Детская литература, Ленинград, 1971
Емельян Ярмагаев
Приключения Питера Джойса
Часть I. Рассказывает Бэк Хаммершельд
Глава VI

Говорят, даже кошка имеет право смотреть на короля.
Спросить бы кошку: не предпочитает ли она
этому высокому праву сметану?
Изречения Питера Джойса

С человека вдруг сваливается тяжелый груз — такое ощущение я испытал после встречи Питера с моим шефом. Вдвоем за пуншем они вспомнят студенческие времена и конечно вызволят вдову из беды. Кто сможет им противостоять?

Я пошел из усадьбы домой, даже не повидавшись с Бабкой — все равно не сегодня-завтра ее выпустят. И в этом-то радужном настроении поднявшись на холм, увидал я вдали, на большой плимутской дороге, карету шестеркой. Она безнадежно завязла в грязи. Два форейтора метались в поисках провожатого, кучер беспощадно хлестал лошадей — бедняжки из сил выбивались, вытаскивая тяжелое пузатое сооружение. Поодаль стояли и беседовали три джентльмена.

А потом я обнаружил еще одного участника этой сцены. От Стонхилла к группе путешественников спешил всадник. Свет померк в моих глазах, когда я узнал черное одеяние преподобного Рокслея: он давно ожидал приезда членов комиссии и следил за плимутской дорогой. Я опрометью припустил обратно в Соулбридж.

Питер и судья сидели друг против друга за столиком в маленькой гостиной После моего сообщения Патридж вскочил и закричал в окно:

— Эй, Ален, Бетт, Мэри, Кэт, живо подмести главный холл и приготовить обед на шесть персон! Джон, вели садовнику Гроссу нарезать цветов да вышли четырех лодырей с портшезом на плимутскую дорогу!

Потом повернулся к нам и сказал, что одного из прибывших Питер знает: это атторней Уриэл Уорсингтон, сын того кентского Уорсингтона, что разбогател на пеньке.

— Да, Ури я помню по колледжу, — сказал Питер, и глаза его заблестели. — Кто другие?
— Комиссар палаты прошений, старый ворчун Уильям Джейкоб Беннингтон. Его лордство больше всего на свете любит цветы, хорошеньких горничных и пиво с имбирем. Вот третьего-то я не знаю: кто-то из каноников. Идешь со мной их встречать?

Так как меня не пригласили, я счел себя вправе навестить Бабку. Ален сказал мне, что она в парке.

Парк Соулбриджа был, наверное, самым запущенным местом на свете. Вы могли там видеть дубы в десять обхватов, с такими дуплами, в какие можно загнать трех овец, и морщинистые грабы, увешанные, точно бородой, седыми прядями мха. Могли полюбоваться на каменных Женщин с отбитыми носами, что стояли на полузаросших дорожках, или понаблюдать, как в сизом тающем полумраке под листвой легкими тенями скользят стада ланей, как в изумрудной траве кувыркаются кролики, как сотни голубей копошатся в позеленевшем мраморном бассейне без воды и величаво, точно особа королевской крови, разворачивает павлин свой вышитый шелками веер-хвост. И чуждая всему этому великолепию, в простом черном платье, сидела там на скамье моя приемная мать. Глаза у нее были такие, что мне захотелось броситься ей на шею. Но она только спросила: "Овец пригнали?"

Я рассказал ей все. Некоторое время мы молчали. Конечно не замедлила явиться мисс Алиса — точно спрыгнула с дерева.

— Как вам нравится здесь, образованнейший клерк? — затараторила она. — Мистрис Гэмидж ничего не кушает и умрет с голоду, пока эти дядьки в париках решат, что с ней делать. Кстати, они велели вам явиться — разумеется, чтоб избрать своим председателем, а как же иначе?

Чесался у меня язык ответить этой балаболке как следует, но из-за Бабки я сдержался. Пошел так, без ответа.

Они уже отобедали и сидели в гостиной, каждая пара за отдельным столиком: Питер — с агентом плимутской компании, длинноносым мужчиной среднего возраста; Патридж — с сарджентом
Уильямом Беннингтоном, джентльменом лет шестидесяти в зеленом дублете; Рокслей беседовал с важной духовной особой окоченелого вида — архидиаконом Брикльсвортом.

Поразмыслив, я отвесил свой поклон точно посредине. Никакого впечатления. Патридж мельком взглянул на меня и нетерпеливым жестом отогнал, словно муху. Как угодно! Через гостиную я вышел в дверь направо — она вела в маленькую проходную комнатку, — очутился за портьерами и… думаете, так и ушел? Однако, хотя я подслушивал с таким усердием, что уши мои начали расти вверх, ничего дельного до меня не доходило.

— Чума тысяча шестьсот третьего года унесла тысяч тридцать лондонцев, — говорил размеренным басом Лорд-комиссар Беннингтон. — После коронации повторилась та же вспышка. И вот она, голубушка, идет опять! Одно утешение, сэр, что в Бургундии свирепствуют холера и венгерская болезнь — тиф!

Потом оба судьи немного посудачили по поводу последней моды Лондона: спать не нагишом, а в длинной рубашке. Поговорили и о том, что вывоз шерсти падает — когда он, спрашивается, не падал? — что появилось новое сукно "нью-драпери", очень хорошо расходится, — и все в таком роде. "Скоро ли они перейдут к делу?" — томился я за портьерой. Присоединился носатый адвокат, который раньше разговаривал с Питером, и разговор перекинулся на политику. Перебрали все ссоры парламента с королями, отцом и сыном.

— Где теперь эти парламентские болтуны, с их надоедливыми "в-седьмых" и "в-последних"? — ехидно басил комиссар. — Один из них, Элиот, так и помер в тюрьме, другой, Джон Гэмпден, отказался платить "корабельные деньги" — и тоже туда угодил!

— Позвольте, ваше лордство! — возопил носатый. — Гэмпден отказался платить этот налог потому, что парламент объявил врагом отечества того, кто уплатит незаконно взимаемые королем деньги! Вы, я вижу, поклонник Уайтхолла, сэр?

— А вы — разогнанного парламента, сэр, я это давно заметил!
— У меня нет доходных имений, сэр, вот почему я сторонник парламента!
— Ах, вы уже сосчитали мои доходы, сэр?
— Я почти чужестранец в Англии, ваша честь, — послышался спокойный и насмешливый голос Питера. — На мой посторонний взгляд, его величеству без разогнанного семь лет назад парламента не видать этих "корабельных денег" как своих ушей. Вся Англия отказывается их платить. Вы понимаете, что это значит?

Настало сердитое молчание

— Джентльмены, мы, кажется, отвлеклись, — услышал я бесцветный голос третьего из приехавших, и мне почудилось, что архидиакон встал. Вот она, судьба мистрис Гэмидж! Я отодвинул краешек портьеры и уставился в щель. Все встают, рассаживаются вокруг большого стола; Рокслей раскланивается и, слава богу, уходит.

