Coralio reclined, in the mid-day
heat, like some vacuous beauty
lounging in a guarded harem. The town lay at the sea's edge on
a strip of alluvial coast. It was set like a little pearl in an
emerald band. Behind it, and seeming almost to topple, imminent,
above it, rose the sea-following range of the Cordilleras. In front
the sea was spread, a smiling jailer, but even more incorruptible
than the frowning mountains. The waves swished along the smooth
beach; the parrots screamed in the orange and ceiba-trees; the palms
waved their limber fronds foolishly like an awkward chorus at the
prima donna's cue to enter.
Suddenly the town was full of excitement. A native boy dashed down
a grass—grown street, shrieking: "~Busca el Senor~ Goodwin. ~Ha
venido un telegrafo por el!~"
The word passed quickly. Telegrams do not come to any one in Coralio. The cry for Senor Goodwin was taken up by a dozen officious
voices. The main street running parallel to the beach became
populated with those who desired to expedite the delivery of the
dispatch. Knots of women with complexions varying from palest olive
to deepest brown gathered at street corners and plaintively carolled:
"~Un telegrafo por Senor~ Goodwin!" The ~comandante~, Don Senor
el Coronel Encarnacion Rios, who was loyal to the Ins and suspected
Goodwin's devotion to the Outs, hissed: "Aha!" and wrote in his
secret memorandum book the accusive fact that Senor Goodwin had on
that momentous date received a telegram.
In the midst of the hullabaloo a man stepped to the door of a small
wooden building and looked out. Above the door was a sign that read
"Keogh and Clancy"— a nomenclature that seemed not to be indigenous
to that tropical soil. The man in the door was Billy Keogh, scout
of fortune and progress and latter—day rover of the Spanish Main.
Tintypes and photographs were the weapons with which Keogh and Clancy
were at that time assailing the hopeless shores. Outside the shop
were set two large frames filled with specimens fo their art and
skill.
Keogh leaned in the doorway, his bold and humorous countenance
wearing a look of interest at the unusual influx of life and sound
in the street. When the meaning of the disturbance became clear
to him he placed a hand beside his mouth and shouted: "Hey! Frank!"
in such a robustious voice that the feeble clamor of the natives was
drowned and silenced.
Fifty yards away, on the seaward side of the street, stood the
abode of the consul for the United States. Out from the door of
this building tumbled Goodwin at the call. He had been smoking
with Willard Geddie, the consul, on the back porch of the consulate,
which was conceded to be the coolest spot in Coralio.
"Hurry up," shouted Keogh. "There's a riot in town on account of
a telegram that's come for you. You want to be careful about these
things, my boy. It won't do to trifle with the feelings of the public
this way. You'll be getting a pink note some day with violet scent
on it; and then the country'll be steeped in the throes of a
revolution."
Goodwin had strolled up the street and met the boy with the message.
The ox-eyed women gazed at him with shy admiration, for his type
drew them. He was big, blond, and jauntily dressed in white linen,
with buckskin ~zapatos~. His manner was courtly, with a merciful
eye. When the telegram had been delivered, and the bearer of it
dismissed with a gratuity, the relieved populace returned to the
contiguities of shade from which curiosity had drawn it—the women
to their baking in the mud ovens under the orange—trees, or to the
interminable combing of their long, straight hair; the men to their
cigarettes and gossip in the cantinas.
Goodwin sat on Keogh's doorstep, and read his telegram. It was from
Bob Englehart, an American, who lived in San Mateo, the capital city
of Anchuria, eighty miles in the interior. Englehart was a gold
miner, an ardent revolutionist and "good people." That he was a man
of resource and imagination was proven by the telegram he had sent.
It had had been his task to send a confidential message to his friend
in Coralio. This could not have been accomplished in either Spanish
or English, for the eye politic in Anchuria was an active one.
But Englehart was a diplomatist. There existed but one code upon which
he might make requisition with promise of safety—the great and
potent code of Slang. So, here is the message that slipped, unconstrued, through the fingers of curious officials, and came
to the eye of Goodwin:
"His Nibs skedaddled yesterday per jack-rabbit line with all the
coin in the kitty and the bundle of muslin he's spoony about. The
boodle is six figures short. Our crowd in good shape, but we need
the spondulicks. You collar it. The main guy and the dry goods
are headed for the briny. You to know what to do.
