Василий Васильевич Верещагин
Наполеон в России
Маршалы
Если армия не отличалась дисциплиной и порядком, то это в значительной мере зависело от того, что начальствовавшим над нею королям и герцогам-маршалам недоставало самообладания и уменья безропотно повиноваться Императору. Известно, что еще в начале похода Вестфальский король, не стерпевши справедливого упрека Наполеона в медленности, бросил свой корпус и уехал домой, даже не передавши никому командования и полученных им приказаний.

Отношения между начальником штаба маршалом Бертье и маршалом Даву, этим последним и Мюратом, так же, как между некоторыми другими высшими офицерами, были до такой степени натянуты, что прямо вредили успеху общего дела. В 1809 году Бертье был в продолжение нескольких дней начальником Даву, который, не послушавшись его, выиграл битву и спас армию, – отсюда сильнейшая вражда. Лишь только они свиделись перед последней кампанией, как тотчас, в присутствии самого Императора, схватились. Даву довел резкость до того, что назвал Бертье "либо бездарным, либо изменником" – с обеих сторон дело дошло до личных угроз.

Известно, что Бертье не был способен к самостоятельной роли и служил только отголоском воли Наполеона; он был довольно покладист и трудолюбив. Верный последователь принципа Императора "никогда ничего не предпринимать сразу в двух местах, а на одном и в больших силах", он не одобрял войны 12 года и покорился необходимости, без убеждения и увлечения, слишком серьезно обеспокоенный хорошо известным ему положением французов в Испании. В кампанию 12 года герцог Невшательский не отличался предусмотрительностью, чтобы не сказать больше.

Про Даву можно сказать, что это лучший стратег между всеми сподвижниками Наполеона, но он был сварлив, завистлив и злопамятен. Методический и упорный гений Даву резко противоречил всегда увлекавшемуся Мюрату. Отсюда постоянные недоразумения между этими двумя военачальниками, сотоварищами, приблизительно одних лет, вместе поднимавшимся по ступеням почестей, привыкшими повиноваться только одному Наполеону и сами над собой – Мюрат в особенности – не бывшими в состоянии командовать. Отношения Даву к Мюрату так интересны для характеристики порядков высшего командования Великой армии, что на них стоит остановиться.

Подчиненный одно время Мюрату, Даву покорился, но неохотно, затаивши обиду, и тотчас же перестал сноситься прямо с Императором, который, однако, приказал ему снова доносить обо всем, так как донесения Мюрата казались ненадежны. Даву только этого и нужно было, чтобы не обращать больше внимания на авторитет Неаполитанского короля. Как далеко зашли они в своем препирательстве, видно из того, что в одной из стычек батарея Даву отказалась стрелять по приказанию Мюрата. Командир батареи представил в оправдание приказ маршала: под страхом лишения командования, никого не слушать, кроме его, Даву.

На следующий день в присутствии Наполеона между противниками была перепалка. Король упрекал герцога в упорном противодействии и, главное, в затаенной ненависти к нему, начавшейся в Египте. Он зашел так далеко, что предложил решить ссору один на один, не вмешивая в нее армию... Даву с своей стороны яростно укорял короля в легкомыслии и нарисовал Императору живую картину ежедневной неурядицы, происходившей в авангарде армии.
 
"Нужно сознаться, – говорил он, по словам Сегюра, – что отступление русских совершается в замечательном порядке, они останавливаются, где находят удобным, а не там, куда загоняет их хвастающий Мюрат. Они так хорошо выбирают свои позиции, так разумно защищают каждую, смотря по силе и количеству времени, которое им нужно выиграть, что движение их должно быть давно старательно обдумано и теперь с пунктуальною точностью выполняется.

Никогда они не покидают поста раньше, чем надвинется настоятельная опасность. По вечерам располагаются на отдых спозаранку, оставляя под ружьем столько войска, сколько необходимо для обороны занятой позиции и доставления возможности прочим войскам отдохнуть и поесть.

Король же, вместо того, чтобы следовать этому благому примеру, знать не хочет ни времени, ни расположения и силы противника, торчит все время в линии застрельщиков, гарцует перед неприятелем, пробует теребить его со всех сторон, сердится, горячится, кричит, просто хрипнет от повторения приказаний, расходует без толку патроны, снаряды, людей и лошадей и всех до глубокой ночи держит под ружьем.

Жалко видеть несчастных солдат, толкающихся в темноте, ощупью разыскивающих корм, воду, дрова, солому, пищу и потом не могущих попасть на свой бивуак – всю ночь перекликающихся. И не один только авангард страдает из-за этого – вся кавалерия видимо гибнет. Впрочем, своею кавалерией Мюрат пусть располагает, как ему угодно. Что же касается пехоты 1-го корпуса, то пока Даву командует, он не даст помыкать ею.
 
Король со своей стороны тоже не остался в долгу...
 
Император слушал их, перекатывая ногой случившееся тут русское ядро. Можно было думать, что эта рознь между военачальниками не ненравится ему", – говорит Сегюр.

