Издательство "Вече", 2000 Пол Джонсон Популярная история евреев Часть 5. Эмансипация Но какие конкретно?   Внимание сосредоточилось на внешних и наиболее заметных признаках Религии – на Обрядах. По большей части протестантские службы были торжественными, но солидными, выразительными в своей простоте, причём проповеди обычно были хорошо аргументированы и велись на родном языке паствы. Напротив, Католицизм сохранял удручающую религиозность средневековья, чтобы не сказать – древности: ладан, лампады и свечи, фантастические ризы, мощи и статуи, язык Литургии, который мало кто понимал. Все это, утверждали, надо изменить. Но эти призывы к реформе не принимались внутри католической Церкви, где Власть была централизованной и жесткой. Кроме того, у традиционной модели Католицизма были сильные защитники, например, Шатобриан, чей "Дух Католицизма" (1802) заложил основу нового католического популизма.   В Англии, Оксфордское движение, цитадель Протестантства, вскоре обратилось к Риму за руководством, но запрос шёл извне, а не наоборот. Правда была в том, что в целом Католицизм не страдал от какого либо комплекса неполноценности, по крайней мере, в странах, где он был Религией преобладающего большинства. Поэтому перемены отложили на 150 лет, до 1960-х годов, когда в Риме возникли уже явные беспорядки. Ситуация с Евреями была другой, особенно в Германии и развитых странах. Просвещенные Евреи стыдились своих традиционных Обрядов: тяжелый груз прошлого, отсутствие интеллектуального удовлетворения, шумная и несолидная манера, в которой молились ортодоксальные Евреи. В протестантских странах посещение христианами Синагоги было в Порядке вещей, но оно порождало в них презрение и жалость. Поэтому реформированный Иудаизм явился в первую очередь попыткой удалить налет смешного с еврейских форм богослужения, чтобы стимулировать религиозное настроение. Паролем стали два слова: Erbauung (Назидание) и Andacht (Благочестие). Были введены проповеди христианского типа.   Реформатор Йозеф Вольф (1762–1826), учитель и секретарь Общины в Дессау, а также верный почитатель Мендельсона, взял себе за образец лучших протестантских ораторов Германии. Евреи быстро научились проповедовать по новому, как они вообще быстро учились всему новому. И вскоре проповеди в Берлинском Храме стали столь хороши, что пришла очередь протестантских пасторов приходить, чтобы послушать и поучиться (в Порядке обмена). Была введена органная музыка – другая сильная черта немецкого Протестатизма, а также хоровое пение в европейском стиле. Тогда же, в 1819 году, в том же году, когда было основано Общество еврейской Науки, в Гамбургском Храме ввели новый молитвенник, и изменения, носившие ранее эстетический характер, распространились на более фундаментальные вопросы. Ведь если можно расстаться со странными литургическими привычками, почему не сделать то же самое с абсурдными и неудобными Доктринами?   Упоминание о Мессии было опущено, равно как и вопрос о возврате в Святую Землю. Идея состояла в том, чтобы очистить и зарядить новой энергией Иудаизм – в том же Духе, как это было сделано в реформации Лютера. Но, увы, было одно важное отличие. Лютер не оглядывался постоянно на то, что делают другие, и не копировал их. К лучшему или к худшему, его подталкивал собственный мощный внутренний импульс: "Я не могу иначе!" Он был уникален, и его новая форма Христианства, с её специфическими Доктринами и особенной Литургией, была оригинальным созданием. Реформированный Иудаизм оживляла не столько преобладающая убежденность, сколько стремление к тому, чтобы все было, как у Людей, благопристойно. Дух этого преобразования был не религиозным, а светским. Оно было хорошо задуманной, но искусственной конструкцией, подобно многим идеалистическим схемам XIX века от позитивизма Конта до эсперанто.   Всё могло бы быть по другому, Если бы движение породило что-нибудь оригинальное, даже экзотичное, чем было так богато восточноевропейское Еврейство Хасидов. Но реформа тщетно дожидалась своего Лютера. Лучшее, что она сумела породить, – это Раввин Авраам Гейгер (1810–1874), который возглавлял движение последовательно в Бреслау, Франкфурте и Берлине. Он был энергичен, благочестив, образован и разумен. Может быть, даже слишком разумен. Ему не хватало, пожалуй, эгоистичного порыва и готовности разрушать, которые требуются религиозным революционерам. В частном письме, которое он написал в 1836 году, говорится о необходимости ликвидировать все институты Иудаизма и построить их заново, на новой основе. Но он не чувствовал в себе способности сделать это на практике. Выступая против Молитв на Иврите, тем не менее он не стал изгонять его из богослужения. Считал Обрезание "варварским актом кровопускания", но противился его запрету.   Селекционировал некоторые послабления в субботних запретах, но не готов был полностью отвергнуть принцип Шаббата и принять христианское воскресенье. Опускал в Молитвах слова о возврате на Сион и другие ссылки на устаревшие, как он считал, исторические условия, но не мог заставить себя отвергнуть принцип Закона Моисея. Он пытался извлечь из огромной Массы накопившихся иудаистских верований то, что называл религиозно универсальным элементом. Так, на его взгляд, следовало бы отбросить принцип автоматической солидарности с Евреями повсюду; исходя из этого, он отказался активно участвовать в протесте по поводу зверств в Дамаске. Но, старея, он, подобно многим хорошо образованным Евреям до и после, все больше чувствовал тягу к традиционному Иудаизму, и его намерения по части изменений убавились.   Реформаторы могли достигнуть большего, Если бы они были способны построить четкую платформу Веры и практики и придерживаться её. Но Гейгер был не единственным, кому не удалось найти последний приют Веры. Между ведущими реформаторами наблюдались различия. Рабби Самуил Гольдхейм (1806–1860), который прибыл из Познани и закончил главой новой реформистской конгрегации в Берлине, но начинал он как умеренный реформатор, которому захотелось, чтобы Тору перестали декламировать нараспев. Однако постепенно он превратился в экстремиста. Гейгер верил в "прогрессивное Откровение", Смысл которого в том, что практика Иудаизма подлежит периодическому изменению, по мере того как будет становиться ясной воля Божья. Гольдхейм хотел бы отменить и Храм и Обряды Иудаизма, причём немедленно. Следовало отбросить и большую часть Талмуда: "В талмудические времена Правда была за Талмудом. В мое Время – за мной".   Он считал традиционный Иудаизм препятствием для того, чтобы Евреи стали частью всемирного человеческого братства, каковым ему представлялась мессианская эпоха. Он настаивал на том, что и необрезанные могут быть Евреями. Думал при этом, что профессиональные обязанности Человека имеют приоритет перед строгим соблюдением Шаббата. И действительно, он в Берлине не только основательно видоизменил службы, но и в конце концов стал проводить их в воскресенье. Когда он умер, завязался даже спор: следует ли хоронить его в той части кладбища, где погребены Раввины?Гольдхеймовский вариант реформы был не единственной альтернативой гейгеровскому. Во Франкфурте появилась группа, выступавшая против Обрезания. В Лондоне движение реформ принимало Библию как Труд Божий, но отвергало Талмуд как Труд людской. По мере того как реформа распространялась за рубежом, она приобретала все новые обличья.   