BOB."
This screed, remarkable as it was, had no mystery for Goodwin.
He was the most successful of the small advance—guard of speculative
Americans that had invaded Anchuria, and he had not reached that
enviable pinnacle without having well exercised the arts of foresight
and deduction. He had taken up political intrigue as a matter of
business.
He was acute enough to wield a certain influence among
the leading schemers, and he was prosperous enough to be able to
purchase the respect of the petty—officeholders. There was always
a revolutionary party; and to it he had allied himself; for the
adherents of a new administration received the rewards of their
labors. There was now a Liberal party seeking to overturn President Miraflores. If the wheel successfully revolved, Goodwin stood to win
a concession to 30,000 manzanas of the finest coffee lands in the
interior. Certain incidents in the recent career of President
Miraflores had excited a shrewd suspicion in Goodwin's mind that the
government was near a dissolution from another cause than that of a
revolution, and now Englehart's telegram had come as a corroboration
of his wisdom.
The telegram, which had remained unintelligible to the Anchurian
linguists who had applied to it in vain their knowledge of Spanish
and elemental English, conveyed a stimulating piece of news to
Goodwin's understanding. It informed him that the president of the
republic had decamped from the capital city with the contents of the
treasury. Furthermore, that he was accompanied in his flight by that
winning adventuress Isabel Guilbert, the opera singer, whose troupe
of performers had been entertained by the president at San Mateo
during the past month on a scale less modest than that with which
royal visitors are often content. The reference to the "jackrabbit
line" could mean nothing else than the mule—back system of transport
that prevailed between Coralio and the capital. The hint that the
"boodle" was "six figures short" made the condition of the national
treasury lamentably clear. Also it was convincingly true that the
ingoing party—its way now made a pacific one—would need the
"spondulicks." Unless its pledges should be fulfilled, and the
spoils held for the delectation of the victors, precarious indeed,
would be the position of the new government.
Therefore it was
exceeding necessary to "collar the main guy," and recapture the
sinews of war and government.
Goodwin handed the message to Keogh.
"Read that, Billy," he said. "It's from Bob Englehart. Can you
manage the cipher?"
Keogh sat in the other half of the doorway, and carefully perused
the telegram.
"'Tis not a cipher," he said, finally. "'Tis what they call
literature, and that's a system of language put in the mouths
of people that they've never been introduced to by writers of
imagination. The magazines invented it, but I never knew before that
President Norvin Green had stamped it with the seal of his approval.
'Tis now no longer literature, but language. The dictionaries tried,
but they couldn't make it go for anything but dialect. Sure, now
that the Western Union indorses it, it won't be long till a race of
people will spring up that speaks it."
"You're running too much to philology, Billy," said Goodwin. "Do you
make out the meaning of it?"
"Sure," replied the philosopher of Fortune. "All languages come easy
to the man who must know 'em. I've even failed to misunderstand an
order to evacuate in classical Chinese when it was backed up by the
muzzle of a breech—loader. This little literary essay I hold in my hands means a
game of Fox-in-the-Morning. Ever play that, Frank, when you was a kid?" "I think
so," said Goodwin, laughing. "You join hands all 'round, and-—" "You do not,"
interrupted Keogh. "You've got a fine sporting game mixed up in your head with
'All Around the Rosebush.' The spirit of 'Fox-in-the-Morning' is opposed to the
holding of hands. I'll tell you how it's played. This president man and his
companion in play, they stand up over in San Mateo, ready for the run, and
shout: "Fox-in-the-Morning!' Me and you, standing here, we say: 'Goose
and Gander!'
They say: 'How many miles is it to London town?' We
say: 'Only a few, if your legs are long enough. How many comes out?'
They say: 'More than you're able to catch.' And then the game
commences."
"I catch the idea," said Goodwin. "It won't do to let the goose
and gander slip through your fingers, Billy; their feathers are too
valuable. Our crowd is prepared and able to step into the shoes
of the government at once; but with the treasury empty we'd stay
in power about as long as a tenderfoot would stick on an untamed
bronco. We must play the fox on every foot of the coast to prevent
their getting out of the country."
"By the mule—back schedule," said Keogh, "it's five days down from
San Mateo. We've got plenty of time to set our outposts. There's
only three places on the coast where they can hope to sail from—here
and Solitas and Alazan. They're the only points we'll have to guard.
