением двух мешков с афганскими серебряными рупиями. — Сейчас же поезжайте к нам и сфотографируйте все это. Смотри, чтобы бумаги лежали в том же порядке, в каком они сейчас. Приезжай как можно скорее,— инструктировал я уполномоченного. 5 часов утра. Я только что водворил цепочку от часов на жилет консула, мирно спящего рядом с машинисткой. Остальные тоже спят, кто на кроватях, кто на диванах. Все сошло благополучно. Я доволен операцией. С наслаждением я выпил чайный стакан вина и лег на ближайший диван отдохнуть. На утро разбудил меня Уколов. Консул только что открыл глаза. Я, протирая глаза, подбежал к нему. — Ну, как спали, господин консул,— спросил я. — Большое спасибо,— улыбнулся консул, стараясь скрыть головную боль. Через час он собирался уезжать. Мы шумно прощаемся с ним и берем друг у друга обещание устроить еще такую же вечеринку. Уже 10 часов утра. Я спешу к себе в ГПУ, чтобы посредством добытого шифра расшифровать собранные заранее копии секретных телеграмм "дружественного Афганистана!" Глава X. Троцкизм среди чекистов В кабинете секретаря Ново-Городского комитета ВКП (б) Епанешникова набилось человек тридцать. Дело было в конце 1923 года. За закрытыми окнами валил снег. В комнате стоял густой чад от накуренного табака. Маленькая открытая форточка была не в силах вытянуть густые клубы дыма, и воздух в комнате становился все более нестерпимым. Однако никто из присутствовавших не обращал на это внимания. Собравшиеся представляли собой партийный актив городского комитета партии, и им сегодня предстояло решить важнейший жизненный вопрос партии. Нужно было решить, кто прав и кто виноват в поднятой Троцким дискуссии перед съездом партии. Троцкого, книга "Уроки Октября" расшевелила всю партийную массу, ибо идеологи Центрального Комитета партии усмотрели в этих "Уроках" новую попытку Троцкого ревизовать ленинизм, новую попытку "протащить" троцкизм, пользуясь безнадежностью положения большевиков Ленина. Партийный актив состоял в своем большинстве из председателей ячеек городских учреждений и предприятий, среди них присутствовал и я, как секретарь объединенного бюро ячеек войск и органов ГПУ. Все мы с нетерпением ожидали члена Центрального Комитета Межлаука, приехавшего только что из Москвы и назначенного докладчиком на нашем партактиве. Я, как, вероятно, и большинство из собравшихся, не читал еще книги "Уроки Октября" и знаком с затронутыми в книге вопросами по статьям в московской "Правде".Я заговаривал на эту тему то с одним, то с другим из секретарей, стараясь в беседе с ними выяснить для себя сущность разногласий в Центральном Комитете партии, а также прощупать мнение моих собеседников, но всюду наталкивался на один и тот же ответ: "Да голову ломать. Вот Межлаук сделает доклад и даст активы, по которым будем работать". Только один из присутствовавших, видимо, не разделял мнений собравшихся. Он сидел в стороне и смотрел на остальных, полупрезрительно улыбался. Это был председатель Хлопкового комитета Мамаев. Изредка к нему подходил секретарь комитета Епанешников и, обменявшись парой фраз, отходил с улыбкой сожаления и превосходства на лице. Наконец пришел Межлаук. Как всегда свежевыбритый, одетый в новенький, хорошо сшитый костюм, Межлаук резко отличался от нас, полурабочих, полувоенных, не знавших, что такое полный комплект новой одежды, одевавшихся от случая к случаю. — Товарищи, заседание партактива объявляю открытым. Слово для доклада предоставляется товарищу Межлауку,— выкрикнул обычную формулу Епанешников, уступая место докладчику. — Товарищи,— начал Межлаук,— вы все, наверное, прочли в "Правде" и "Известиях" о той дискуссии, которая сейчас происходит в Москве. Товарищ Троцкий вновь старается провести в партии свою идею "перманентной" революции, которую так четко раскритиковал в свое время товарищ Ленин. Сейчас в своей книге "Уроки Октября" Троцкий идет еще дальше. Он обвиняет партию во внутрипартийном зажиме, выдвигает теорию разделения партии, противопоставляя молодых старикам...