— В здешнем приходе, джентльмены, живет одна интересная прихожанка, — вкрадчиво продолжал архидиакон. — Мистер Рокслей… м-м… естественно, встревожен ее судьбой. Она, представьте, отпала от церкви и…

— Католичка или броунистка, сэр?
— Боюсь, что еще хуже. Из этих, знаете, новых сект. И вот она…
— Бьет стекла в церкви? — перебил его лордство. — Хо-хо! Патридж мне уже рассказал. Ну что ж, доктор Брикльсворт, остается решить, какой юрисдикции эта особа — вашей или моей, то есть применим ли к ней Corpus Juris Civibis или Juris Canonici

— Видите ли, я доктор обоих прав, utrisque juris…

Швыряя друг в друга охапками юридической Латыни, они вцепились в мою несчастную Бабку как два бульдога, и каждый тянул в свою сторону с риском разорвать пополам.

— Отдайте ее мне! — грубовато вмешался носатый адвокат. — Компании, которую я имею честь представлять, нужны домовитые английские хозяйки по ту сторону океана!

В этот момент в гостиную в совершенно растерзанном виде вбежал дворецкий Джон де Холм.

— Что случилось, Джон? — повернулся к нему Патридж.

Толпа, сэр!.. Заполнила весь Соулбридж. Коттеджеры, сэр, и этот… Боб ле Мерсер. Спрашивают, куда дели вдову Гэмидж. Говорят, что не уйдут, пока не отдадут своих прошений Лорду главному судье. Констебля Уорвейна засунули головой в бочку с дождевой водой, сэр, — он почти захлебнулся и отказывается нести свои обязанности.

Глава VII

Сапфир охлаждает жар и очищает глаза, смарагд пользует от падучей,
А ревень? А опий? Странно, что при таком могучем арсенале
лекарственных средств мы просто погибаем от насморка.
Изречения Питера Джойса

Хотел бы я знать, чем джентльменам так приглянулась моя дверь, что все они очертя голову кинулись к ней?

Меня, само собой разумеется, ноги уже несли по коридору задней анфилады дома, а оттуда через окно — в парк. И угораздило же раззяву Алена попасться мне на дороге! Вечно он таскает за пазухой ежей, щенят, кроликов — всякую тварь, которая ему умственно сродни, — ну и налетел я, должно быть, на ежа, потому что Ален так завопил, точно на него набросились все коттеджеры разом. Сбив его с ног, я, словно пташка, выпорхнул в окно и резво понесся по парку… Нет же — сто чертей! — не судьба мне сегодня выбраться из Соулбриджа: Бабку-то я ни о чем не известил!

Вторично повернул обратно. И кто же, вы думаете, мне навстречу? Мисс Алиса, собственной персоной. Гинея против шиллинга, она тут чего-то наколдовала. Уж не Ведьма ли она скороспелая?

— Куда это вы мчались, мистер Хаммаршельд? — осведомляется эта заноза. — Получить звание королевского адвоката?

Я сказал, что прогуливаюсь, и осведомился, где мистрис Гэмидж.

— В моей комнате, шьет мне нарукавники, — отвечает она. — В жизни не видывала, чтоб прогуливались таким бешеным галопом: олень — и тот позавидует! Идемте, я провожу вас.
— Извините, некогда, — бормотнул я — и прочь от нее: не хотелось говорить при ней с Бабкой. Пошел искать Питера.

Представьте себе, у главного входа все шло чинно-спокойно, как на молитвенном собрании: Толпа стояла снявши шапки, впереди — ле Мерсер, из важных джентльменов не было никого, а Питер был тут и отвечал так спокойно и вразумительно, что никому бы и в голову не пришло назвать это сборище мятежом.

— Куда девались судьи? Не знаю, — говорил он под общий смех. — Уж не думаете ли вы, что я попрятал их по карманам?
— Скажите, сэр, как с болотом? — спросил ле Мерсер. — Тревожимся, не выкинул бы Патридж какую-нибудь штуку.
— Мне вас жаль, ребята, но болото осушат, — твердо сказал Джойс. — Стране нужен торф и удобная земля.

Толпа взволнованно загудела

— А вы что, долю какую имеете в этом деле? — спросил кто-то.
— Нет. Моя доля не здесь, а за океаном. Слыхал про Новый Свет? Она — там. И я зову вас туда. Поедем вместе, если захотите!
— Что-то больно далеко, — сказал ле Мерсер, и все захохотали. — Зачем нам, мистер Джойс, покидать свое болото?
— А вот зачем. — Питер приостановился. — Ты, парень, конечно знаешь, как у нас в старину натягивали лук. Все народы тянули за тетиву, одни мы, англичане, всем весом тела сгибали его самого, а тетиву держали неподвижно, Оттого наши стрелы летели дальше всех, и били мы французов и испанцев на суше и на море. Ну, вот: тянуть за тетиву — это нищенствовать на твоем клочке земли. Зачем? Далеко на западе лежит свободная земля. Ее сколько хочешь. Что земля! Там леса, горы, реки, озера… Понатужься, согни лук как следует — и попадешь в эту далекую цель!

— А что там — аренда, копигольд или фригольд?
— Свободная, говорю тебе, земля! Король ее даром отдает переселенцам. Без файнов, без гериота…
— Одну виргату? Две?
— Сто! Сколько расчистишь да поднимешь плугом, столько и заберешь.

…Когда Толпа вдруг замолкает, впечатление, будто дышит взволнованный великан. И этот составленный из многих человек вдруг поверил Джойсу.

— Вы-то сами были там? — негромко спросил ле Мерсер.
— Был, — ответил Питер. — Не стану вам врать, что легкая там жизнь. Многие на первых порах не выдержали — поумирали. Но я поклялся: сколько б ни погибло переселенцев — привезу новых и новых.
— Я выдержал бы, — задумчиво сказал Боб. — Но вот жена, детишки…

— Кто покупает мясо, покупает и кости, — сказал Джойс. — Переезд стоит дорого, его надо оплатить. Плимутская компания, правда, берет на себя оплату твоего переезда через море со всем имуществом, зато ты будешь работать на нее по контракту целых пять лет.

— А потом-то мне землю дадут?
— Многие уже ее получили. Живут своим хозяйством в Новой Англии.
— Пишите меня! — решительно сказал Роберт. — В какую щель забился ваш агент? Пусть достает свою большую печать!

Все стало на свои места: я понял, кто такой Питер Джойс и для чего он здесь, в Стонхилле. И странно: когда таинственность, окутывавшая его, рассеялась, мне он показался еще значительней, чем на первых порах.

Бабку все-таки не выпустили из Соулбриджа, как ни молил я самого Лорда-комиссара прошений: комиссар побаивался архидиакона Брикльсворта. Повидав ее в тот вечер, я наконец-то отправился домой.

Питер, которого все вдруг оценили и зауважали, занялся вместе с агентом и комиссаром просмотром прошений и составлением списков будущих переселенцев — вся деревня только об этом и толковала.

По дороге меня часто останавливали мужчины и, сняв шапки, бубнили одно и то же:

— Бэк, не можешь ли ты помочь найти ферму или клочок земли, чтоб дать работу моему плугу? Мне отказано в держании земли, и если я продам своих лошадей и скот, то никогда не заведу их снова.

Со стыда я отворачивал глаза. Нет, джентльмены, Бэк Хаммаршельд никуда не двинется! При одной мысли об океане у него начинается морская болезнь. И кроме того, у Бэка пока что есть свой дом. Он туда и направляется.

До чего же милым показалось мне старое наше гнездо!