Некоторые группы сохраняли Связи с ортодоксальным направлением, другие шли на полный разрыв. Проводились конференции Раввинов, но без особых результатов. Издавались новые молитвенники и провоцировались новые противоречия. Бывало, что в том или ином варианте реформированный Иудаизм четко выражал религиозный настрой многих тысяч образованных Евреев. Так, например, в Англии сложилось два реформированных направления: более или менее традиционно мыслящее и более радикальное – либеральный Иудаизм. В Америке, как Мы увидим, реформированный Иудаизм в его консервативном и либеральном вариантах стал важным элементом того, что в дальнейшем превратилось в третью опору еврейского мирового треножника. Но в чём реформа преуспела никак не больше "Науки Иудаизма", так это в разрешении еврейского вопроса. Ей не удалось нормализовать положение Евреев, поскольку она всегда выступала от имени лишь меньшинства. По сути своей она была альтернативой Крещению и полной ассимиляции среди тех Евреев, чья Вера, или во всяком случае Благочестие, была достаточно сильна, чтобы они сохраняли какую то форму Связи со своей Религией, но недостаточно сильна, чтобы не обращать внимания на окружающий мир. К концу 1840-х годов стало очевидно, что реформа не сумеет взять Иудаизм под полный контроль, даже в просвещенной Германии.   К концу столетия реформа приобрела достаточную базу, чтобы продолжаться, по крайней мере в ряде стран, но её созидательный напор был уже утрачен. Писатель традиционалист Джон Леман отмечал в 1905 году: "Сегодня, когда среди новаторов воцарилась полнейшая апатия, с Трудом можно представить себе, что некогда были Люди, почитавшие новации делом своей жизни и всем сердцем и Душой стремились реформировать Иудаизм, считая себя Лютеров, Цвингли или Кальвином в миниатюре".Одна из причин, почему Евреям, которые желали быть полноценными членами современного Общества, не расставаясь со своим Иудаизмом, не удалось выработать полноценной формулы, состояла в том, что они не могли договориться, на каком языке её следует излагать. На этом этапе были возможны три варианта. Первый – Иврит, древний иератический язык Иудаизма. Второй – язык страны проживания. Третий – Идиш, демотический язык, на котором говорило большинство Евреев. Или, может быть, некая комбинация из всех трех. Евреи-просветители мечтали воскресить Иврит.   Само слово "хаскала", которым они стали себя именовать, означало на Иврите "понимание, Разум"; они пользовались им, чтобы подчеркнуть свою преданность разумному началу (в противовес Откровению) как источнику Истины. Они писали и издавали свои просветительские Труды на Иврите. Однако существовал ряд причин, в силу которых их проекту не хватало динамизма. Лишь немногие из них сами широко пользовались Ивритом; скажем, их вождь, Мендельсон, прибегал к нему весьма редко. Они избирали Иврит не потому, что хотели лучше себя выразить, – для этой цели они предпочитали немецкий. И не то чтобы они почитали его с религиозных позиций. Скорее они считали его респектабельным интеллектуально, вроде еврейского аналога латыни и греческого, входивших в культурное наследие христианской Европы. Эпоха видела рассвет современных филологических исследований. Повсюду в Европе специалисты составляли грамматику местных языков, давали им письменность и правила правописания и синтаксиса. Финское, венгерское, румынское, ирландское, баскское и каталонское наречия из местных диалектов превращались в "современные языки". Маскили хотели вовлечь в этот процесс и Иврит.   Конечно, логичнее было бы избрать Идиш, язык, которым реально пользовались Евреи. Однако Маскили относились к нему с пренебрежением, считая его не более чем испорченным немецким. Для них он был связан с ненавистной жизнью в рамках Гетто и замшелого Иудаизма, бедностью, невежеством, предрассудками, пороками. Как они говорили, научно подходила к изучению Идиша только полиция, которой нужно было понимать воровской жаргон. И Маскили занялись реанимацией Иврита. Но они не знали, что писать на нём. Самый крупный их проект состоял в том, чтобы издать "гибридный" вариант Библии, используя немецкие слова, написанные еврейскими буквами. Проект имел успех. Многие тысячи Евреев, особенно старшего поколения, которым была недоступна светская школа, благодаря ему получили доступ к литературному немецкому языку. Но это привело не к увеличению роли Иврита, а к уменьшению. Читая по-немецки и приобщаясь к светской Культуре, Евреи утрачивали интерес к Ивриту, а то и к Иудаизму.   Даже те, кто сохранил Веру, видели меньше Смысла в Иврите, поскольку и в проповедях и в молитвенниках стал использоваться местный язык. Существовала, конечно, живая, хотя и слабая, литературная Традиция на Иврите. Но Маскили и к ней относились с Неприязнью по причинам идеологическим. Великие средневековые богословы вроде Маймонида писали по арабски. Однако письменный Иврит уцелел в мусульманской Испании, а затем возродился в Италии эпохи Ренессанса. В XVII веке некоторые итальянские Евреи продолжали писать на прекрасном Иврите. Затем эта Традиция обрела своего гения – Моисея Хамма Луццато (1707–1746). Этот замечательный Человек был родом из одной из старейших и уважаемых еврейских семей в итальянском городе Падуя. Он был вундеркиндом. У него были лучшие учителя и возможность учиться в знаменитом университете, он изучал светские Науки в их классическом и современном итальянском вариантах, а также широкий круг вопросов, связанных с Иудаизмом. У Луццато была удивительная способность писать высоким академическим "штилем" на глубокомысленные темы и в то же Время излагать сложные вопросы достаточно понятно для простой аудитории. Он мог писать на различных языках, как древних, так и современных. Так, одна из его работ была написана на арамейском – языке, на котором был написан оригинал "Зохара". Но чаще всего он пользовался Ивритом.   Луццато является автором большого числа поэтических произведений на Иврите, как религиозных, которые не сохранились, так и светских, посвященных его друзьям. Ему принадлежат три стихотворные пьесы на Иврите. И самое главное – он написал этический Труд "Мешилат Йешарим", или "Путь восхождения", который в конце XVIII века и на протяжении всего XIX века был наиболее влиятельной и читаемой книгой на Иврите у Евреев Восточной Европы. Так не был ли он идеальным предтечей возрождения Иврита? Только не для просвещенных немецких Евреев. Напротив: для них он символизировал то, что им хотелось отвергнуть и устранить. Ибо Луццато был каббалистом и мистиком. Хуже того: он вполне мог оказаться скрытым шаббатейцем или чем то в этом роде. Он приобрел, по его собственному признанию, вкус к возмутительным писаниям Натана из Газы, обладавшим способностью дать объяснение буквально всему, стоит вам сделать первый иррациональный шажок. В Падуе он, похоже, собрал вокруг себя группу молодых умников, которые предавались опаснейшим рассуждениям. Венецианские Раввины учинили у него в доме обыск и обнаружили свидетельства занятий колдовством. От греха подальше он перебрался в Амстердам.   Однако ему и там запретили заниматься Каббалой. В конце концов он направился в Святую Землю, где в Аккре его настигла Чума. Нося имя Моисей, он женился на девушке по имени Цинора, что дало ему основание считать себя Реинкарнацией Моисея и его жены. С этим согласились многие Евреи на Востоке или, по крайней мере, относились к нему как к святому. Для просвещенных немецких Евреев сие было неприёмлемо. Впрочем, даже если отбросить его личные претензии, содержание его Этики также было неприёмлемо для Маскилей. В своем "Пути восхождения" и в более поздней работе "Даат Тевунот", или "Нисходящее Знание", он кратко, но блестяще излагает Историю и цель сотворения мира Богом и роль Евреев Земли Обетованной и Диаспоры. Он четко показывает место Евреев в современном мире и что они Должны делать, чтобы оправдаться, и бескомпромиссно говорит о цели жизни следующее: "Смысл существования Человека в этом мире состоит в том, чтобы следовать заветам, поклоняться Богу и противостоять искушениям. Не Должно быть, чтобы для него мирское счастье значило что либо иное, чем просто помощь или опора в обретении удовлетворения от того, что он всем сердцем служит этому предназначению; и Должно быть так, чтобы все его внимание было посвящено Создателю, да будет Он благословен и чтобы не было у него другой цели в делах малых и великих, кроме как приблизиться к Нему, да будет Он благословен, и разбить все препоны, отделяющие его от Вседержителя".   