— Межлаук говорил часа два. Говорил красиво, хорошо, связно, но было видно, что он говорил не свое, а повторял слышанное им в Москве. — Троцкий добился новой дискуссии в коммунистической партии. Еще дискуссию 1921 года Ленин считал роскошью, которую позволила себе партия, а сейчас мы стоим перед новой роскошью. Троцкий, пользуясь временной болезнью Ленина, хочет внести раскол в мощную монолитную пролетарскую партию, но товарищи, верные последователи Ленина, тт. Зиновьев, Каменев24, Рыков25 и все остальные члены ЦК партии решили еще раз дать с помощью всей партии отпор тенденциям троцкистов и, очистив свои ряды от сомневающихся, идти сомкнутыми рядами к мировой социальной революции,— закончил Межлаук. Кругом аплодисменты. Повсюду сияют радостные лица, точно троцкизм уже разбит и мировая социальная революция установлена. — А ведь товарищ Троцкий прав, говоря об отсутствии внутрипартийной демократии,— неожиданно для всех спокойным голосом сказал Мамаев, едва стихли хлопки,— вот хотя бы возьмем сегодняшнее собрание. Товарищ Епанешников собрал секретарей ячеек, то есть тех же аппаратчиков, и хочет... — Товарищ Мамаев,— прервал его секретарь,— вам не давали слова. — Ну, так дайте слово. В чем же дело?— спросил, улыбаясь, Мамаев. — Слово будет даваться в порядке записи желающих. Есть товарищи, желающие высказаться по докладу товарища Межлаука?— обратился Епанешников к собранию. Желающих говорить было много. Собрание продолжалось около трех часов. Наконец приступили к голосованию резолюции, предложенной Межлауком, осуждавшей позицию Троцкого. Мамаев был против, четверо воздержались. Остальные единогласно голосовали за резолюцию, причем каждый старался, чтобы его высоко поднятую руку заметил член ЦК Межлаук и оценил правоверность. — Так вот, товарищ,— инструктировал после заседания каждого из секретарей ячеек Епанешников,— завтра резолюция партактива будет опубликована в "Туркестанской правде" , а затем нужно полностью провести эту резолюцию на ближайшем собрании по ячейкам. Копии протоколов собраний срочно пришлите в горком. Большая церковь, превращенная ныне в клуб войск и сотрудников ГПУ. Длинное квадратное помещение. Стены обиты длинными полосами красной материи, на которой лозунги. Местами висят плакаты и различные телеграммы. На сцене также плакаты и свернутые знамена. Сейчас там же стоят стол и несколько стульев для президиума собрания. Ниже стоят ряды длинных скамеек, теряющихся в глубине помещения. Все скамьи заняты красноармейцами и сотрудниками ГПУ, сидящими вперемежку. Идет партийное собрание ячеек войск и органов ГПУ. Председательское место занимает небольшого роста полный мужчина с большим, бледным, опухшим лицом и редкими вьющимися светлыми осами. Это полномочный председатель ОГПУ в Средней Азии — Вельский. Он бесконечно вертится на своем стуле, ибо у него ишиас. По сторонам от него сидят члены президиума. Слово для доклада о дискуссии предоставляется мне. — Товарищи,— начал я свою речь и почти слово в во повторил то, что я слышал на партактиве у Межлаука, разбавляя все это материалом из последних номеров столичных газет. Говорил я около часу, как и полагается приличному докладчику. Аудитория слушала меня, не прерывая. Доклад свой я закончил также по трафарету — победным кличем. — Кто хочет слово по докладу?— спросил предатель. Гробовое молчание. — Есть вопросы к докладчику?— опять задал вопрос Бельский. В дальнем углу поднялся начальник отдела по охране Коваленко. Коренастый украинец, с сиплым голосом, злоупотребляющий алкоголем. Он бывший анархист-коммунист из рабочих. — У меня, собственно, такого рода вопрос. Вот докладчик нам здесь рассказывал целый час о том, что мы уже читали в газетах: что нужно бороться с Троцким и другими. А ни одного слова он не сказал, против чего, собственно, бороться. Какая программа у Троцкого? Чего он хочет? Мы ничего не знаем. Мы только слышали, что в Москве дискуссия с Троцким и с другими товарищами, которых мы хорошо знаем. Обвинять их в контрреволюции — абсурд. Значит, тут что-то другое. Так пусть нам расскажут подробно все за и против, а там и мы выскажемся,— сказал Коваленко. Собрание сразу загудело. Со всех сторон раздавались голоса: "Правильно, правильно". После