It's as easy as a chess problem—fox to play, and mate in three
moves. Oh, goosey, goosey, gander, whither do you wander? By the
blessing of the literary telegraph the boodle of this benighted
fatherland shall be preserved to the honest political party that
is seeking to overthrow it."
The situation had been justly outlined by Keogh. The down trail
from the capital was at all times a weary road to travel. A jiggety— joggety journey it was; ice—cold and hot, wet and dry. The trail
climbed appalling mountains, wound like a rotten string about the
brows of breathless precipices, plunged through chilling snow—fed
streams, and wriggled like a snake through sunless forests teeming
with menacing insect and animal life. After descending to the
foothills it turned to a trident, the central prong ending at Alazan.
Another branched off to Coralio; the third penetrated to Solitas.
Between the sea and the foothills stretched the five miles breadth
of alluvial coast. Here was the flora ofthe tropics in its rankest
and most prodigal growth. Spaces here and there had been wrested
from the jungle and planted with bananas and cane and orange groves.
The rest was a riot of wild vegetation, the home of monkeys, tapirs,
jaguars, alligators, and prodigious reptiles and insects. Where no
road was cut a serpent could scarcely make its way through the tangle
of vines and creepers. Across the treacherous mangrove swamps few
things without wings could safely pass.
Therefore the fugitives
could hope to reach the coast only by one of the routes named.
"Keep the matter quiet, Billy," advised Goodwin. "We don't want
the Ins to know that the president is in flight. I suppose Bob's
information is something of a scoop in the capital as yet. Otherwise
he would not have tried to make his message a confidential one; and,
besides, everybody would have heard the news. I'm going around now
to see Dr. Zavalla, and start a man up the trail to cut the telegraph
wire."
As Goodwin rose, Keogh threw his hat upon the grass by the door and
expelled a tremendous sigh.
"What's the trouble, Billy?" asked Goodwin, pausing. "That's the
first time I heard you sigh."
"'Tis the last," said Keogh. "With that sorrowful puff of wind
I resign myself to a life of praiseworthy but harassing honesty.
What are tintypes, if you please, to the opportunities of the great
and hilarious class of ganders and geese? Not that I would be a
president, Frank—and the boodle he's got is too big for me to handle
—but in some ways I feel my conscience hurting me for addicting
myself to photographing a nation instead of running away with it.
Frank, did you ever see the 'bundle of muslin' that His Excellency
has wrapped up and carried off?"
"Isabel Guilbert?" said Goodwin, laughing. "No, I never did. From
what I've heard of her, though, I imagine that she wouldn't stick at
anything to carry her point. Don't get romantic, Billy. Sometimes
I begin to fear that there's Irish blood in your ancestry."
"I never saw her either," went on Keogh; "but they say she's got all
the ladies of mythology, sculpture, and fiction reduced to chromos.
They say she can look at a man once, and he'll turn monkey and climb
trees to pick coconuts for her. Think of that president man with
Lord know how many hundreds of thousands of dollars in one hand,
and this muslin siren in the other, galloping down the hill on a
sympathetic mule amid songbirds and flowers! And here is Billy
Keogh, because he is virtuous, condemned to the unprofitable swindle
of slandering the faces of missing links on tin for an honest living!
'Tis an injustice of nature."
"Cheer up," said Goodwin. "You are a pretty poor fox to be envying
a gander. Maybe the enchanting Guilbert will take a fancy to you and
your tintypes after we impoverish her royal escort."
"She could do worse," reflected Keogh; "but she won't. 'Tis not
a tintype gallery, but a gallery of the gods that she's fitted to
adorn. She's a very wicked lady, and the president man is in luck.
But I hear Clancy swearing in the back room for having to do all the
work."
And Keogh plunged for the rear of the "gallery," whistling
gaily in a spontaneous way that belied his recent sigh over the
questionable good luck of the flying president.
Goodwin turned from the main street into a much narrower one that
intersected it at a right angle.
These side streets were covered by a growth of thick, rank grass,
which was kept to a navigable shortness by the machetes of the
police. Stone sidewalks, little more than a ledge in width, ran
along the base of the mean and monotonous adobe houses. At the
outskirts of the village these streets dwindled to nothing; and here
were set the palm—thatched huts of the Caribs and the poorer natives,
and the shabby cabins of negroes from Jamaica and the West India
islands.