Скрип вделанной в стену тяжелой дубовой калитки, дорожка из розового плитняка, по которой идешь к дому, отклоняя пахучие чашечки цветов — их видимо-невидимо развела Бабка вокруг дома, — красная крыша, навесом опущенная над распахнутыми окнами, — все свое, все такое родное.

И прокоптелый дымоход, выступающий снаружи стены и высоко поднимающийся над крышей, и козырек над крыльцом с поддерживающими его крестовинами, и стул на крыльце с мягкой подушечкой.

Посиживаешь на нем и видишь, как к ограде из-за холмов крадутся длинные вечерние тени, как эти тени постепенно обвиваются вокруг колодца с навесом, вокруг голубятни, кучи старых ульев, плетеных корзин для навоза, дряхлого инвалида-фургона; как они сливаются у за*росшей плющом стены в дремучий травяной полумрак. Слышишь, где-то жужжит запоздалая пчела, выводит свою монотонную песню прялка, а на крыше утробно ропщут и топчутся голуби. Пахнет высохшим сеном, тянет болотной сыростью и соленым морским ветерком с Ла-Манша.

В кухне прохладно, сумеречно: круглые стекла в свинцовых переплетах струят красноватый вечерний полусвет на громоздкую дедовскую мебель; огонь от тлеющих в очаге углей медными бликами перебегает по посуде, что расставлена вдоль стен на полках. У очага стоит прялка Анны Гауэн. Сама она не столько прядет, сколько зачарованно таращится на огонь.

Когда я вошел, служанка взвизгнула и уронила веретено

— Господь с вами, мастер Бэк, — можно ли так пугать бедную сироту?!
— Опять привидения, не так ли? — сказал я, покосившись на плиту с небескорыстным интересом. — Что там у тебя кипит в котелке?

Но она услышала только первый вопрос.

— Ох, с места не сойти: и стучало, и скрипело, и весь дом ходуном ходил, как только ушла мистрис. Не иначе как сам старый Гэмидж толок сухари для своего воскресного пудинга!
— Провались они, твои привидения, — с досадой сказал я. — Дашь ты мне наконец поужинать?

Анна уставилась на меня вытаращенными глазами.

— Как, разве вы не ужинали в усадьбе? А я-то, дура, ничего не стряпала! В котелке всего лишь отвар из трав для овец. Нажрались где-то вики и распухли.

Послышались тяжелые шаги, и появился наш пастух Иеремия Кэпл. Трезвый, он смотрел сентябрем.

— Никак не могу найти точку, где проколоть бок и выпустить из брюха овцы газы, — сказал он, подбрасывая на ладони тяжелый нож с медной рукоятью. — Околеют, того и гляди. Хозяйка где?
— Надо хоть поздороваться, Джеми, — сказал я. — Хозяйка в Соулбридже, но я-то здесь!

Пастух посмотрел на меня исподлобья.

— Кто-то околдовал овцу, вот что! Скорей всего Бабка Лоуэллов: недаром она руки держала под передником, когда я гнал стадо мимо. Шла бы хозяйка домой!
— А я тебе кто? — сказал я. — Возьми шило — и пойдем.

Мы провозились с овечьими животами, пока совсем не стемнело. Две овцы все же испустили дух. Я сказал:

— Надо бы вычесть из твоего заработка, да видно, и впрямь тут колдовство. Я дам тебе просверленный фартинг: наденешь на шею — все Ведьмы будут от тебя шарахаться.

Он усмехнулся, и серьга в его ухе зазвенела

— На борту "Морской Девы" ты говорил бы мне: "Слушаюсь, сэр!" А здесь я — юнга, ты — шкипер, ничего не поделаешь.
— Не забывай этого, пока мы не на борту, а в хлеву, — сказал я. — Что-то расхрабрился ты в обществе своих овец!

Правой рукой пастух сделал короткое движение назад. Клинок пролетел над овечьими головами и застрял в самой дальней балке сарая. Это еще что: Джеми мог попасть ножом в деревянную ложку с двадцати шагов, в куропатку на взлете — во что хотите. За это я его уважал. Но вот что странно: моряк, он не мог правильно назвать ни одной корабельной снасти.

В доме была пропасть работы, начиная от сбора яблок-паданцев и кончая прохудившимися ульями, в которых пчелы не хотели жить. Я брал топор, шел к пчелам — они меня не трогали. А в пчельнике валился на траву и ничего не делал. В таких случаях надо молиться, но вместо "Отче наш" почему-то на язык лезла вызубренная в школе Латынь: "Pater noster qui es in coelis… " Несомненно, то были дьяволовы козни. Бабка — та знала, что временами я подвержен бесовским искушениям: "Пусть ангелы божьи вырвут тебя из дьявольских когтей… "

О чем я думал? В первую очередь о суде. Вдову сначала хотели судить в Плимуте, потом, по непонятным соображениям, решили слушать дело здесь, в Стонхилле. Даже присяжные были известны: двенадцать человек — наши же местные Йомены.

Кто-то по деревне пустил слух, что Бабку мою предали "за десять сиклей серебра". Почему именно за такую сумму и сколько она означает в переводе с древнееврейского на фунты, шиллинги и пенсы, никто не знал, однако "десять сиклей" упоминали стар и млад. К нам с утра до вечера являлись посетители, и я должен был выслушивать: "Приуготовься, отрок, со смирением встретить приговор божий"

Зашел однажды и Боб ле Мерсер. Долго мял в руках шапку и молчал. Когда все посетители вышли, сказал:

— Мистрис — Женщина справедливой Души. Коли что, смотри, парень, в нашу сторону: у коттеджеров в руках будут колья и ружья!

Ясней никто не высказался. Но самое важное я услыхал от Питера, когда меня вытребовали в контору помогать в разборе документов переселенцев и прошений "главному судье". Патридж зачем-то вышел, и Питер шепнул мне, что все возможное сделано мистером Уорсингтоном и им, Питером Джойсом. В Плимуте Бабке грозила тюрьма и кое-что похуже — здесь будут свои присяжные. Оба каноника пошли на это, но держись: они потребуют свою мзду.

— Денежек, что ли? — оживился я. — Так мы со всей…
— Нет, не денег.

С тех пор я все думал и думал. Как же так, и деньги не могут вызволить из беды? Уж я-то хорошо знал, с какой неохотой арестовал Патридж мою Бабку: как он сможет после этого на ней жениться? Сэр Уильям, комиссар палаты прошений, тоже вроде бы не хотел ей зла. Питер и этот агент сделали все, что могли. Почему же все они, и даже золото, оказались бессильны против двух попов?

Единственное лекарство от этих мыслей находилось у меня в доме, в особом месте. Вздохнув, я вставал и плелся с пчельника домой — испробовать его в тысячный раз.

Под занавеской на каменной полке стояла всякая суетная роскошь: чашка с блюдцем из Вест-Индии, три морских раковины, соусник и чайник из литого серебра и маленькое зеркальце в оправе неизвестного дерева. Я не видал, чтоб Бабка когда-нибудь смотрелась в зеркало; она и всем остальным-то считала за грех любоваться — вот зачем занавеска. А посредине полки стояло большое блюдо. Края его сверкали ослепительно белой глазурью, середина же была расписана яркими смеющимися красками. Какая бы непогодь ни хмурилась на дворе, на блюде вечно сияло солнце и по голубому небу плыли румяные облака.