Отпуская их, он осторожно сказал Даву , "что нельзя иметь все достоинства разом, что сам герцог Экмюльский, если сумеет выиграть битву, то вряд ли хорошо поведет авангард армии и что если бы Мюрату поручено было преследовать Багратиона в Литве, то, может быть, он не упустил бы его!"

После этого Наполеон предложил противникам стараться впредь лучше ладить, но насколько совет пошел впрок – оказалось из донесения генерала Беллиара Императору о сражении под Вязьмой.
 
"За городом, за рвом, на удобной позиции, показался неприятель, по-видимому, готовый принять битву. Кавалерия с обеих сторон тотчас вступила в дело, но когда потребовалась пехота, и король сам повел одну из дивизий Даву, – маршал прискакал, остановил своих людей, стал громко порицать задуманное движение и браниться с королем, прямо запретивши своим генералам повиноваться ему. Мюрат пробовал приказывать, напоминал о своем сане, но бесполезно, и момент был пропущен, так что теперь король послал доложить Императору о полной невозможности командовать в таких условиях и просил выбирать между ним и Даву.

Наполеон страшно рассердился...
 
Он обвинил Даву и оправдал Мюрата, но последний долго не в состоянии был забыть оскорбительных выражений своего старого врага, публично, резко произнесенных. Чем более он думал о них, тем сильнее его охватывал гнев. Что же это такое? Даву его знать не хочет, публично поносит, и это пройдет ему безнаказанно! он, Мюрат, будет снова видеться и говорить с ним!"

Что ему за дело до решения Императора и его гнева: он сам должен смыть обиду! Что в том, что он король? Его шпага вознесла его в это звание, она же и выручит его теперь!

"И он схватился уже за оружие, чтобы идти к Даву, требовать удовлетворения, когда Беллиар остановил его, представивши все обстоятельства, вред примера и прочее".

В общем, обвинения Даву были основательны – Мюрат в эту кампанию не раз портил дело своей горячностью. Нападения кавалерии на каре отступавшей дивизии Неверовского, хладнокровно и победоносно выдержавшего до 40 атак, предводимых самим Неаполитанским королем, могут служить примером безрассудной торопливости и горячности Мюрата, который, растеряв свою кавалерию, не играл уже никакой роли в конце кампании и мирно ехал в карете с Наполеоном или шел за ним пешком, с палкой в руке, укутанный в шубу.

Однако порядок и дисциплина корпуса самого Даву не выдержали испытания бедствий отступления и, после дела под той же Вязьмой, Наполеон получил рапорт Нея, который, не скрывая ничего, уведомлял о несчастном исходе битвы. "При лучших порядках, – доносил он, – был бы, вероятно, и другой результат: самое ужасное что было, это беспорядок корпуса Даву, который заражал другие войска... Я должен говорить правду Вашему Величеству, и как мне ни неприятно порицать одного из моих сослуживцев, я должен объявить вам, что при таких условиях не отвечаю за безопасность отступления...".

Сам Наполеон жаловался на медлительность Даву, отстававшего от него на пять дней перехода, тогда как ему следовало быть в трех днях. Вся армия повторяла эти жалобы и находила, что маневры, производившиеся перед Казаками, не имели других результатов, кроме задержки армии.

"Mon cousin, – писал выведенный из терпения Наполеон Бертье, – дайте знать герцогу Эльхингенскому, чтобы он принял начальство в арриергарде и шел бы возможно скорее – герцог Экмюльский задерживает вице-короля и князя Понятовского из-за всякого ура! Казаков".

Что касается намерений Наполеона мстить русским, все без разбора сжигая на пути, то герцог Экмюльский был хороший исполнитель этой меры и, когда заведовал арриергардом, — с замечательной точностью и пунктуальностью не пропускал ни одного поместья или деревни на возможно дальних расстояниях.

После того, как выпал снег и ударили морозы, Даву окончательно оказался не на высоте обстоятельств: выброшенный из усвоенной колеи порядка, правильности и методичности, он впал в отчаяние от общего беспорядка и раньше других пришел к заключению, что все потеряно.

"Даву, – говорит Сегюр, – вошел в Оршу с 4,000 человек, остатком 70,000! Этот маршал потерял сам лично решительно все: у него не было белья, он просто умирал с голоду – когда ему дали кусок хлеба, он буквально набросился на него; поданным платком в первый раз в продолжение многих дней утер лицо, покрытое инеем. "Надобно быть железным, — вскричал маршал, – чтобы переносить подобные испытания: есть материальные невозможности, есть предел силам человеческим, и этот предел давно перейден!"
 
Несколько иной был характер Нея: он безропотно нес самую тяжелую службу, но, например, когда Наполеон отказался дать гвардию для последнего удара на Бородинском поле, не затруднился громко сказать, что коли Император не хочет сам больше воевать, так пусть убирается... в Тюльери... и даст им распоряжаться".