A few structures raised their heads above the red-tiled
roofs of the one—story houses—the bell tower of the ~Calaboza~,
the Hotel de los Extranjeros, the residence of the Vesuvius Fruit
Company's agent, the store and residence of Bernard Brannigan,
a ruined cathedral in which Columbus had once set foot, and, most
imposing of all, the Casa Morena-—the summer "White House" of
the President of Anchuria. On the principal street running along
the beach—the Broadway of Coralio—were the larger stores, the
government ~bodega~ and post—office, the ~cuartel~, the rum—shops
and the market place.
On his way Goodwin passed the house of Bernard Brannigan. It was a
modern wooden building, two stories in height. The ground floor was
occupied by Brannigan's store, the upper one contained the living
apartments. A wide cool porch ran around the house half way up its
outer walls. A handsome, vivacious girl neatly dressed in flowing
white leaned over the railing and smiled down upon Goodwin. She was
no darker than many an Andalusian of high descent; and she sparkled
and glowed like a tropical moonlight.
"Good evening, Miss Paula," said Goodwin, taking off his hat, with
his ready smile.
There was little difference in his manner whether
he addressed women or men. Everybody in Coralio liked to receive
the salutation of the big American.
"Is there any news, Mr. Goodwin? Please don't say no. Isn't it
warm? I feel just like Mariana in her moated grange—or was it a
range?—it's hot enough."
"No, there's no news to tell, I believe," said Goodwin, with a
mischievous look in his eye, "except that old Geddie is getting
grumpier and crosser every day. If something doesn't happen to
relieve his mind I'll have to quit smoking on his back porch—and
there's no other place available that is cool enough."
"He isn't grumpy," said Paula Brannigan, impulsively, "when he—"
But she ceased suddenly, and drew back with a deepening color;
for her mother had been a ~mestizo~ lady, and the Spanish blood
had brought to Paula a certain shyness that was an adornment to
the other half of her demonstrative nature.
Лиса на
рассвете
Коралио нежился в полуденном зное, как томная красавица в
сурово хранимом
гареме. Город лежал у самого моря на
полоске наносной земли. Он казался брильянтиком,
вкрапленным в ярко-зеленую ленту. Позади, как бы даже
нависая над ним, вставала — совсем близко — стена Кордильер.
Впереди расстилалось море, улыбающийся тюремщик, еще более
неподкупный, чем хмурые горы. Волны шелестели вдоль
гладкого берега, попугаи кричали в апельсинных и чибовых
деревьях, пальмы склоняли свои гибкие кроны, как неуклюжий
кордебалет перед самым выходом прима-балерины.
Внезапно город закипел и взволновался. Мальчишка-туземец
пробежал по заросшей травою улице, крича во все горло:
"Busca el Senor Гудвин! Ha venido un telegrafo por el!" (1)
Весь город услыхал этот крик. Телеграммы не часто
приходят в Коралио. Десятки голосов с готовностью
подхватили воззвание мальчишки. Главная улица, параллельная
берегу, быстро переполнилась народом. Каждый предлагал свои
услуги по доставке этой телеграммы. Женщины с самыми
разноцветными лицами, начиная от светло-оливковых и кончая
темно-коричневыми, кучками собрались на углах и запели
мелодично и жалобно:
"Un telegrafo para Senor Гудвин!" Comandante дон сеньор
Эль Коронель Энкарнасион Риос, который был сторонником
правящей партии и подозревал, что Гудвин на стороне
оппозиции, с присвистом воскликнул: "Эге!" — и записал в
свою секретную записную книжку изобличающую новость, что
сеньор Гудвин такого-то числа получил телеграмму.
Кутерьма была в полном разгаре, когда в дверях небольшой
деревянной постройки появился некий человек и выглянул на
улицу. Над дверью была вывеска с надписью: "Кьоу и
Клэнси"; такое наименование едва ли возникло на этой
тропической почве. Человек, стоявший в дверях, был Билли
Кьоу, искатель счастья и борец за прогресс, новейший пират
Караибского моря. Цинкография и фотография — вот оружие,
которым Кьоу и Клэнси осаждали в то время эти неподатливые
берега. Снаружи у дверей были выставлены две большие рамы,
наполненные образцами их искусства.