Но главное место на нем занимал лес. Леса у нас нет, он представлялся мне вместилищем всевозможных чудес. А этот был так густ, что образовал сплошной шатер. В нем, отчетливо прорисованные, порхали не похожие на наших птицы, суетились веселые зайцы, пламенел лисий хвост, высовывалась оленья головка на девичьей шее.

Еще прекрасней было то, что вплотную к лесу подступало нестерпимо-синее море. Пожалуй, его цвет был слишком густ для обыкновенной морской воды, да и волны подступали к берегу в чересчур идеальном порядке, с правильно расчесанными крутыми завитками пены, — зато это море было куда представительней, благородней настоящего! Волны его аккуратно разрезала лодка, в которой чудом умещалось пятеро мужчин с перьями на головах.

Чем эта картина меня утешала? Я же понимал, что там ненастоящее. Но нагляжусь — и поверю, что сам когда-нибудь стану веселым и праздничным, как это море, как перья у дикарей…

— Можно взглянуть на мастера? — услышал я за спиной.

Это вошел Питер. Снял с полки и повернул мою мечту кверху донцем. Стер с него паутину — обнаружилась мелкая надпись.

— "Работа мастера Петера ван Клингхорна", — перевел он с голландского. — У вас был родственник из Фландрии?
— Нет, мы все англичане. Двоюродный дед — вот тот, правда, эмигрировал в Голландию при Марии Кровавой

Питер водрузил блюдо на место, сел, обхватив колени длинными руками. Вонзил в меня проникающий в Душу взгляд.

— Это и есть твоя мечта? А если ее можно осуществить?
— Бросьте!
— Я даже знаю, где это место. Это Виргиния, в Америке. Я там побывал и скоро поеду вновь. А что тут особенного? Я был в Голландии, в Испании, Франции, Венгрии, Богемии, Татарии. Был и в Америке. Сейчас мне тридцать восемь — да, лет пятнадцать назад.
— Значит, вы моложе моей Бабки?
— И кроме того, постарше ее на одно столетие.

Он встал и начал ходить взад и вперед — странный человек! Глаза у него блестели, и когда он говорил, руки ни минуты не оставались в покое и на лице работал, отражая сказанное, каждый мускул.

— Человек не должен жить в тени, если он знает, что где-то есть солнечная сторона. Человека надо время от времени пересаживать на другую грядку, показывать, что мир широк, — тогда он избавится от свирепой веры в костры для Ведьм, от ухмыляющегося презрения ко всему, во что нельзя запустить грубую пятерню… Сбрось с себя ветхий Стонхилл, дружище, — я сделал это как раз в твоем возрасте и не жалею!

Если слова — волны, то меня швыряло ими, как маленькую шхуну. Я не находил ответа, быть может потому, что часть меня самого, какой-то кусочек во мне тоже со мной заспорил.

— Последнее слово к тебе, Бэк, — помолчав, сказал Питер. — Мужественно прими эту весть: обвинителем на суде будет этот страшный архидиакон Брикльсворт.

Глава VIII

Богиня правосудия всегда с весами и повязкой на глазах.
Ее спросили зачем повязка.
"Не желаю видеть, — сердито сказала богиня, — что
вытворяют с весами мои служители".
Изречения Питера Джойса

До суда прошла еще томительная неделя: ждали нарочного из Плимута с разрешением от помощника шерифа вести процесс в Стонхилле. Судить должен был сарджент Уильям Беннингтон, комиссар палаты прошений. Когда я смотрел на его хорошо выпеченное лицо с румяной ямочкой на подбородке, мне казалось, что дело кончится всего-навсего штрафом в пользу церкви. А тут еще он распорядился наконец выпустить м-с Гэмидж до суда под залог в десять фунтов стерлингов

Думаете, пережитое изменило бабкин характер? Да ничуть. "Пусть Геркулес весь мир разнес, но кот мяучит и гуляет пес". Ступив на свой порог, мистрис Гэмидж не произнесла никаких прочувствованных слов, лишь с отвращением повела носом: грязища! Переоделась, напялила передник, перчатки — и пошло:

— Иеремия Кэпл, умой свой нечестивый лик после пьянства и на коленях моли господа о прощении! Кто вечно думает о колдовстве, Анна Гауэн, у того на кастрюлях нагар в палец толщиной. Песку! Тряпок! Бэк, что стоишь разиня рот? Смажь петлю калитки жиром…

Так прошла неделя. И настал судный день

Лишившись своей воли, точно околдованные волшебником Мерлином, с жутким интересом следили мы с Бабкой за всеми перипетиями публично свершаемого над нами мучительства.

Нам запомнилось все: тяжелое дыхание зрителей в битком набитом главном холле усадьбы Соулбридж; за его окнами — мальчишки, гроздьями повисшие на деревьях парка; пот на осовелых лицах двенадцати присяжных — наших местных иоменов. И особенно — голос судьи. Уж не тот громкий и благодушный, который я слышал прежде, а тягучий, с какой-то надменно-бесстрастной интонацией:

— Как установлено показаниями свидетелей и вашими собственными, мистрис Гэмидж, вечером восемнадцатого июля вы совершили противозаконный акт, оскорбляющий чувства верующих. К тому же нанесли материальный ущерб приходской общине, в ведении которой находится здание церкви и ее имущество. Чистосердечно поведайте нам, чем объяснить такой ваш поступок.

Бабка выглядит совсем как благородная в строгом черном платье.

— Сказано: "Не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху… " — я и разбила ваш идол.

На лицах присяжных восхищение: эх, и режет же! Джон Блэнд, один из них, кивает головой направо и налево, стараясь внушить соседям, что ответил бы еще хлестче. Встает агент из Плимута, мистер Уриэл Уорсингтон: по просьбе Питера он взял на себя защиту, поскольку имел звание атторнея.

— Скажите, мистрис Гэмидж, не было ли непосредственной причины, иначе скажем — толчка, побудившего вас поднять руку на церковное имущество?

Бабка, чуть поколебавшись, подтвердила, что такая причина была.

По холлу крадется шепоток. Некоторые вертят носами, точно принюхиваясь… у, как ненавижу я своих сограждан в иные минуты!

— Не хочу задевать ваших чувств, — говорит защитник. — Прошу лишь уточнить, не было ли это вызвано прямым или косвенным обращением к вам во время службы викария Рокслея?
— Он ткнул в меня пальцем! — возмущенно отвечает Бабка, сверкнув глазами в ту сторону, откуда доносится чье-то хихиканье. Все оборачиваются к Рокслею, который багровеет. Защитник с довольным видом садится. Поднимается обвинитель — прямой и вытянутый, точно аршин проглотил. Это доктор Брикльсворт, архидиакон, член епархиального суда.

— По статуту тысяча пятьсот тридцать пятого года ее величества королевы Елизаветы лица, уклоняющиеся от посещения церкви, караются тремя месяцами тюрьмы и изгнанием из Англии, — зловеще начинает он, и от звука его бескровного голоса я холодею. — Скажите, мистрис Гэмидж, регулярно ли вы посещаете божью обитель?

— Последние три месяца не хожу, — следует твердый ответ.
— Не назовете ли вы причины, мешающие вам выполнять священную обязанность подданных его величества — общаться в церкви с бегом?