Перед Нами Человек, писавший на Иврите, предлагавший свою последовательную и по своему строгую Философию, которая вдохновляла миллионы Евреев и остается даже сегодня живой Традицией Иудаизма. Но она стала анафемой для просвещенных. Вместо-того чтобы заманить Ивритом бывших жителей Гетто в современный мир и предложить им достойное в нём место, она совершила прямо противоположное. Эта Философия требовала, чтобы Евреи обратили свой взор к Богу – но благочестивые Евреи всегда занимали такую позицию. И поэтому живая Традиция Иврита не стыковалась с генеральным планом Просвещения. Попытка просветителей использовать Иврит в параллель с немецким не привела к продвижению вперед. Евреи просто усваивали немецкий и ассимилировались. Маскили не могли предвидеть, что Иврит действительно войдет в жизнь Евреев, причём решительно, но уже в качестве орудия Сионизма, разновидности Иудаизма, которая была для них так же неприёмлема, как и мистическое мессианство. По иронии Судьбы еврейским языком, который наиболее успешно и естественно прогрессировал в XIX веке, оказался Идиш.   Достойно сожаления, что Маскили, для которых способность говорить и писать по-немецки была свидетельством просвещенности, так мало знали о нём. А ведь Идиш был не просто уголовным жаргоном. Он гораздо больше, чем испорченный немецкий. Для благочестивых Евреев это был "временный" язык, или, по их терминологии, не божественный, не исторический. Имелось в виду, что, по большому историческому счету, по мере приближения Мессианской эры Евреи, видимо, перейдут к Ивриту, языку Торы, который уже является рабочим в таких важных вопросах, как Ритуал, Богословие и, зачастую, общинное Управление. Однако для временного языка Идиш был достаточно взрослым, почти таким же старым, как ряд европейских языков. Евреи начали конструировать его на основе ряда городских немецких диалектов, когда их вытеснили из Франции и Италии в немецкоязычную Лотарингию.   Старый Идиш (1250–1500) отмечен первым контактом немецкоязычных Евреев со славянскими Евреями, говорившими на так называемом кнаанском диалекте. В течение последующих 200 лет (1500–1700), формировался средний Идиш, становившийся все более славянским и диалектным. И, наконец, в XVIII веке развился современный Идиш. Его литературная форма окончательно сложилась между 1810 и 1860 годами в городах восточноевропейской Диаспоры, где в течение полувека все большее распространение получали газеты и журналы и расцветала книготорговля на Идише. Филологи привели его в Порядок, и к 1908 году он был достаточно совершенен, чтобы его сторонники смогли провести в Черновцах Всемирную конференцию по Идишу. По мере роста в Восточной Европе еврейского населения на нём говорило, писало и читало все большее количество Людей. К концу 1930-х годов он был основным языком для приблизительно 11 миллионов Человек. Идиш был богатым, живым языком, на котором болтали горожане.   У него были, Правда, с самого начала некоторые ограничения. В Идише очень мало слов для обозначения животных и птиц. В нём практически нет военной терминологии. Эти недостатки восполнялись за счёт немецких, польских и русских слов. Идиш был особенно силен своей способностью заимствовать – из арабского, Иврита, арамейского, вообще из любого языка, что встречался на его пути. С другой стороны, и из него кое-что перешло в Иврит, американский английский. Главным достоинством его можно считать внутреннюю утонченность, изящество, в особенности способность характеризовать человеческие типажи и эмоции.   Это язык уличных мудрецов, умных неудачников; язык пафоса, Страдания и покорности, скрашенных юмором, довольно сильной иронией и суевериями. Исаак Башевис Зингер, один из виднейших его поклонников, отмечал, что это – единственный язык, на котором никогда не Говорят стоящие у Власти. Идиш был естественным языком для возрождающейся еврейской нации, потому что на нём повсеместно говорили, он был живым, и во второй половине XIX века стала появляться, причём интенсивно, Литература на нём, включавшая рассказы, поэмы, пьесы и романы.   Но существует много причин, в силу которых он не мог выполнить своего предназначения. Ему мешал целый ряд противоречивых моментов. Многие Раввины считали его языком Женщин, которые недостаточно умны или образованны, чтобы учиться на Иврите. Германские Маскили, С другой стороны, связывали его с ортодоксальностью, поскольку использование его поощряло отсталость, предрассудки и Иррациональность. В среде крупной еврейской Общины в Венгрии местный язык был принят для повседневного общения, а Идиш был языком религиозных проповедей, на который еврейским мальчикам приходилось переводить Тексты, составленные на Иврите и арамейском; тем самым он ассоциировался с неискаженной ортодоксальностью. В российской Черте оседлости и австрийской Галиции он становился зачастую языком секуляризации. Во второй половине XIX века почти в каждой восточноевропейской еврейской Общине существовал круг атеистов и радикалов, для которых Идиш был языком протеста и несогласия, и которые читали на Идише книги и периодические издания, отвечавшие их взглядам. Но даже на Востоке, где Идиш использовался большинством Евреев, он не обладал монополией на универсальность.   Политические лидеры все чаще обращались к немецкому языку, а затем к русскому. Неполитические секуляризаторы обычно, как и положено Маскилям, отдавали приоритет Ивриту. Об этом четко сказал Наум Шлющ, который переводил на Иврит Золя, Флобера и Мопассана: "В то Время, как эмансипированный Еврей Востока заменил Иврит языком страны проживания, Раввины не доверяли ничему, кроме Религии, а богатые спонсоры отказывались поддерживать Литературу, не имеющую пока доступа в хорошее Общество, короче, пока все они держались в стороне, только Маскиль, интеллигент из провинциального городка, польский мехаббер [автор], презираемый и безвестный, зачастую жертва своих убеждений, посвятивший себя всем сердцем, Душой и силами сохранению славных литературных Традиций Иврита – только он хранил верность тому, что было подлинной миссией языка Библии с момента его возникновения".   Все это, без сомнения, верно. Но в целом было много таких еврейских писателей, которые столь же героико-патетически могли бы заявить о себе как о поддерживающих еврейский Дух. Короче говоря, в начале XIX века у еврейского языка достаточно неясным было и настоящее и будущее, причём по причинам, которые глубоко коренились в Истории и Вере. Путаница лингвистическая была лишь частью более широкой культурной неопределенности. Та же, в свою очередь, происходила от растущей религиозной неопределенности в еврейской среде, которую можно было бы просуммировать одной фразой: был ли Иудаизм частью жизни или всей жизнью? Если только частью, то компромисс с современностью был возможен. Но в этом случае Евреи могли просто раствориться в окружающем их Обществе большинства. Если же он был всей жизнью, то Евреи, значит, просто сменили Гетто из камня на Гетто из интеллекта.   Но и в этом случае большинство Евреев постарается вырваться из тюрьмы и будет навсегда потеряно для Закона. И все компромиссы, которые Мы рассматривали, оказывались бессильными перед лицом этого выбора. В результате ключевым вопросом затруднений, с которыми столкнулись Евреи в первой половине XIX века, оказалось отсутствие согласованной программы или единого руководства. Там, где другие угнетенные и непокорные народы могли сконцентрировать свою энергию на том, чтобы дружно маршировать под знаменами Национализма и независимости, Евреи оказались повстанцами без цели. Конечно, они знали, против чего они восстают, – против враждебного Общества, в которое они были имплантированы, и против удушающих объятий Иудаизма. Но они не знали, за что они будут сражаться. Тем не менее, хоть и в зачаточном состоянии, восстание Евреев было реальностью. Сами повстанцы, хоть и не имевшие общей цели, были грозной силой, объединив которую можно было употребить и во благо и во зло. До сих пор Мы рассматривали лишь одну сторону проблемы Эмансипации: как могли бы Евреи, освободившиеся из Гетто, приспособиться к Обществу?   