Среди поголовного отчаяния и беспорядка, за время отступления, Ней явил себя не только "бравым из бравых", каким был всегда, но и послушным, исполнительным — он был истинным героем обратного движения Великой армии. Этот крепко сложенный, тоже часто увлекавшийся человек, был далеко не сентиментален. Очень характерен его ответ одному раненому, умолявшему о спасении: "Что же ты хочешь? Ты одна из жертв войны и больше ничего!"
 
Когда Нею сказали о Смерти молодого [Alfred] de-Noailles, он ответил, не сморгнув: "Что ж, пришел его черед – все-таки лучше, что мы сожалеем о нем, нежели если бы он сожалел о нас".
 
Не менее характерен и третий случай: когда, брошенный маршалом Даву в Смоленске на произвол судьбы, Ней потерял почти всех солдат, обоз, артиллерию и окольными путями, через болота и леса, с небольшою кучкой людей добрался до Наполеона, а герцог Экмюльский начал оправдываться в своем поступке, – Ней ответил: "Я не укоряю вас, господин маршал: Бог видит нас и судит вас".

"Ней понимал, – говорит Сегюр, – что кому-нибудь нужно было быть козлом отпущения, и добровольно принял на себя опасность, взявшись бессменно защищать арриергард армии".

"Русские приближались, – рассказывает очевидец об одной битве, – прикрываясь лесом и нашими оставленными повозками, откуда расстреливали солдат Нея, ударившихся было бежать, – когда маршал, взяв ружье, бросился к ним и повел в битву, завязал перестрелку, не щадя себя – точно он сам не был отцом, мужем, точно он не был богат и знатен, не был уважаем... Оставаясь солдатом, он не переставал быть генералом: пользовался местностью, опирался на пригорки, прикрывался домами. Этим он дал армии 24 часа отдыха. Следующий и другие дни – тот же героизм: от Вязьмы до Смоленска он дрался без перерыва целых десять дней".

Военная история дает, вероятно, немного примеров затруднительных положений, из которых выходили бы с большей честью, чем это сделал брошенный, как было выше помянуто, на дороге из Смоленска в Красный, на произвол судьбы, Ней. Арриергарду Великой армии устроена была русскими настоящая западня: войска Милорадовича стали поперек дороги и по сторонам, значит, пройти – никакой возможности.
 
Ней, однако, не помирился с этим: он пробует пробиться, несколько раз посылает своих обессиленных солдат в штыки, но залпы тысяч ружей и сорока орудий на расстоянии 500 шагов делают свое дело... Тогда большая часть французского корпуса, состоявшая из 12000 человек, кладет оружие, вся артиллерия, 27 орудий, багаж и проч. достаются победителям. Маршала Нея, однако, не оказывается между пленными – пользуясь темнотой, он скрывается с 3,000 человек, добровольно за ним последовавших.

Средство, употребленное для спасения, было не совсем легально: маршал задержал офицера, посланного к нему генералом Милорадовичем, с предложением сдаться, и, пока последний ожидал ответа, – ушел сначала по дороге к Смоленску, потом в сторону, окружным путем, к Орше.

Это отступление и потом спасение носят сказочный, легендарный характер, поражают смелостью. "Все взоры небольшого, тихо уходящего от русских войск отряда, – говорит Fezensac, – обращены на маршала, не проявляющего ни беспокойства, ни нерешительности, но никто не решается расспрашивать его.
 
Находящемуся около него офицеру своего штаба Ней говорит:
 
"– Дело не ладно" (Nous he sommes pas bien).
– "Что вы предлагаете?" (Quallez Vous faire?) – спросил офицер.
– "Перейдем через Днепр" (Passer le Dnieper).
– "Где дорога?" (Qu'est le chemin?).
– "Найдем" (Hous le trouverons).
– "A если река не замерзла?" (Et s'il n'est pas gele?)
– "Замерзнет" (Il le sera).

Вышло так, как он говорил. Отряд находит хромого мужика, который служит им проводником. Лед едва сдерживает, но большинство все-таки переходит, побросавши решительно все. Казаки, напавшие на след ушедшего маршала, начинают на другой день преследовать его колонну, но он, то берегом, то лесом, беспрерывно сражаясь, добирается, наконец, через двое суток до города Орши.

Говорят, будто Наполеон, узнав, что Ней явился, радостно воскликнул: "У меня 200 миллионов в Тюльерийских погребах – я их охотно отдал бы, чтобы спасти такого человека!"

Надобно заметить, что как ни почетен этот подвиг Нея, нельзя без улыбки читать рассказ о нем в ХХIХ бюллетене, где Наполеон говорит вопиющую несправедливость, выставляя маршала победителем.

Генерал Дюма рассказывает, что, по переходе через границу, в Гумбинске, когда он пил кофе в трактире, вошел в комнату человек, одетый в темное пальто: он был с длинною бородой, лицо его было запачкано, казалось, обожжено, покрасневшие глаза блестели. "Вот и я, – сказал он. – Что же это, генерал Дюма, вы меня не узнаете?" – Нет, кто вы такой?" – " Я – арриергард Великой армии – маршал Ней...".

Оглавление

 
www.pseudology.org