короткого совещания было решено собрать через два дня новое собрание и выставить докладчика, который бы доложил о точке зрения оппозиции. Через два дня опять собрание в том же клубе. Только больше народу. Помещение набито битком. Много любопытных из беспартийных. Доклад о точке зрения оппозиции я поручил сделать одному из военкомов батальона Гусеву. Он, невзрачного вида человек, никогда ничем особенно не интересовавшийся и редко выступавший на собраниях. Ничего особенного от него нельзя было ожидать. Собрание было объявлено открытым, и слово предоставили Гусеву. Он начал тихо, запинаясь, цитировать мою речь на прошлом собрании. Затем, вытащив из-за пазухи шинели пачку московских газет, стал цитировать из них. Собрание скучало, и многие перестали слушать оратора. Но вдруг, что стало с Гусевым? Он перешел на тему о позиции Троцкого. Он весь преобразился. Он, перестав заикаться и жестикулируя на сцене, говорил: — Вот сейчас на этом собрании я буду говорить то, что думаю, и то, что чувствую, а завтра товарищ Вельский сошлет меня куда-нибудь к черту на кулички. И это вы, товарищи, называете внутрипартийной демократией?— говорил он.— Ведь каждый из вас знает, что если не угодишь начальству, то угодишь куда-нибудь подальше. А как вы это назовете, как не подхалимство? Чекисты — подхалимы! А почему такие завелись у нас? Благодаря тому, что в партийном аппарате укрепились чиновники-бюрократы. Нельзя слово пикнуть — выбросят из партии!— уже кричал он.— Где у нас равенство в единой коммунистической партии? На бумаге, в уставе партии. А на самом деле верхи и низы. Начальники и подчиненные. Верхи обросли на теплых местах и тянут к себе родственников, подхалимов, бюрократов. Везде и повсюду круговая порука. Рука руку моет. Только внутрипартийная демократия даст возможность проявить все недочеты нашей партии и избавиться от них. Собрание гудело. Кругом шум и выкрики. Каждый хотел говорить. Вельский, побледневший еще больше, старался восстановить порядок. Беспрерывно дребезжал звонок председателя. Ораторы выступали один за другим. Все упрекали партийный аппарат. — Революция, видно, кончилась,— кричал один из ораторов,— в то время как одни дрались на фронтах, другие более проворные заняли хлебные места. — Каждый сидящий на посту в ЦК партии,— говорил другой,— хвастается, что он был членом партии чуть с Рождества Христова, а на самом деле никто не знает, что он делал и где был во время Октябрьского переворота. Нужно вычистить весь партийный аппарат. Прения были прекращены. Стали выносить резолюцию. Чувствовался перевес оппозиции. Почти все красноармейцы — члены партии — высказывались в пользу Троцкого. В то время как они, выступая единым фронтом, подали одну общую резолюцию, сторонники ЦК были разрознены и внесли четыре резолюции. Вельский, понимая положение, предложил объединить их в одну, и е после такого "трюка" стали голосовать. 363 голоса за Центральный Комитет партии, 356 за Троцкого. Почти половина ГПУ, органа защиты диктатуры ЦК, стояла на стороне Троцкого. Это было почти полным поражением. Но формально ЦК имел большинство в семь голосов, и меньшинству пришлось подчиниться. Было объявлено, что ГПУ стоит за Центральный Комитет партии. За Зиновьева и Каменева. В большом здании театра "Колизей" общегородское партийное собрание. В президиуме сидят местные партийные заправила и приехавшие из Москвы Рудзутак 7 Марейкис . Рудзутак в богатой меховой шубе, которую снимает на собрании, делает доклад. Выступавших ораторов много. Большинство защищали точку зрения Троцкого. Сторонники ЦК старались скомпрометировать троцкистов по личным мотивам. "Это все ущемленные. Это люди, сами метящие на теплые места. Волки в овечьей шкуре". Такие эпитеты троцкистам были бесконечны. Началось голосование. Счетчики заранее были намечены секретарем горкома Епанешниковым. От них многое зависело. Они могли сотню голосов убавить или прибавить. — Кто за резолюцию товарища Рудзутака?— крикнул председатель собрания Манжара. Начался подсчет поднятых рук. — Кто за резолюцию товарища Мамаева?— опять подсчет. — 2460 голосов за Рудзутака и 1520 за Мамаева,— объявил председатель.