Но не менее важной была и другая сторона: как Обществу приспособиться к освобожденным Евреям? Проблема была гигантской, поскольку 1 500 лет еврейское Общество было нацелено на то, чтобы производить интеллектуалов. Но, Правда, интеллектуалов жреческого толка, цель которых служение божественной Торе. Но они обладали всеми склонностями интеллектуалов: стремлением к достижению целей за счёт народа; даром бесконечного и острого критиканства; огромной разрушительной (и созидательной) мощью. Еврейское Общество было склонно их поддерживать. Раввин в Общине считался признанным главой. Ему оказывались почести как духовному наследнику самого Моисея. Он был местным эталоном идеального Еврея, харизматическим мудрецом и проводил свою жизнь, поглощая трудноперевариваемую Информацию и "отрыгивая" её с поправкой на свое мнение. Предполагалось, что он пользуется (и он таки пользовался) финансовой поддержкой местных олигархов.   Евреи субсидировали свою Культуру за много веков до того, как это стало одной из функций Западного Государства всеобщего благосостояния. Богатые купцы женились на дочерях мудрецов; блестящему студенту Ешивы подбирали богатую невесту, чтобы он мог продолжить образование. Система, где мудрецы и торговцы тандемом управляли Общиной, скорее перераспределяла богатство, чем наращивала. Она также обеспечивала производство большого числа высоко интеллектуальных Людей, которым давалась полная возможность развивать свои Идеи. Но внезапно, где-то около 1800 года, эта древняя и высокоэффективная социальная машина по производству интеллектуалов, стала по-новому распределять свою продукцию. Вместо-того чтобы пускать всех их по замкнутому кругу раввинистических исследований, где они оставались полностью изолированными от Общества, значительная и всё возрастающая доля их стала направляться в мирской сектор. Это оказалось событием всемирно исторического значения.   Генрих Гейне (1797–1856) был типичным представителем этой новой формации. Он родился в Дюссельдорфе в семье коммерсантов. Лет на 50 раньше он, несомненно, стал бы Раввином и ученым талмудистом, и конечно незаурядным. Вместо этого он оказался захвачен революционным смерчем. В возрасте 16 лет, не покидая места своего рождения, он 6 (!) раз сменил Национальность. Его семья была полуэмансипирована. Мать Гейне, Пьера ван Гельдерн, имела амбициозные планы насчёт его светской карьеры. Когда наполеоновские армии наступали, она видела в нём будущего придворного, маршала, политического деятеля, губернатора; когда французы отступили, возникли планы сделать его бизнесменом миллионером. Мать постаралась свести к минимуму его еврейское образование, и мальчика послали в римско католический лицей. Гейне недоставало ощущения своей личной религиозной, расовой и национальной принадлежности. Его еврейское имя – Хаим. Мальчиком его звали Гарри. Позднее он назвался Генрихом, но подписывал свои произведения исключительно "Г. Гейне" и терпеть не мог расшифровывать это "Г."   Ребенком он жил в созданном Наполеоном Великом герцогстве Бергском, в Связи с чем он говорил, что Дух у него – французский. Однако важнейшей книгой его детства была Библия великого Лютера, и что либо более немецкое невозможно представить. В 1831 году он перебрался в Париж и в Германию больше не возвращался (за исключением двух кратких визитов). Но он никогда не просил предоставить ему французское Гражданство, хотя возможность для этого была. Все свои произведения он писал на немецком языке. Он считал, что немцы, хотя зачастую порочны, более глубоки, французы же живут на поверхности, а их поэзия – "надушенный творог".   Неопределенность отношения Гейне к Иудаизму просматривается во многих его книгах. Он так и не научился как следует читать на Иврите. Терпеть не мог чувствовать себя Евреем. Он писал, что есть "три ужасных болезни: бедность, боль и Еврейство". В 1822 году он некоторое Время был связан с Обществом еврейской Науки, но ему нечего было туда привнести. Он не верил в Иудаизм как таковой и считал его антигуманной силой. На следующий год он писал: "Я признаю, что являюсь горячим сторонником предоставления прав Евреям и их гражданского равенства, и в тяжелые времена, которые неизбежны, германская Толпа ещё услышит звучание моего голоса в пивных и дворцах. Однако прирожденный враг любой Религии никогда не станет сторонником той из них, которая первая стала так издеваться над человеческими существами, что это до сих пор причиняет Нам Страдания".   Впрочем, отвергая талмудический Иудаизм, он презирал реформированный вариант. Реформаторы – это "мозолисты", которые "пытаются исцелить Тело Иудаизма от мерзкого разрастания кожи кровопусканием, и благодаря их неуклюжести и путанице бинтов Рационализма Израиль, похоже, умрет от потери крови… У нас нет больше сил носить бороду, поститься, Ненавидеть и выносить Ненависть; таков мотив нашей реформы". Смысл всей акции, едко говорил он, в том, чтобы превратить "маленькое протестантское Христианство в еврейскую компанию. Они делают свой талес из шерсти Божьего агнца, жилетку – из перьев Святого Духа и подштанники – из христианской Любви, а когда они обанкротятся, их преемники назовутся: Бог, Христос и Ко".   Но если Гейне не Любил как ортодоксальный, так и реформированный Иудаизм, то ещё меньше ему нравились Маскили. Он считал их карьеристами, цель которых – Крещение. Он указывал на то, что четверо из шести детей Мендельсона крестились. Между тем вторым мужем дочери Гейне Доротеи был Фридрих Шлегель; сама она стала реакционной католичкой. Его внук Феликс стал видным сочинителем христианской музыки.   Может быть, конечно, и не Гейне сказал, что "самое еврейское, что совершил Мендельсон, – стал христианином". Но доподлинно известно, что им сказано: "Если бы я имел счастье быть внуком Моисея Мендельсона, то уж точно я не стал бы тратить свой талант на то, чтобы перекладывать звук, с которым писает Агнец, на музыку". Когда Эдуард Ганс крестился, Гейне обозвал его негодяем, виновным в измене, более преступным, чем Бурке (в глазах Гейне – архипредатель, который изменил делу Революции). Он откликнулся на Крещение Ганса горьким стихотворением "An einem Abtrunnigen" ("Отступнику").   Впрочем, за несколько месяцев до этого Гейне сам стал протестантом – через три дня после получения степени доктора. Причины на то у него были вполне земные. Согласно Закону от августа 1822 года, Евреи подлежали Изгнанию со всех государственных академических постов – что особенно грозило Гансу. Десять лет Спустя Гейне защищал свое Протестантство, называя его "протестом против Несправедливости", объясняя его своим "воинствующим энтузиазмом, который заставил меня принять участие в борьбе, которую ведет эта воинственная Церковь".   Это, однако, чепуха, поскольку он сам утверждал, что Дух Протестантства вовсе не религиозен: "Цветущая плоть на картинах Тициана – вот вам и все Протестантство. Чресла его Венеры – гораздо более фундаментальные тезисы, чем те, что вывесил немецкий монах на церковной двери в Виттенберге". А во Время своего Крещения он писал своему другу Моисею Мозеру: "Я не хотел бы, чтобы ты воспринимал мое Крещение благожелательно. Заверяю тебя, что, Если бы наши Законы позволяли воровать серебряные ложки, я бы этого не сделал". Его заявление насчёт того, что Крещение – "входной билет в европейскую Культуру", стало печально известным. Почему же в таком случае Гейне оскорблял Ганса за то же, что совершил сам? Полностью удовлетворительного объяснения дать нельзя. Гейне страдал от разрушительного чувства, которое вскоре стало обычным среди эмансипированных Евреев отступников, – своеобразной Ненависти к себе. Он нападал на себя в образе Ганса.   