Мистер Уорсингтон бросает тревожный взгляд на свою подзащитную. Судья со вздохом откидывается в кресле и поднимает глаза к потолочной балке.

— Бог везде, — гордо отвечает обвиняемая. — А церковь — просто дом из кирпича, где Рокслей вещает неправду. Поэтому я ее и не посещаю.
— Это несколько расходится с волей его преосвященства примаса Англии, архиепископа кентерберийского Лода, — коварно шутит обвинитель. — Викарий Рокслей — просвещенный муж, рукоположенный в звание священника. Как можете вы, особа темная и невежественная, вступать с ним в спор?

— Слова ученого — солонина двадцатимесячной давности, простой же человек питается свежей истиной. Ему никакие посредники не нужны!

Сумятица и ропот в холле. Часть стонхильцев потрясена: как это — без посредников? Другая буйно восторгается — правильно, к чему платить попам десятину? Судья стучит молоточком.

— Наши законы и наши церковные установления перемешаны, как кровь и вода, — угрожающе говорит Брикльсворт, подняв тощий палец, похожий на птичий коготь. — Кто нарушает одно, ополчается на другое!

— Бессмысленно смешивать кровь и воду, — здраво замечает моя Бабка. — Кто станет пить такую воду?

Стонхильцы ликуют: логика вдовы всем кажется неотразимой. С жестом презрительного негодования доктор церковных и гражданских прав садится и машет себе в лицо платком. Действительно, душно. Судья скучным голосом объявляет, что не видит причин, почему б не перейти к слушанию речей защиты и обвинения.

Слово предоставляется защите.

Мистер Уорсингтон заявляет, что он не мастер элоквенции
: он скромный атторней, приехавший с единственной целью — побудить стонхильских граждан к выполнению великой задачи, о которой здесь не место говорить. Он лишь позволит себе обратить внимание судьи и присяжных на чистоту помыслов своей подзащитной, на непорочность ее вдовьей репутации… Говорит он долго и так жалостно, что Женщины начинают всхлипывать.

Но вот снова поднимается жердеобразный доктор Брикльсворт, и на Бабку мою обрушивается град обвинений во всякой ереси: идущей от Фауса Социана, который отвергал все, кроме библии; идущей от анабаптизма, который осужден в Англии статутом 1550 года; идущей от барровистов, нагло отвергающих необходимость в священнослужителях, — совсем недавно, всего два года назад, некто Веркман за оное поплатился тюрьмой!

Всем делается тошно от эрудиции доктора Брикльсворта. Судья дремлет, кротко опустив очи долу, и в таком положении очень похож на морщинистого младенца в колыбельке. Сонливость от него волнами распространяется по залу.

— Королевская декларация тысяча шестьсот двадцать восьмого года воспретила скудоумные споры о вере! — распалясь, тонким голосом вскричал обвинитель. — Тридцать девять статей учения нашей церкви — вот копья, коими мы бестрепетно поразим всякое суемудрие, всяческие лжетолкования, ведущие к смуте, бунту и мятежу!

И потребовал упечь Бабку на три года в тюрьму!

Мне показалось, что воздух из холла мгновенно выкачали помпой. У всех глаза полезли на лоб. Судья очнулся и посмотрел на присяжных с недоумением.

Бабка осталась неподвижна, только губы у нее побледнели.

Я искал глазами Питера, Патриджа — их не было видно.

От последнего слова подсудимая по совету защитника отказалась. Судья напутствовал присяжных просьбой "нелицеприятно решить в пользу истины" — те, повеселев, как отпущенные школьники, схватили свои узелки с едой и поспешили в верхние покои, чтобы там поесть и посудачить всласть. Толкуя на все лады, публика расходилась.

— Кто тот приятный джентльмен в черном бархатном дублете, который передал мне букет цветов? — осведомилась Бабка у адвоката. — Оказывается, он сходных со мной убеждений, я так рада…
— Это палач, — хладнокровно ответствовал м-р Уорсингтон, — его прислали из Плимута вместе с судейскими клерками.
— Палач?! — вырвалось у нас обоих…

Юристы во главе с судьей отправились в трактир. К нам подошел Джон де Холм и передал просьбу мисс Алисы отобедать в маленькой гостиной без нее: она расстроилась, получив письмо от матери. У леди Лайнфорт что-то неладно, Патридж уже выехал ей навстречу.

Через час горничная вызвала нас в суд. Холл снова был полон.

Уорвейн стукнул жезлом о пол: "Встать! Суд идет!" Судья и присяжные заняли свои места, и сэр Беннингтон обратился к ним:

— Правосудие требует, чтобы вы ответили на первый вопрос: виновна ли подсудимая в святотатстве?

Старшина присяжных Джон Блэнд, давно изнывавший от желания выступить публично, вскочил и запальчиво провозгласил:

— Нет, не виновна!
— Виновна ли вдова Гэмидж в нарушении общественного порядка и в нанесении ущерба церковному имуществу?
— В этом — да, виновна, но мы полагаем…

Юристы уходят. Гробовая тишина. Истекло пять минут, четверть часа, полчаса… Суставы бабкиных пальцев, переплетенных на коленях, побелели, но сама она не шевелится. Снова: "Встать, суд идет!" — и сэр Беннингтон возвращается в очках, с листом бумаги, который близоруко держит у самого носа. Вступительные формулы он прочитывает невнятно, пока не доходит до слов "и приговаривается". Тут он останавливается, поднимает очки на лоб и смотрит на мою приемную мать.

— …И приговаривается к публичному бичеванию у позорного столба, а именно к пяти ударам плетью, наносимым рукой палача! — говорит он громко и после паузы прибавляет скороговоркой, что вдова Гэмидж, кроме того, повинна выплатить штраф в размере двадцати фунтов стерлингов в пользу церкви Стонхилла, а также судебные издержки.

Секунда тишины — и взрыв голосов:

— Неправильно!
— За это и собаку не накажешь плетью!
— Нет, пяти ударов еще мало…
— Идем бить стекла в доме Рокслея!

Топот ног, падение скамеек, свист. К моей Бабке подходит черный джентльмен. Учтиво склонившись, он говорит ей печальным голосом:

— Боюсь, достойнейшая мистрис Гэмидж, что я вынужден причинить вам некоторое беспокойство.

И предлагает ей руку. Моя Бабка — и плети!

Я взглянул на нее. Она молилась, закрыв глаза, склонив голову, и впервые я заметил, что шея у нее еще красивая, лебединого изгиба, что из-под чепца снежной белизны сползают каштановые, без сединки косы — она все заправляла их под чепец каким-то застенчивым движением. Заметил я также, что и судья, и м-р Уорсингтон, и эта ученая обезьяна Брикльсворт все время исподтишка косились на нее, а теперь с плотоядным ожиданием уставились в упор: так смотрят сверху хищные птицы, не упадет ли загнанная лань. Когда палач обратился к ней, она очнулась, открыла глаза — он подал ей руку, и она на нее оперлась. Повернулась ко мне:

— Ты не должен этого видеть, мальчик… — Твердый голос ее дрогнул, — Не смотри, слышишь? Именем моей Лиззи, матери твоей…

Я встал, пошел куда-то на Толпу и все шел, пока не очутился за воротами Соулбриджа. Я шел, вновь и вновь воображая себе ее беззащитность и испуг перед кошмаром площадного позора. Очутиться во власти чужих рук и бесстыдных чужих глаз — ей, такой гордой, такой строгой!..