— Таким образом, большинством голосов принимается резолюция товарища Рудзутака. — Постойте,— раздался громкий повелительный голос с галерки,— разрешите спросить у товарища Епанешникова, сколько всех присутствующих членов партии? Все оглядываются на галерку и смотрят на взобравшегося на доски красноармейца войск ГПУ, задавшего вопрос. — 3200,— не соображая, выпалил Епанешников. — Так как же голосующих оказалось около 4000?— спросил все тот же красноармеец. Поднялся ужасный шум, крики. Минут десять в зале стоял страшный гул голосов. — Вносится предложение переголосовать,— смог, наконец, объявить председатель. Снова началось голосование. 1607 голосов за Центральный Комитет и 1593 за Троцкого. Никто не сомневался, что тут не обошлось без махинаций счетчиков, давших победу Центральному Комитету партии. В Ташкенте к Вельскому приехал погостить полномочный представитель ГПУ Белоруссии Медведь. Это одинаковой комплекции и, видимо, психологии с Вельским человек. Они — большие друзья и старые соратники. Лицо у Медведя жесткое, да и деяния за ним числятся не мягкие. Сейчас он вместе с Вельским сидит у меня в бюро ячейки. — Да, я тебе скажу, было тут дело с этой дискуссией,— рассказывал Вельский,— не знаю, случайно или с намерением товарищ Агабеков подобрал докладчиком из оппозиции некоего Гусева. Так я тебе должен сказать, так и оказался гусем, холера ему в бок. Еле отбили позицию ЦК. Ведь подумай, что сказали бы в Москве, если бы у меня здесь оппозиция взяла верх, я этого Гусева отправил отсюда в Семиречье. Пусть там бузит, сколько ему хочется. — Что Москва сказала бы, ха, ха,— ответил Медведь— Там положение почище оказалось. Там в ГПУ выступал не гусь какой-нибудь, а сам товарищ Преображенский. С цифрами в одной руке, с азбукой коммунизма в другой. Одним словом профессор. Ты знаешь ячейку в Москве, это ведь 3000 коммунистов. Так вот, после доклада Преображенского большинство оказалось сторонниками Троцкого. Привезли с постели полураздетого ?анова29, чтобы хоть он воздействовал. Не помогло, публика не слушала. Кто-то из ребят обозвал его старым козлом. А Дзержинскому30 и другим членам коллегии вообще говорить не давали. Требовали немедленно ввести внутрипартийную демократию, разогнать партийный аппарат. "Долой бюрократов, долой аппаратчиков",— сплошь и рядом кричала ячейка. Пришлось прекратить собрание и перенести на следующий день. Ну, а на следующий день были приняты меры. Во-первых, срочно по прямому проводу вызвали из Ленинграда Зиновьева, затем Феликс особо заядлых крикунов частью изолировал, частью отправил в срочные командировки. На следующий вечер собрание открылось речью Зиновьева. Этот и начал. Говорил четыре часа подряд. Все обалдели, слушая его. Голоснули — и что же? Несмотря на принятые меры, ничтожным большинством прошла резолюция ЦК. Да, жаркая была дискуссия. Почище 21-го а,— закончил Медведь. — Кстати, ты уже получил приказ ГПУ о расформировании юридического отдела ГПУ в Москве?— спросил Медведь Вельского.— А знаешь, почему расформировали? Нет? Так я тебе скажу. Весь отдел целиком оказался разложенным и стоял за оппозицию. Ну, Дзержинский и разогнал их, отправив на окраины. Четырех них он прислал ко мне в Белоруссию. — Да,— задумчиво ответил Вельский,— хороших коммунистов на окраины не шлют, а все больше бузотеров или провинившихся. Точно здесь Тюрьма какая-то. Такими мерами во время дискуссии вожди партии и ГПУ отстояли "монолитность и единство" пролетарской партии в рядах коммунистов ОГПУ. Я девять месяцев был непрерывно избираем секретарем ячеек органов ГПУ. На этой должности я убедился, что на партийной работе делать нечего. Там думать и решать не нужно. Все заранее обдумано и решено, и эти решения получаешь в виде циркуляров и резолюций, которые обязан неуклонно проводить в жизнь. Иначе — обвинение в уклоне, замена более покладистым членом партии — и опала. Я не мог больше вынести гнилого духа партийной работы и решил вернуться на практическую активную работу. Меня пригласил к себе на работу начальник иностранного отдела ГПУ Трилиссер31. Содержание   www.pseudology.org