Позднее он, случалось, говорил, что сожалеет о своем Крещении. Оно, говорил он, не принесло ему материальных благ. Он не позволял публично называть себя Евреем. В 1835 году он заявил, что его нога никогда не ступала в Синагогу (и солгал). Он хотел бы отречься от своего Еврейства, равно как и от своей еврейской Ненависти к себе, и это подтолкнуло его ко многим антисемитским ремаркам. Любимой мишенью была у него семья Ротшильдов. Он обвинял их в том, что они собирают деньги для реакционных великих держав. Это, во всяком случае, было вполне уважительной причиной для нападок. Самые же ядовитые замечания он приберегал для барона Жака де Ротшильда и его жены, которые с величайшей добротой относились к нему в Париже. То он говорил, что видел, как биржевой маклер поклонялся ночному горшку барона. То называл его "герр фон Шейлок из Парижа". То говорил: "Нет Бога, кроме Маммоны, и Ротшильд – Пророк её".   Как-то он заявил, что нет больше надобности в Талмуде, который некогда был "защитой против Рима, поскольку каждый квартал папскому нунцию приходится приносить барону Жаку проценты на ссуду". Впрочем, все это не мешало самому Гейне получать немалые деньги от Ротшильдов, а также хвастать фамильярными (по его выражению) отношениями с ними. Фактически Гейне рассчитывал на материальную помощь со стороны состоятельных Евреев, хотя и был не студентом раввинистом, а светским интеллектуалом. Его отцу в Коммерции безнадежно не везло. Его собственные попытки также успехом не увенчались, а потому он постоянно зависел от своего дяди, Соломона Гейне, гамбургского Банкира, который стал одним из богатейших Людей в Европе. Гейне всегда нуждался, сколько бы он ни получил. Он даже унизился до того, что тайно получал ежегодную пенсию в 4 800 франков от правительства Луи Филиппа. Обычно же он донимал своими просьбами (и не слишком вежливыми) дядю Соломона. "Лучшее, что у тебя имеется, – писал он ему в 1836 году, – это мое имя".   Дядя довольно скептически относился к его заслугам и как-то заметил: "Если бы он научился хоть чему-нибудь, ему не пришлось бы писать книги". Он считал, что его племянник – вроде шноррера, профессионального еврейского попрошайки. Но, будучи верен древней Традиции, помогал. После Смерти в 1844 году дядя оставил Гейне наследство, но при условии, что поэт не будет позволять себе нападок ни на него, ни на его семью. Сумма была меньше, чем рассчитывал Гейне, и он втянулся в длительную тяжбу по поводу завещания с сыном Соломона. Вот на таком фоне расцветал потрясающий гений Гейне. В 1820-е годы он превзошёл по европейской популярности Байрона. Поворотным пунктом явилась его книга "Buch der Lieder" (1827) с такими знаменитыми лирическими произведениями, как "Лорелея" и "На крыльях песни". Немцы признали его величайшим писателем со Времён Гёте. Когда он поселился в Париже, его объявили героем европейской Культуры. Проза его была столь же блистательна и популярна, как и поэзия. Ему принадлежат восхитительные путевые заметки. Фактически он является основоположником нового Жанра во французской Литературе – короткого Эссе, или фельетона.   Массу энергии он тратил на бурные ссоры и попытки морально уничтожить своих оппонентов, в которых находила выход его Ненависть к себе (или, может быть, что-то другое), причём настолько экстравагантные, что обычно они вызывали симпатию к его жертвам. Тем не менее, Слава его продолжала расти. Он получил венерическую инфекцию позвоночника, которая приковала его к постели в оставшееся десятилетие. Но последние его стихи были лучше всех. К тому же оказалось, что его лирика идеально подходит к новой немецкой песне, покорившей Европу и Северную Америку, так что все композиторы, начиная с Шуберта и Шумана, стали писать музыку на его слова. С тех пор никуда уже нельзя было деться от Гейне, особенно немцам, чьи сердца не могли на него не отозваться. Его произведения появились в немецких школьных учебниках уже при его жизни. Многим немцам было трудно признать, что у этого Еврея такой идеальный немецкий Слух. Они пытались обвинить его в "еврейской сверхъестественности" в противоположность подлинно германской глубине. Но это обвинение повисло в воздухе, ибо было откровенно Ложным.   Сложилось такое впечатление, что этот мощный сверхталант тайно накапливался в Гетто на протяжении ряда поколений в генетическом коде, а затем внезапно выплеснулся наружу, обретя немецкий язык начала XIX века в качестве своего идеального инструмента. Отныне стало ясно: между Евреями и немцами существует особое интеллектуальное родство. Немецкие Евреи стали новым явлением в европейской Культуре. Для немецких Антисемитов это оказалось почти невыносимой эмоциональной проблемой, воплощенной в Гейне. Они не могли отрицать его гения, но для них было мукой наблюдать его самовыражение на немецком языке. Присутствие его призрака в самом центре немецкой Литературы повергало Нацистов в невероятную ярость и какой-то детский вандализм. Они запрещали его книги, но не могли стереть его поэмы в антологиях и были вынуждены перепечатывать их с примечанием, Ложность которого была очевидна для каждого школьника: "Неизвестного автора".   Они увезли его статую, которая некогда принадлежала австрийской императрице Елизавете, и использовали в качестве мишени. В 1941 году по личному приказу Гитлера была разрушена его могила на монмартрском кладбище. Но всё было тщетно. В течение последних сорока лет наследие Гейне обсуждается шире и горячее, особенно немцами, любой другой фигуры в их Литературе. Гейне подвергался запрещению и при жизни, по настоянию Меттерниха – Правда, не как Еврей, а как революционный элемент. И здесь Мы сталкиваемся ещё с одним парадоксом, причём типично еврейским. С самого начала Эмансипации Евреев стали обвинять в том, что они пытаются втереться в доверие к существующему Обществу, проникнуть в него и подчинить себе; и в то же самое Время в том, что они пытаются разрушить его до основания. В обоих обвинениях был элемент Истины. В этом Смысле характерна История семьи Гейне. Подобно Ротшильдам, которые обзавелись титулами полдюжины королевств и империй, семья Гейне принадлежала к наиболее быстро продвигающимся в высшие слои в Европе.   Брат Гейне Густав был возведен в рыцарское достоинство и стал бароном фон Гейне Гельдерн. Его брат Максимилиан женился на русской аристократке и в дальнейшем именовался фон Гейне. Сын его сестры стал бароном фон Эмбден. Её дочь вышла за итальянского принца. Одна из ближайших родственниц Гейне стала принцессой Мюрат, другая вышла замуж за правящего принца Монако. Однако сам Гейне явился прототипом и примером новой фигуры в европейской Литературе: еврейский писатель радикал, который использует свое мастерство, репутацию и популярность, чтобы подорвать интеллектуальную самоуверенность существующего строя. Впрочем, к утверждению о том, что Гейне всю жизнь оставался радикалом, следует относиться критично. Он лично, по крайней мере в частном Порядке, всегда подчеркивал разницу между прогрессивными литераторами вроде себя и мрачными политиканами прогрессистами.   Он Ненавидел их пуританство и писал одному из них: "Вы требуете простоты в одежде, умеренности в привычках и говорите о неуместности удовольствий; Мы же требуем нектара и амброзии, пурпурных плащей, изысканных ароматов, пышности и роскоши, танцев смеющихся нимф, музыки и комедий". С возрастом его консерватизм усиливался. В 1841 году он писал Густаву Гольбу: "Я очень боюсь жестокости пролетарской Власти и признаюсь тебе, что из Страха стал консерватором". Когда в конце жизни продолжительная болезнь приковала его, как он выражался "к могиле-матрасу", он вернулся к Иудаизму, хотя своеобразному. При этом он настаивал, не слишком искренне: "Я не делал секрета из своего Иудаизма, к которому я не возвращался, поскольку никогда его не покидал" (1850). Его последние, и величайшие, поэмы "Romanzero" (1851) и "Vermischte Schriften" (1854) отмечены возвратом религиозной тематики, иногда с печатью иудаистского мышления.   Подобно тысячам выдающихся Евреев до и после него, Гейне связывает эллинский Дух интеллектуальной авантюры со здоровьем и силой, а старость и боль возвращают его к простоте Веры. "Я уже больше, – пишет он другу, – не жизнерадостный и упитанный эллин, пренебрежительно улыбающийся, глядя на мрачных назарян. Я всего лишь смертельно больной Еврей, воплощение Страдания, несчастный Человек".   