Анна Гауэн, открыв мне дверь, отпрянула, выпучив глаза. Отодвинув ее рукой, я нашарил на стене связку ключей и открыл под лестницей каморку. От деда осталось ружье французской работы; оно не давало осечек, разве что порох попадется не сухой. Я вытащил дедово ружье и тщательно прочистил дуло щеткой, надетой на ивовый прут. Потом выбрал в охотничьей сумке пулю, которой можно повалить оленью матку.

— Положим, ты кого-нибудь застрелишь и увезешь ее, — ну, а потом?

Я вздрогнул — за моей спиной стоял Питер. На нем очутился его старый кожаный колет с пятнами ржавчины от кирасы, туго перетянутый ремнем, а на ремне опять повисла видавшая виды шпага.

— Тогда ей придется всю жизнь скитаться на чужбине, — мрачно продолжал Питер. — В конце концов ее изловят или она умрет от нужды и тревог.
— Присяжные ведь оправдали ее, — глухо сказал я.
— В одном. Но не в другом. По букве приговора, ее карают только за нарушение порядка. Разумеется, и дураку ясно, что плети предназначены броунистке Гэмидж, дабы публично припугнуть всех здешних еретиков. Рокслей и Брикльсворт только на этом условии согласились ограничиться местным судом. Что ж, они получили свою мзду!
— Клянусь богом, я просто с ума схожу, когда думаю об этом! — простонал я.
— Что ты понимаешь! — ожесточился Питер: его раздражало мое мальчишеское отчаяние. — Если б дело дошло до Высокой комиссии, ей отрезали бы уши и заточили в тюрьму. Уж мне-то знакомо христианское милосердие их высокопреосвященств!

Он отбросил прядь волос от левой щеки — и я остолбенел: половины уха не было!

— Хватит болтовни, — прервал себя Питер. — Лучше подумай о том, что не весь Стонхилл состоит из поклонников вдовы Гэмидж. Милые английские обычаи позволяют глумиться над человеком, который привязан к позорному столбу. Как думаешь, зачем я рыскал весь день по болоту, стучась во все хибарки коттеджеров?

Глава IX

Худой, мир, говорят, лучше доброй ссоры.
Я думаю, наоборот. Легко ли, посудите,
мило улыбаться врагу, неся в карманах
груз увесистых, жаждущих драки кулаков?
Изречения Питера Джойса

Найдись в Стонхилле приличное место для площади, деревеньку нашу возвели бы в ранг городка: она была для этого достаточно населена. Но бог знал, что делал, отводя для площади обширное вместилище грязи за скотобойней. Прежде, бывало, через эту пустошь весной торжественно несли майский шест, а в августе — соломенное чучело Урожая. Пуританские порядки всё отменили. Теперь ее посещали только фургонщики, которые находили удобным привязывать своих лошадей к позорному столбу или перекладине над ним, служившей для наказания плетью. Ниже перекладины протянулись колодки — длинная широкая доска из двух половин, неподвижной и закрепленной, с дырами для ног и замком. В колодках сиживали местные забулдыги и скандалисты; иногда в них скучали ремесленных дел ученики — худые гнилозубые мальчишки, отражавшие градом ругани насмешки редких прохожих.

Обычно площадь пустовала, но сегодня грязь на ней месили сотни ног. Как ни подготовлен я был Питером, меня просто затошнило от массы слоняющихся и сидящих на ящиках и телегах бездельников, среди которых мы прокладывали путь. Иные праведники притащились из соседних деревень, среди них шли всевозможные толки: одни говорили, что вдову будут сечь за связь с попом, другие — за полеты через печную трубу. Но кто особенно мозолил мне глаза, так это стонхильцы средней руки, людишки из разряда "и нашим и вашим". Вчера они восторгались, как вдова Гэмидж режет правду-матку, — сегодня им охота посмотреть, как ее за это же самое отхлещут плетью!

Ограждение вокруг столба и колодок — колья, веревки — было повалено, втоптано в грязь: англичане, видите ли, любят стоять поближе к интересному зрелищу. Я бы конечно успокоил свои нервы хорошей дракой, не дай мне Питер накануне строжайших указаний. Ружье он не позволил взять, разрешил только короткую дубинку — такие у нас носят под мышкой, чтоб отбиваться от собак.

В Толпе возникли судейский клерк, за ним констебль Уорвейн, в меру пьяный, и тщедушный человек в кожаном фартуке с длинным, в три полосы плетенным бичом в руке. Человек этот неторопливо обошел вокруг столба раз, другой, третий, все время пощелкивая плетью и приговаривая: "Посторонись! Поберегись!" Его встретили бранью и угрозами. Но вот, слышу, то тут, то там вскрикивают от боли — оказывается, плеть работала не вхолостую. И такой он был мастер своего дела, что люди стали шарахаться в стороны, прочь от столба. Кое-кто уже был готов засучить рукава для драки — около них сразу вырастали либо Питер, либо Боб ле Мерсер, либо кто еще из коттеджеров, и свара затихала.

Когда палач расчистил порядочный круг, он вывел откуда-то к столбу мою приемную мать, держа ее самым галантным образом под руку. В длинной накидке с капюшоном, спущенным на лицо, Бабка моя шла твердо и у перекладины стала как статуя: должно быть, вспомнила своих мучеников-Пуритан. Я поскорей отвернулся — не смотреть же, как он расстегивает и спускает ей платье до пояса, как привязывает руки к перекладине!

Толпа молчала — не то сочувственно, не то выжидающе. Зато прямо передо мной красовалась обаятельная рожа Тома Черча, глаза в глаза: первый лодырь в деревне, святоша и шут. Под мышкой у него тоже приютилась дубинка, потолще моей, лицо выражало благочестивую скуку, будто он, Том Черч, уж и не знает, что на свете может его отвлечь от мыслей о загробном мире. Он сплюнул мне под ноги и сказал:

— А она еще ничего, твоя старуха… Не пойму только, где у нее хвост.

Это я тоже стерпел. По инструкции Питера.

— Что-то прохладно стало, — куражился Том, подло засматривая мне в глаза: действует или нет? — Хорошенько погрей ей спинку, палач, — не простыла бы!

И оглянулся, выродок, — как приняли его слова? Но кругом неопределенно молчали. Кое-как я пережил и это.

— Ух, белая кожа какая! — взвизгнула старая Тильда Френси. — Покраснеет небось теперь! Не от стыда, так от плетей!

В Толпе негромко засмеялись: все знали, что моя Бабка вылечила эту самую Тильду от боли в суставах, а в благодарность старуха Френси ославила ее как Ведьму. Я все жестоко терплю. Шагах в двадцати от меня Питер и Боб ле Мерсер о чем-то совещались, поглядывая на палача; еще поодаль наш работник Иеремия Кэпл хладнокровно потирал свои тяжелые лапы, — а дальше, по кругу, я видел, стоят парни с болота. Стоят так, словно их кто-то расставил заранее. Вот интересно!