Кьоу стоял на пороге, опершись спиною о косяк. Его
веселое, смелое лицо выражало явный интерес к необычному
оживлению и шуму на улице. Когда он понял, в чем дело, он
приложил руку ко рту и крикнул: "Эй! Франк!" — таким
зычным голосом, что все крики туземцев были заглушены и
умолкли.
В пятидесяти шагах отсюда, на той стороне улицы, что
поближе к морю, стояло обиталище консула Соединенных Штатов.
Из этого-то дома вывалился Гудвин, услышав громогласный
призыв. Все это время он курил трубку вместе с Уиллардом
Джедди, консулом Соединенных Штатов, на задней веранде
консульства, которая считалась прохладнейшим местом в
городе. — Скорее! — крикнул Кьоу. — В городе и так уж восстание
из—за телеграммы, которая пришла на ваше имя. Не шутите
такими вещами, мой милый. Надо же считаться с народными
чувствами. В один прекрасный день вы получите надушенную
фиалками розовую записочку, а в стране из—за этого
произойдет революция.
Гудвин зашагал по улице и разыскал мальчишку с
телеграммой. Волоокие женщины взирали на него с боязливым
восторгом, ибо он был из той породы, которая для женщин
притягательна. Высокого роста, блондин, в элегантном
белоснежном костюме, в zapatos (2) из оленьей кожи.
Он был
чрезвычайно учтив; его учтивость внушала бы страх, если бы
ее не умеряла сострадательная улыбка. Когда телеграмма
была, наконец, вручена ему, а мальчишка, получив свою мзду,
удалился, толпа с облегчением вернулась под прикрытие
благодетельной тени, откуда выгнало ее любопытство: женщины — к своей стряпне на глиняных печурках, устроенных под
апельсиновыми деревьями, или к бесконечному расчесыванию
длинных и гладких волос, мужчины — к своим папиросам и
разговорам за бутылкой вина в кабачках.
Гудвин присел на ступеньку около Кьоу и прочитал
телеграмму. Она была от Боба Энглхарта, американца, который
жил в Сан-Матео, столице Анчурии, в восьмидесяти милях от
берега. Энглхарт был золотоискатель, пылкий революционер и
вообще славный малый. То, что он был человеком находчивым и
обладал большим воображением, доказывала телеграмма, которую
получил от него Гудвин. Телеграмма была строго
конфиденциального свойства, и потому ее нельзя было писать
ни по— английски, ни по—испански, ибо политическое око в
Анчурии не дремлет.
Сторонники и враги правительства
ревностно следили друг за другом. Но Энглхарт был
дипломатом. Существовал один-единственный код, к которому
можно было прибегнуть с уверенностью, что его не поймут
посторонние. Это могучий и великий код уличного
простонародного нью—йоркского жаргона. Так что, сколько ни
ломали себе голову над этим посланием чиновники
почтово-телеграфного ведомства, телеграмма дошла до Гудвина
никем не разобранная. Вот ее текст:
"Его пустозвонство юркнул по заячьей дороге со всей
монетой в кисете и пучком кисеи, от которого он без ума.
Куча стала поменьше на пятерку нолей. Наша банда
процветает, но без кругляшек туго. Сгребите их за шиворот.
Главный вместе с кисейным товаром держит курс на соль. Вы
знаете, что делать, Боб".
Для Гудвина эта нескладица не представила никаких
затруднений. Он был самый удачливый из всего американского
авангарда искателей счастья, проникших в Анчурию, и, не будь
у него способности предвидеть события и делать выводы, он
едва ли достиг бы столь завидного богатства и почета.
Политическая интрига была для него коммерческим делом.
Благодаря своему большому уму он оказывал влияние на
главарей—заговорщиков; благодаря своим деньгам он держал в
руках мелкоту — второстепенных чиновников. В стране всегда
существовала революционная партия, и Гудвин всегда готов был
служить ей, ибо после всякой революции ее приверженцы
получали большую награду.
И теперь существовала либеральная
партия, жаждавшая свергнуть президента Мирафлореса. Если
колесо повернется удачно, Гудвин получит концессию на
тридцать тысяч акров лучших кофейных плантаций внутри
страны. Некоторые недавние поступки президента Мирафлореса
навели его на мысль, что правительство падет еще раньше, чем
произойдет очередная революция, и теперь телеграмма
Энглхарта подтверждала его мудрые догадки.