И снова: "Переболев атеистической Философией, я вернулся к скромной Вере простого Человека". Тем не менее, как личность общественная, Гейне был по преимуществу радикалом и в значительной степени им и остался. Для поколений европейских интеллектуалов его жизнь и Труды были поэмой свободы. Для Евреев в особенности он олицетворял французскую прогрессивную Традицию как подлинную Историю поступательного движения Человека, к которому Должны стремиться все одаренные юноши и девушки, каждый в свое Время, чтобы сделать собственный шаг на этом пути.   Он подошёл вплотную к публичной декларации своей Веры, когда написал: "Свобода – это новая Религия, Религия нашего Времени. Если Христос и не Бог этой новой Религии, то он, тем не менее, её первосвященник, и имя Его сияет блаженством в сердцах апостолов. Но французы – Избранный Народ новой Религии, их язык фиксирует первые заветы и догмы. Париж – Новый Иерусалим, а Рейн – Иордан, который отделяет священную землю свободы от земли Филистимлян".На некоторое Время Гейне даже стал (или вообразил, что стал) последователем Сен Симона. В нём было даже что-то от "детей цветов" хиппи: "Часть цветов и соловьев тесно связаны с Революцией", – писал он, цитируя лозунг Сен Симона: "Будущее – за Нами".   Гейне никогда не углублялся в особенности теории революционного социализма, однако в Париже он сталкивался со многими, кто пытался его создать. Часто они были еврейского происхождения. Одним из таких молодых Людей был Карл Маркс, который прибыл в Париж в 1843 году. Ранее он был редактором радикальной кельнской газеты "Pheinische Zeitung", которую помог основать в 1842 году еврейский социалист Моисей Гесс (1812–1875). Газета просуществовала всего 15 месяцев, после чего была закрыта правительством Пруссии, а Маркс присоединился к Гессу в парижской ссылке. Однако между этими двумя социалистами было мало общего. Гесс был настоящим Евреем, чей радикализм принял форму еврейского Национализма, а затем Сионизма.   Маркс же не имел вовсе еврейского образования и никогда к нему не стремился. В Париже они с Гейне стали друзьями и вместе писали стихи. Гейне спас жизнь дочери Маркса Женни, когда у неё начались конвульсии. Сохранилось несколько писем, которыми они обменивались, Должно быть, не единственных. Замечание Гейне относительно Религии как "духовного опиума" явилось источником фразы Маркса "опиум для народа".   Но Идея о том, что Гейне явился Иоанном Крестителем для Маркса – Христа, модная у немецких ученых в 1960-х годах, абсурдна. Между ними простиралась пропасть темпераментов. Согласно Арнольду Рюге, Маркс говаривал Гейне: "Бросьте вы эти вечные причитания о Любви и покажите поэтам лирикам, как это надо делать – бичом". Но именно бича Гейне и опасался: "[Социалистическое] будущее, – писал он, – пахнет кнутом, кровью, безбожием и обильными побоями"; "не могу без Страха думать о том Времени, когда к Власти придут эти темные иконоборцы". Он отрекался от "моего упрямого друга Маркса", одного из "безбожных Богов для себя".   Что было общим у этих Людей, так это их незаурядная способность Ненавидеть, которая находила выражение в ядовитых нападках на врагов, но и (пожалуй, особенно) на друзей и благодетелей. Это было частью их Ненависти к себе, которую питают Евреи отступники. Марксу это было присуще в ещё большей степени, чем Гейне. Он пытался отсечь Иудаизм от своей жизни. В то Время как Гейне был глубоко обеспокоен зверствами 1840 года в Дамаске, Маркс всю жизнь старался не проявить ни малейшего беспокойства по поводу Несправедливости, проявленной по отношению к Евреям. Несмотря на невежество Маркса в вопросах Иудаизма, у нас нет оснований сомневаться в его Еврействе. Как у Гейне и всех прочих, на его понятие прогресса очень глубоко повлиял Гегель, однако его отношение к Истории как позитивной и динамичной силе в человеческом Обществе, управляемой железными Законами, как к Торе атеиста, является истинно еврейским.   Его коммунистическая Вера глубоко коренится в еврейском Апокалипсисе и мессианстве. Его понятие Власти – катедократическое. Контроль за Судьбами Революции Должен быть в руках элитарной Интеллигенции, которая штудирует книги и понимает Законы Истории. Они формируют то, что он называл "менеджмент", директорат. Пролетариат, "Люди без собственности", являются просто средством, чья обязанность повиноваться, – как у Ездры летописца; в них он видел не знающих Закона "Людей земли".И методология Маркса была совершенно раввинистской. Все его выводы проистекали исключительно из книг. Он в жизни не бывал на фабрике и даже отказывался, когда Энгельс звал его. Подобно Гаону из Вильны, он обложился книгами и решал загадки вселенной в своем кабинете. Как он выражался, "я – машина для пожирания книг".   Он называл свою работу "научной", но она была не более научной, чем теология. Он обладал религиозным темпераментом и был абсолютно неспособен вести объективное эмпирическое исследование. Он просто занимался поисками любого правдоподобного материала, который явился бы "доказательством" выводов, к которым он уже пришёл и которые были столь же догматичны, как у любого Раввина или каббалиста. Карл Ясперс так суммировал его методы: "У Маркса не стиль исследователя… он не цитирует примеров и не приводит фактов, которые бы противоречили его теории – только те, что ясно поддерживают или подтверждают то, что он считает абсолютной Истиной. Весь подход характерен для доказательства, а не исследования, причём доказательства чего-то, что уже объявлено совершенной Правдой с убежденностью не ученого, но верующего".   Без своего покрова фальшивых доказательств теория Маркса о том, как существуют и развиваются История, классы и производство, не слишком отличается от лурианской каббалистической теории мессианской эры, особенно развитой Натаном из Газы до такой степени, что её можно подогнать вообще под любые факты. Короче, это вообще не научная теория, а некая комбинация умных еврейских суеверий. И, наконец, Маркс был вечным студентом раввинистом в своем отношении к деньгам. Он вечно ждал, что ими будут обеспечивать его исследования – сначала от месьи, затем от торговца Энгельса, о чем свидетельствуют его бесконечные письма попрошайки шноррера. Но его исследования, как у многих ученых Раввинов, так и не были закончены. Опубликовав первый том своего "Капитала", он никак не мог привести в Порядок все остальное и оставил свои бумаги в полнейшем беспорядке, после чего Энгельс ухитрился составить из них 2 й и 3 й тома.   В итоге великий комментарий к Закону Истории кончается путаницей и сомнениями. Что произойдет, когда придет Мессия, когда "экспроприируют экспроприаторов"? Маркс не говорит – он не знает. Но это не мешало его Пророчествам относительно Мессии – Революции, которую он назначал последовательно на 1849 год, август 1850, 1851, 1852, "между ноябрем 1852 и февралем 1853", 1854, 1857, 1858 и 1859. Его последняя работа, как у Натана из Газы, в значительной степени посвящена объяснению, почему Революция так и не пришла. Маркс был не просто еврейским мыслителем, он был также и антиеврейским мыслителем. В этом заключен парадокс, который наложил трагический отпечаток на развитие Марксизма и его претворение в жизнь в Советском Союзе и у его последователей. Антисемитизм Маркса имеет глубокие корни. Мы уже видели, какую роль антиеврейская полемика играла в Трудах писателей просветителей вроде Вольтера. В дальнейшем эта Традиция разделилась на два течения.   Одно – немецкое "идеалистическое" течение в лице Гёте, Фихте, Гегеля и Бауэра, причём у каждого последующего антиеврейские элементы становились все более явно выраженными. Второе – французское "социалистическое" течение. Оно связывало Евреев с промышленной Революцией и сильнейшим ростом Коммерции и материализма, которым было отмечено начало XIX века. В своей книге, изданной в 1808 году, Франсуа Фурье называл Коммерцию "источником всех зол", а Евреев – "Инкарнацией Коммерции". Пьер Жозеф Прудон пошёл дальше, обвиняя Евреев в том, что они "служили буржуазии, крупной и мелкой, подобной им, по всей Европе". Евреи, по его словам, "необщительная раса, упрямая, дьявольская… враги Человечества. Нужно отправить эту расу обратно в Азию либо уничтожить". Последователь Фурье Альфонс Туссенель издавал антисемитский журнал "Фаланга" и в 1845 году выступил с первой массированной атакой на Евреев как на сеть коммерческих заговорщиков против Человечества, назвав свой Труд "Евреи – короли эпохи: История финансового феодализма".   