Очевидно, этот некто подал знак, потому что они, все разом, каждый с заостренным колом, мигом вбили их топорами по четырем углам. Поняв, к чему это, Толпа зарокотала — поздно: столбы сразу же соединились крепкою веревкою, и у каждого из них стало по два-три человека, кто с дубинкой, кто с топором. Теперь центр четырехугольника с палачом и моей Бабкой был наделено отделен от любопытствующих. Питер весело мне кивнул… Вдруг Том Черч, подлец такой, как заорет, как засвистит:

— Обман, фальшивка — сечь не будут!

Надо признать, это здорово было рассчитано. Люди еще не решили, как отнестись к зрелищу — сочувствовать ли, освистывать ли, они были озадачены его небывалой серьезностью — и тут этот злобно-шутовской выкрик! Точно оборвалась цепь, державшая зверя: драка забушевала сразу у всех четырех столбов. Конец моему терпению — и с каким смаком я огрел Тома дубинкой по макушке! Свою-то палицу он успел выдернуть из-под мышки, но отбить удар не изловчился и рухнул прямо в грязь. Однако и мне кто-то так сокрушительно въехал чем-то твердым под ребра, что будь здоров. Вылетев из свалки, гляжу — святой Майкл! — Питер работает клинком! Целую ораву отгоняет от веревок, крестя воздух блестящей сталью; в глазах боевой огонь, на шпаге кровь. "Дубинки, дубинки!" — вопят ученики мастеровых. Какое дубинки — в ход пошли ножи!

Такой драки Стонхилл не видывал, я думаю, со дня основания. Что в это время происходило внутри четырехугольника, судить не берусь, — а вне… точно все черти вырвались из ада. Мерзкие рожи, прямо из преисподней, оскалы ртов, дикие выкрики, гогот, ругань, брызги грязи во все стороны. Кого-то топчут, кто-то кричит не своим голосом. Вдруг — в несколько глоток: "Конные! Конные!"

Конные?!

Остановились. Точно: с холма катился конный отряд. Летел прямо на площадь. На нас. С топотом, свистом, с поднятыми вверх плетками. Толпе сразу было не расступиться, поэтому лошади, доскакав, взвились на дыбы. Что со мной сталось, когда я узнал первого всадника! С вороного испанского жеребца клочьями летела пена. Конь плясал, дрожал мышцами, выкатывал страшный кровавый глаз. Всадника бросало в седле, на его голове чудом держалась огромная широкополая шляпа с красным пером; огненно-рыжие локоны метались на ветру, на ногах — гигантские ботфорты со шпорами, а выше колен — великолепная шелковая юбка, подоткнутая с полным к ней презрением… Леди Элинор Лайнфорт! Вздыбив коня, она выругалась, как лодочник, и крикнула на всю площадь хриплым мужским голосом:

— Что тут творится?!

Стало тихо.

— Ради всех чертей, скажи мне, Патридж, — во что превратился Стонхилл? Ты ответишь мне за все, и прежде всего — за это!

Она ткнула плеткой в сторону столба. Стюард, восседавший на широкозадой фламандской кобыле, принялся что-то объяснять.

— Мне плевать, что они там присудили, — сама от них натерпелась. Напустили судейских полон дом, и те истязают порядочных Женщин у сволочи на глазах! Отвязывай! — приказала леди палачу.

Тот заколебался: "Миледи, приговор… " Одним движением выхватив из седельной кобуры пистолет, леди Лайнфорт взвела курок — в мертвом молчании Толпы был слышен металлический щелчок — и твердой рукой направила дуло на палача:

— Я не привыкла повторять!

Было очевидно: курок она спустит. Палач повиновался…

Черт побери эту старую разбойницу, она была даже хороша в эту минуту, несмотря на длинное морщинистое лицо и хищный, загнутый крючком нос! Замечательны были глаза: выпуклые, обтянутые вкось прозрачными веками, — настоящие глаза орлицы, они смотрели с веселой, презирающей весь мир отвагой. В одно мгновение она разрубила все узлы, хлестнула своего сатанинского черного жеребца и умчалась, а за ней затряслись в седлах Патридж и слуги. Все стали расходиться — подсчитывать шишки и синяки, а кое-кто и раны.

Как оказалось, и комиссар, и архидиакон убрались сразу после вынесения приговора, рассудив, что в Стонхилле здоровья не поправишь. Но Рокслей и храбрые Пуритане наши тоже, очевидно, последовали завету "уйдя от зла, сотворишь благо": никого из них я не встретил на площади.

Я проводил домой мистрис Гэмидж глухими задворками, чтобы не видел ничей глаз. Она молчала. Первое, что она потребовала, это как можно больше горячей воды. Вопреки своим обычаям, Анна Гауэн уже все приготовила. Обе заперлись в чулане, и ожидая, когда окончится омовение, я слышал многократный скрип колодезного ворота. Воображаю, как трудилась над собой моя до ужаса брезгливая Бабка! Вышла она, переменив платье (старое сожгла), бледная и похудевшая, но показалась мне скорее задумчивой, чем потрясенной. Молча отужинали втроем. Тут она вымолвила наконец:

— Всю жизнь буду молиться за этого человека.
— За Питера?

Чуть заметная улыбка:

— И за него тоже — я видела его на площади. Нет, я говорю о палаче.
— Тебе было не очень больно?
— Плеть свистела, как буря. Я думала, рассечет спину до костей. Но это походило на удар коровьего хвоста, когда корова отгоняет мух.
— Истинное чудо! — восхитилась Анна. — И следов никаких не осталось!
— Да… это было чудо. И он еще просил у меня прощения, говоря, что не знает иного ремесла, чтобы прокормить семерых детей.

Бабка опять тихо улыбалась. Это показалось мне загадочным, и я решился спросить, как она себя чувствует. Она обратила ко мне посветлевшие глаза:

— Как человек, впервые познавший людей вблизи.
— Еще бы! — прорычал я. — Всего ожидал от стонхильцев, но такого свинства…

— Нет, Бэк. В гордыне своей я воображала, что все погрязли во тьме и нечести, когда же я пала, как Иов, господь открыл мне не только глубины людской злобы и жестокости, но и высоту человеческого великодушия. К синякам лучше всего приложить подорожник, мой мальчик. Кажется, я причинила тебе слишком много огорчений?

Так никогда еще она со мной не говорила! Я чуть не бросился ей на шею — от этого малодушия меня спасло лишь громкое пение во дворе. "Мои поля — открытая дорога" пели фальшиво, но с чувством двое мужчин.

— Впусти ты их, Бэк, — кротко сказала Бабка.

Пьяных?! Да что с ней сталось? Я открыл дверь. Иеремия Кэпл поспешно отступил и улизнул — наверное, спать к овцам; вошел один Питер, пьяный, как бочка джина. На его некрасивом лице засохли кровь и грязь, левая рука, обмотанная тряпьем, висела на ремне, перекинутом через шею. Качаясь, он блаженно улыбался и смотрел на мою Бабку, прямо скажу, с неприличной нежностью. Вдруг по его лицу прошла судорога боли. Он быстро заслонил его рукой и пробормотал как в бреду:

— Нет, не изменилась эта грешная земля! Тот же столб… та же свора орущих дураков… Обнаженный клинок — единственно понятный для них аргумент, а ведь прошло столько лет! Быть может, новая земля, новый мир… или я опять заблуждаюсь?