Телеграмма, которую так и не разобрали анчурийские
лингвисты, тщетно пытавшиеся приложить к ней свои знания
испанского языка и начатков английского, сообщала Гудвину
важные вести.
Она уведомляла его, что президент республики
убежал из столицы вместе с вверенными ему казенными суммами;
далее, что президента сопровождает в пути обольстительная
Изабелла Гилберт, авантюристка, певица из оперной труппы,
которую президент Мирафлорес вот уже целый месяц чествовал в
своей столице так широко, что, будь актеры королями, они и
то могли бы удовольствоваться меньшими почестями. Выражение
"заячья дорога" означало вьючную тропу, по которой шел весь
транспорт между столицей и Коралио.
Сообщение о "куче",
которая стала меньше на пятерку нолей, ясно указывало на
печальное состояние национальных финансов. Также было до
очевидности ясно, что партии, стремящейся к власти и не
нуждающейся уже в вооруженном восстании, "придется очень
туго без кругляшек". Если она не отнимет похищенных денег,
то, приняв во внимание, сколько военной добычи придется
раздать победителям, невеселое будет положение у новых
властей. Поэтому было совершенно необходимо "сгрести
главного за шиворот" и вернуть средства для войны и
управления.
Гудвин передал депешу Кьоу.
— Прочитайте-ка, Билли. Это от Боба Энглхарта. Можете
вы разобрать этот шифр?
Кьоу сел на пороге и начал внимательно читать телеграмму.
— Это совсем не шифр, — сказал он, наконец.
— Это
называется литературой, это некая языковая система, которую
навязывают людям, хотя ни один беллетрист не познакомил их с
нею.
Выдумали ее журналы, но я не знал, что телеграфное
ведомство приложило к ней печать своего одобрения. Теперь
это уже не литература, а язык. Словари, как ни старались,
не могли вывести его за пределы диалекта. Ну, а теперь,
когда за ним стоит Западная Телеграфная, скоро возникнет
целый народ, который будет говорить на нем.
— Все это филология. Билли,
— сказал Гудвин. — А понимаете ли вы, что здесь написано?
— Еще бы! — ответил философ—практик.
— Никакой язык не
труден для человека, если он ему нужен. Я как-то ухитрился
понять даже приказ улетучиться, произнесенный на
классическом китайском языке и подтвержденный дулом мушкета.
Это маленькое произведение изящной словесности называется
"Лиса-на-рассвете". Играли вы в эту игру, когда были
мальчишкой?
— Как будто, — ответил Франк со смехом.
— Все берутся за
руки и...
— Нет, нет, — перебил его Кьоу.
— Я говорю вам про
отличную боевую игру, а вы путаете ее с игрою "Вокруг
куста". "Лиса-на-рассвете" не такая игра — за руки здесь не
берутся, напротив!
Играют так: этот президент и дама его
сердца, они вскакивают в Сан-Матео и, приготовившись бежать,
кричат: "Лиса-на-рассвете!"
Мы с вами — вскакиваем здесь и
кричим: "Гусь и гусыня!"
Они говорят: "Далеко ли до города
Лондона?"
Мы отвечаем:
"Близехонько, если у вас длинные ноги".
И потом мы
спрашиваем: "Сколько вас?"
И они отвечают: "Больше чем
вы можете поймать!"
И после этого игра начинается
— В том-то и дело! — сказал Гудвин.
— Нельзя, чтобы
гусак и гусыня ускользнули у нас между пальцев: очень уж у
них дорогие перья. Наша партия готова хоть сегодня взять на
себя верховную власть; но если касса пуста, мы останемся у
власти не дольше, чем белоручка на необъезженном мустанге.
Мы должны играть в лисицу на всем берегу, чтобы не дать
беглецам улизнуть...
— Если они едут на мулах,
— сказал Кьоу, — они доберутся
сюда — только на пятый день. Времени достаточно. Всюду,
где можно, мы установим наблюдательные посты. Есть только
три места на всем побережье, откуда они могут попасть на
корабль: наш город, Солитас У Аласан. Там и нужно
поставить стражу. Все это просто, как шахматная задача, — шах лисой и мат в три хода. Ах, гусыня и гусак, вот попали
вы впросак! Милостью литературного телеграфа, сокровища
нашего захолустного отечества попадают прямо в руки честной
политической партии, которая только и мечтает, как бы
перевернуть его вверх тормашками.