На следующие сорок лет эта книга стала первоисточником для издававшейся на многих языках антисемитской Литературы. Маркс впитал оба потока, добавив в их мутную воду собственных Страданий. В своих рассуждениях о Евреях революционерах историк Роберт Унстрич считает, что Ненависть к себе у некоторых из них отражает ярость наиболее умных членов ущемленного меньшинства, не получившего положения и признания в Обществе, соответствующего их талантам. Мыслители Просвещения, и немцы и французы, утверждали, что отрицательные черты Иудаизма Должны быть ликвидированы ещё до того, как Евреев можно будет освободить: Евреи, которые подвергались дискриминации, соглашались с таким подходом и зачастую направляли свой гнев скорее против неперестроившихся Евреев, чем против тех, кто преследовал и тех и других. Пресловутая "Самоненависть" концентрировалась на Евреях Гетто, которые были, конечно, антисемитским типажом.   Гейне, который, в Сущности, очень мало знал о реальной жизни большинства Евреев, ненавидя себя, пользовался всеми стандартными антисемитскими клише. Маркс, который знал ещё меньше, заимствовал свою брань из нееврейских студенческих кафе. И оба использовали карикатурное изображение жителя Гетто, чтобы мордовать близких им образованных и крещеных Евреев, особенно прогрессивно настроенных друзей. Едва ли не самые злобные и почти невообразимые нападки Гейне были направлены на Людвига Борна (1786–1837), урожденного Лоба Баруха, крещеного еврейского писателя радикала, чье происхождение и взгляды были весьма близки к его собственным. Маркс, по-видимому, перенял эту привычку у Гейне. Так, сам пытаясь где-только возможно скрыть свое еврейское происхождение, он постоянно нападал на своих оппонентов Евреев – за то же самое.   Почему, спрашивал он, Иосиф Моисей Леви, владелец лондонской "Дейли Телеграф" и крещеный Еврей, старается, "чтобы его причислили к англосаксонской расе… если мать Природа написала о его происхождении безобразными прописными буквами прямо посередине лица". Но, пожалуй, самое мерзкое упражнение в самоненависти было адресовано Марксом его соратнику социалисту Фердинанду Лассалю (1825–1864), Еврею из Бреслау, который подправил свою прежнюю фамилию (Ласаль) в Честь французского героя революционера, а в дальнейшем стал основателем немецкого социализма как массового движения. Его практические достижения в этом направлении были намного значительнее, чем у Маркса. Несмотря на это (или вследствие этого), он стал мишенью невероятной брани в переписке Маркса с Энгельсом. Маркс называл его "барон Ициг", "еврейский негр". Он видел в нём польского Еврея, а польских Евреев он считал "самой грязной расой".   Энгельс писал Марксу 7 марта 1856 года: "[Лассаль] настоящий Еврей со славянской границы и всегда стремился использовать партийные дела в личных целях. Отвратительно наблюдать, как он старается пробиться в аристократическое Общество. Это сальный Еврей, маскирующийся бриллиантином и блеском бижутерии". Нападая на Еврейство Лассаля и глумясь над его сифилисом, Маркс не постеснялся воспользоваться древнейшей антисемитской клеветой. 10 мая 1861 года он писал Энгельсу: "Кстати, о Лассале – Лазаре. В своей выдающейся работе по Египту Лепсий доказал, что Исход Евреев из Египта – не что иное, как описанная Мането История Изгнания из Египта "прокаженного народа". Во главе этих прокаженных стоял египетский жрец, Моисей. В итоге Лазарь прокаженный есть типичный Еврей, а Лассаль – типичный прокаженный".   И снова, 30 июля 1862 года: "Мне абсолютно ясно, что, как показывает форма его головы и характер шевелюры, он происходит от негров, которые присоединились к Моисею, бежавшему из Египта (если только его мать или бабка со стороны отца не скрещивали с ниггером). От этого союза Евреев с немцами, да на негритянской основе обязан был получиться удивительный гибрид". Личный Антисемитизм Маркса, как бы неприёмлем он ни был, мог бы сыграть в его деяниях не большую роль, чем у Гейне, Если бы не являлся частью систематического и теоретического Антисемитизма, в который Маркс, в отличие от Гейне, глубоко верил. Фактически можно утверждать, что марксова теория коммунизма явилась конечным продуктом его теоретического Антисемитизма.   Спиноза первым показал, как критику Иудаизма можно использовать для радикальных выводов мирового масштаба. Его примеру последовали французские просветители, хотя их отношение к Иудаизму было намного более враждебно по тону и носило более расистский характер. Среди радикальных немецких писателей Идея, что разрешение "еврейского вопроса" может дать ключ к решению общечеловеческих проблем, обсуждалась весьма широко. В 1820-е и 1830-е годы именно этим путем шёл к своему социализму тот самый Людвиг Борн, который был подвергнут обильным поношениям. В 1843 году Бруно Бауэр, антисемитский вождь левых гегельянцев, издал статью, где требовал, чтобы Евреи полностью отказались от Иудаизма и перешли от своих призывов к равным правам к общей кампании за освобождение Человека от Религии и тирании Государства. Маркс ответил на работу Бауэра двумя статьями в "Немецко французском ежегоднике" в 1844 году, когда Дизраэли опубликовал "Танкреда".   Они названы "По еврейскому вопросу". Маркс полностью воспринял свирепый Антисемитизм аргументации Бауэра, про которого он говорил, что тот пишет "со смелостью, пониманием, остроумием, отточенным языком, который столь же точен, сколь и энергичен и полон Смысла". Он с одобрением цитирует злобное преувеличение Бауэра насчёт того, что "Евреи определяют Судьбу целой [австрийской] империи силой своих денег… [и] решают Судьбу Европы". Он расходится с Бауэром лишь там, где-тот утверждает, что антисоциальная Природа Евреев является религиозной в своей основе, и её можно излечить, оторвав Евреев от их Религии. По мнению Маркса, это зло носит социальный и экономический характер. "Давайте, – пишет он, – рассмотрим реального Еврея. Не Шаббатного … а ежедневного ". Что, спрашивает он, лежит "в мирской базе Иудаизма? Практические надобности, личный интерес. В чём житейский культ Евреев? В барышничестве. В чём житейский бог? В деньгах".   Евреи постепенно навязали эту "практическую" Религию всему Обществу: "Деньги – ревнивый Бог Израиля, помимо которого не может существовать другого. Деньги унижают всех Богов Человечества и превращают их в предметы потребления. Деньги – самодостаточная цена всех вещей. В результате они лишили весь мир, как Человечество, так и Природу, их собственной истинной цены. Деньги есть отчужденная Сущность человеческого Труда и существования: эта Сущность преобладает над ним, а он ей поклоняется. Бог Евреев был секуляризован и стал богом этого мира".Евреи, продолжает Маркс, превращают христиан в свои подобия, так что некогда стойкие христиане Новой Англии, например, превратились в рабов Маммоны. Используя Власть своих денег, Евреи эмансипировались и перешли к порабощению христиан. Совращенный Евреями христианин "убежден, что у него нет иной Судьбы, чем постараться стать богаче соседей", и "мир стал биржей".   Маркс утверждал, что противоречие между теоретической нехваткой политических прав у Евреев и их "эффективной политической Властью" есть противоречие между Политикой и "Властью денег вообще". Политическая Власть перевешивает деньги; фактически они стали её поручителем". Отсюда следует: "Именно своей внутренней Сущностью гражданское Общество непрерывно порождает Евреев". Таким образом, марксово решение, в отличие от бауэровского, носит экономический, а не религиозный характер. Еврей при деньгах стал "всеобщим антисоциальным элементом нашего Времени". Чтобы "сделать Еврея невозможным", необходимо ликвидировать "предварительные условия" и "саму возможность" его пресловутой финансовой деятельности. Коль скоро изменится экономическая структура, еврейское "религиозное Сознание испарится подобно безжизненному туману в настоящем, животворном воздухе Общества". Ликвидируйте еврейское отношение к деньгам, и тогда как Еврей с его Религией, так и извращенный вариант Христианства, который он навязал миру, просто исчезнут: "В конечном счёте, Эмансипация Евреев есть Эмансипация Человечества от Иудаизма".   