Бабка смотрела на него так, точно он ей родным приходится, что, с моей точки зрения, не совсем ей приличествует. Жалость слышалась в ее голосе, когда, тронув его за рукав, она сказала:

— Мистер Джойс, это бедные темные люди, и не судите их строгим судом. Но в Стонхилле мне оставаться больше нельзя. Теперь в мой дом будут тыкать пальцами: "Здесь живет та самая вдова, которую высекли плетью… " А главное, тут не дают свободно мыслить и веровать. Не возьмете ли нас в ту страну, о которой столько говорят?

Когда я вспоминаю, как все это завертелось этакой сногсшибательной каруселью, так одному дивлюсь — неуклонному тяготению событий к общей развязке. Как будто все было заранее подстроено: и скандал в церкви, и кража бусса, и мятеж коттеджеров, и суд, и драка на площади. Нет, определенно так захотел главный распорядитель — милорд сатана! Но вот загадка для меня: он или господь бог подкинул нам Питера Джойса?

Осталось положить последний штрих на всю картину. Утром за мной прискакал Ален Буксхинс, посадил меня на свою лошадь и доставил в Соулбридж — Питер ушел туда еще раньше.

В Соулбридже царила невообразимая суматоха. Шестерка горничных с кудахтаньем носилась взад и вперед, Джон де Холм их подгонял; садовник, конюх и прочие слуги неизвестно зачем таскали ковры и мебель с места на место. Сам Патридж был озабочен и напустился на меня с бранью за то, что я опоздал.

— Сэр Роджер, — сухо сказал я, — Бакстер Хаммаршельд больше вам не слуга. Потрудитесь уплатить мне жалованье, которое…

Он замахал руками: потом, потом! — и, сунув мне стопку бумаг, потащил в главный холл. Там за столом уже восседали плимутский агент м-р Уриэл Уорсингтон, Питер и еще два каких-то джентльмена. Скорыми шагами вошла леди Элинор — все встали и поклонились. Выглядела она величественно в длинном золотистом платье с хвостом; хвост так и волочился за ней по полу, когда она говорила, энергично расхаживая взад и вперед, а мы слушали ее с большим интересом.

— Ну, Патридж, — начала леди совершенно бодрым голосом, — поздравь: разорилась дотла. Черт побери, жизнь — такая бесцеремонная штука! Сейчас же, не мешкая, продаю тебе Соулбридж со всеми потрохами, зачем вас и пригласила. За эту паршивую голландскую посудину с меня содрали такой штраф, что всего Соулбриджа не хватит расплатиться.

Мы разинули рты.

— А ведь как началось хорошо!.. — мечтательно вздохнула леди Элинор.

Мы услышали подробный рассказ
о том, как неблагоразумно являться в порт на украденном судне, которое там с нетерпением ожидают его владельцы. Голландцы подоспели в Плимут на наших лошадях, а леди задержали в пути противные ветры, и когда она после многих трудов и невзгод бросила якорь в порту, ее встретила целая делегация: и мэр, и шериф, и бейлифы, и даже голландский посол. Но больше всего леди Лайнфорт почему-то обиделась на… английскую королеву.

— Подумайте, — говорила она с оскорбленным видом, — когда-то на приеме я осведомилась, почему ее величество так обожает католических попов — из-за их кружевных юбок, что ли? Смазливая француженка-королева теперь припомнила мне это. Она сказала, что по мне плачет веревка! Хорошо еще, что в адмиралтействе сидит один из Соулбриджей — уж не знаю, кем он мне приходится. Он посоветовал мне немедля убираться из Англии куда-нибудь, хоть к людоедам. Джентльмены, далеко ли ваша Америка?

— Месяца полтора-два пути, — объяснил мистер Уорсингтон и добавил, что в Америке миледи будет вне опасности. Компания берет на себя все, в том числе ходатайство об отмене или отсрочке приговора. А раз Манор перейдет в другие руки, печать шерифа его не коснется.

— Я слышала, там есть золото? — спросила леди Элинор, раздувая ноздри.
— Есть многое лучше золота, миледи, — вмешался Джойс. — Маис, рыба, пушнина, лес, табак…
— Табак — это хорошо: он в цене, — заметила леди Лайнфорт. — Остальное меня не интересует. А кто будет им заниматься — мои бездельники, что ли?

Агент сказал, что можно купить черных невольников или через плимутскую компанию нанять по контракту английских переселенцев, а то и каторжников.

— Решено: еду! — хлопнув в ладоши, весело сказала леди Элинор. — И без промедления, иначе сюда нагрянут помощники шерифа с бейлифами, и вся эта чертова свора засадит меня в каталажку, пока не выплачу штраф. По-моему, королю Чарльзу не повезло с "корабельным налогом", вот он и дерет с кого может. В путь, джентльмены!

С этого времени я только и слышал
: "Бэк, бумаги! Бэк, подписи! Расписки, печати!" Было непонятно, кто я такой: клерк Манора, клерк плимутской компании или судовой клерк — да, уже стало известно и судно, на котором мы отплывем, оно называлось "Красивая Мэри".
 
Но провалиться мне, если я знал, кто будет платить мне жалованье! А ведь нам с Бабкой предстояло раскошелиться не на пустяк — на двадцать фунтов стерлингов штрафа, да и переезд обойдется недешево. Продавая дом, часть скота и инвентаря, Бабка отчаянно торговалась с Патриджем из-за каждого фартинга, а тот… где там былая любезность, улыбки, поклоны! Этому пройдохе неслыханно повезло. Он не только почти даром положил себе в карман Соулбридж — к нему отходили и земли отбывающих в Америку переселенцев, в том числе надел моей Бабки. Коттеджеров он согнал с болота, и многие, прежде не думавшие ехать, смирились и подали прошение плимутской компании.

Только теперь мне приоткрылась жизнь обитателей болота. Нужда, вопиющая нужда! Забежишь по делу в какой-нибудь домишко: стены из гальки, кое-как слепленные глиной пополам с навозом, еле держатся на остове из досок; крыша из гниющего тростника; дверь, как принято у нас, покрытая резьбой, вся источена червями. Ни стола, ни стульев, ни посуды, ни постели: охапка соломы, и все. А дети? Раскрытые, как у совят, рты, грязный палец во рту… Едал ли я когда-нибудь их "конский хлеб" — овес, горох, бобы и желуди вместе? Да я и за пищу-то его не считал, а ведь жил в деревне, где человек сто только им и питалось. Как таким не рваться в Америку!

Ехида эта, мисс Алиса, встречая меня с бумагами в pуках, каждый раз спрашивала: "Как идет снаряжение вашей "Уродины Мэри", капитан Хаммаршельд?"

Что ответить такой дуре? Разве ей понять, что это значит — сразу повзрослев, покидать родное гнездо? Выдергивать гвозди из стен, выворачивать котлы из очагов, выламывать стекла с переплетами, сдвигать дедовскую мебель, которая стонет совсем человеческим голосом, срываясь с насиженного места? Пришлось грузить в фургон и знаменитый ларь с медными ангелами… поспишь ли когда-нибудь под их защитой?

А золотое солнце на блюде осталось таким же лучезарным, и синие волны в том же образцовом порядке подступали к зеленому лесу.

Оглавление

 
www.pseudology.org