И снова: "Эмансипировав себя от барышничества и денег, и тем самым от реального и практического Иудаизма, Наш век эмансипирует себя".Эти две статьи Маркса содержат, Таким образом, в эмбриональном виде Сущность его теории возрождения Человечества: посредством экономических перемен, особенно ликвидацией частной собственности и личной погони за барышом, вы можете преобразовать не просто взаимоотношения между Евреями и Обществом, но и все человеческие взаимоотношения и человеческую личность. Его Антисемитизм стал генеральной репетицией Марксизма как такового. Позднее в этом же столетии Август Бебель, немецкий социал демократ, отчеканит фразу, которой впоследствии неоднократно пользовался Ленин: "Антисемитизм – это социализм дураков".   За этим лозунгом стоит следующая несложная аргументация: Мы все знаём, что еврейские богачи, которые не запятнали свои руки Трудом, эксплуатируют бедных рабочих и крестьян. Но только дурак способен обвинять одних Евреев. Зрелый социалист понимает, что Евреи – лишь симптом болезни, а не сама болезнь. Болезнь – это Религия денег и её современная форма – Капитализм. Рабочих и крестьян эксплуатируют не одни Евреи, а весь буржуазнокапиталистический класс, и именно класс в целом, а не только его еврейская составная часть подлежит уничтожению.   В итоге революционный социализм, к которому Маркс пришёл в конце 1840-х годов, является расширенной и видоизмененной формой его раннего Антисемитизма. В своем зрелом виде его теория оказалась предрассудком, причём опаснейшим – Верой в заговор злых сил. Но если первоначально она основывалась на самой старой Теории заговора – Антисемитизме, то в конце 40-х – начале 50-х годов она была не то чтобы отброшена, а скорее расширена, дабы объять теорию всемирного заговора, организованного всем классом буржуазии. Маркс продолжал придерживаться первоначального предрассудка, что извлечение прибыли из Торговли и финансов есть, по существу, паразитическая и антиобщественная деятельность, но теперь он базировался не на расовой и религиозной основе, а на классовой. Это расширение, разумеется, не повысило ценности этой теории. Оно-делает её более опасной, если претворять её в жизнь, поскольку тем самым расширяется масштаб её приложения и увеличивается число тех, кто считается заговорщиками, а потому попадает в разряд жертв. Маркса уже больше не волновала Охота на ведьм еврейских – речь шла о ведьмах вообще.   Теория оставалась иррациональной, но приобрела более изощренное обличье, что делало её весьма привлекательной для образованных интеллектуалов. Перелицовывая высказывание Бебеля, если Антисемитизм есть социализм дураков, то социализм стал Антисемитизмом интеллектуалов. Интеллектуал вроде Ленина, который ясно осознавал Иррациональность русского антисемитского Погромома и постыдился бы его организовывать, тем не менее, полностью принимал его Дух, коль скоро цель его была расширена до размеров всего класса капиталистов, и продолжал проводить Погромы бесконечно большего масштаба, убивая сотни тысяч не по принципу личной вины, а просто за принадлежность к осужденной группе.   После того как Маркс привел свой Антисемитизм к более общей форме в виде теории капитала, его интерес к Евреям отошёл на второй план. Правда, Время от Времени, как на палимпсесте, он проступает на страницах "Капитала". Например, так: "Капиталист знает, что за всеми-товарами, как бы жалко они ни выглядели и как плохо бы ни пахли, маячат на самом деле деньги и стоят обрезанные Евреи".   Ещё более важным было сохранение агрессивного эмоционального-тона, так характерного для Антисемитизма. На смену типичному Еврею пришёл типичный капиталист, но основные карикатурные черты при этом сохранились. Посмотрите, например, как Маркс описывает это капиталистическое чудовище: "Только-тогда, когда капиталист становится олицетворенным капиталом, он обретает историческую ценность… Фанатически выколачивая прибавочную стоимость, он неустанно заставляет человеческие существа заниматься производством ради производства… он разделяет со скрягой Страсть к богатству ради богатства. Но-то, что у скряги приобрело характер мании, у капиталиста становится социальным механизмом, в котором сам он – приводное колесо… его действия – просто функция капитала, который оснащен волей и Сознанием, позволяющим ему расценивать собственное потребление как ущерб, наносимый процессу Накопления".   Могла ли когда нибудь существовать столь примитивная карикатура на Человека? Впрочем, а существовал ли в реальной жизни типичный для Антисемитов портрет Еврея? На то, что Маркс, захлестнутый эмоциями, путал Еврея с капиталистом, указывает сноска, которой он снабжает приведенную выше цитату. Там он ведет речь о Ростовщике, называя его "старомодным, но постоянно возобновляемым видом капиталиста". Маркс знал, что в глазах большинства его читателей Ростовщик – тот же Еврей; как говорил Туссенель, слова "Ростовщик" и "Еврей" взаимозаменяемы. Большая часть сноски цитирует яростную полемику Лютера, направленную против Ростовщика, которую Мы уже воспроизводили выше.   Тот факт, что Маркс цитирует писателя Антисемита и его зверский призыв к убийству в работе, претендующей на научный характер, говорит как о собственной склонности Маркса к Насилию, так и об эмоциональной Иррациональности выражения этого – сначала в виде Антисемитизма, а затем – экономической теории. Однако парадоксальное сочетание у Маркса Еврейства с Антисемитизмом не помешало его Трудам найти отклик у растущей еврейской Интеллигенции. Даже наоборот. Для многих эмансипированных Евреев, особенно в восточной Европе, "Капитал" стал чем то вроде новой Торы. В обоих случаях требуется некая изначальная Вера, но Марксизм обладает логической силой Галахи, а её упор на абстрактную интерпретацию событий в высшей степени близок по Духу умным Евреям, чьи предки всю жизнь штудировали Талмуд либо сами они начинали учиться в Ешиве, а затем бросили.   На протяжении столетия число Евреев раввинистского типа из семей богословов или торговцев, которые отвернулись от Религии, неуклонно возрастало. Ортодоксальное Еврейство, несмотря на почти повсеместный значительный рост еврейского населения, стало ощутимо убывать. Древнейшие еврейские Общины Богемии и Моравии, славные своими богословскими Традициями и духовными вождями, оказались перед необходимостью импортировать Раввинов из более отсталых регионов. Большинство "пропавших Раввинов" стали радикалами и теперь взирали на Иудаизм и Еврейство с презрением и злобой. Они отвернулись также и от класса, к которому принадлежали их родители, ибо значительная часть их происходила из состоятельных семей.   Так, отец Маркса был юристом, отец Лассаля торговал шелками; Виктор Адлер, пионер австрийской социал Демократии, был сыном торговца недвижимостью, Отто Бауэр, вождь австрийских социалистов, – текстильного магната, Адольф Браун, вождь немецких социалистов, – промышленника, Пауль Зингер, другой ведущий немецкий социалист, – владельца швейной фабрики, Карл Хохберг – франкфуртского Банкира. Есть и множество других примеров.   Их разрыв с прошлым, с семьей и Общиной, часто сочетающийся у них с чувством Ненависти к себе, способствовал развитию Духа отрицания и разрушения, иконоборства, Временами почти нигилизма – тяги к ниспровержению институтов и всевозможных ценностей. Все эти черты к концу XIX столетия неевреи консерваторы стали считать типично еврейской социальной и культурной болезнью.... Содержание   www.pseudology.org