Кьоу был прав. Путь из столицы был долгий и тяжкий.
Неприятности сыпались одна за другой: лютая стужа сменялась
жестоким зноем, из безводной пустыни вы попадали в болото.
Тропинка карабкалась по ужасающим высям, вилась, как
полусгнившая веревочка, над захватывающими дыхание безднами,
ныряла в ледяные, сбегающие со снежных вершин ручьи и
скользила, как змея, по лесам, куда не проникает луч солнца,
среди опасных насекомых и зверей. Спустившись с гор, эта
дорога превращалась в трезубец, причем средний зубец вел в
Аласан, один из боковых — в Коралио, другой — в Солитас.
Между горами и морем лежала полоса наносной земли в пять
миль шириной; здесь тропическая растительность приобретала
особое богатство и разнообразие. Там и сям небольшие
участки земли были отвоеваны у джунглей и на них разведены
плантации сахарного тростника и бананов и апельсинные рощи.
Вся же остальная земля являла буйство бешеной
растительности, где жили обезьяны, тапиры, ягуары,
аллигаторы, чудовищные насекомые и гады. Где не было
просеки, там была такая чаща, что змея — и та с трудом
протискивалась сквозь путаницу ветвей и лиан.
По
предательским трясинам, покрытым тропической зеленью, могли
двигаться главным образом крылатые твари. Бежавший
президент и его спутница могли добраться до берега лишь по
одной из описанных трех дорог.
— Только, Билли, не болтать никому!
— посоветовал
Гудвин. — Незачем нашим врагам знать, что президент сбежал.
Я думаю, что в столице это мало кому известно. Иначе Боб не
прислал бы мне секретной телеграммы. Да и в нашем городе
давно кричали бы об этом. Теперь я пойду к доктору Савалья,
и мы пошлем нашего человека перерезать телеграфный провод.
Когда Гудвин поднялся, Кьоу швырнул свою шляпу в траву
перед дверью и испустил потрясающий вздох.
— Что случилось. Билли?
— спросил Гудвин,
останавливаясь. — Первый раз в жизни я слышу, что вы
вздыхаете.
— И последний, — сказал Кьоу.
— Этим скорбным дуновением
ветра я обрекаю себя на жизнь, преисполненную похвальной,
хоть и очень нудной честности. Что такое, скажите на
милость, фотография по сравнению с возможностями великого и
веселого класса гусаков и гусынь? Не то чтобы мне хотелось
стать президентом, Франк, — и с таким богатством, как у
него, я все равно не совладал бы, — но как-то совесть
мучает, что засел тут и снимаю эти физиономии, вместо того
чтобы набить карманы и удрать. Франк, а видали вы этот
"пучок кисеи", который его превосходительство свернул по
швам и увез с собою?
— Изабеллу Гилберт? — спросил Гудвин смеясь.
— Нет, не
видел. Но слыхал о ней много, и мне кажется, что справиться
с нею будет не так то легко. Она пойдет напролом, будет
драться и когтями и зубами. Не обольщайте себя
романтическими мечтами, Билли. Иногда я начинаю
подозревать, не течет ли в ваших жилах ирландская кровь.
— Я тоже никогда не видал этой дамы,
— продолжал Кьоу, — но говорят, что рядом с нею все красавицы, прославленные в
поэзии, мифологии, скульптуре и живописи, кажутся дешевыми
клише Говорят, что стоит ей взглянуть на мужчину, и он
тотчас же превращается в мартышку и лезет на самую высокую
пальму, чтобы сорвать ей кокосовый орех Счастье этому
президенту, ей-богу! Вы только вообразите себе: в одной
руке у него черт знает сколько сотен и тысяч долларов, в
другой — эта кисейная сирена, он скачет сломя голову на
близком его сердцу осле, кругом пение птиц и цветы. А я,
Билли Кьоу, по причине своего великого благородства, должен
корпеть в этой глупой дыре и, ради насущного хлеба,
бессовестно коверкать физиономии этих животных лишь потому,
что я не вор и не мошенник. Вот она, справедливость!
— Не горюйте! — сказал Гудвин.
— Что это за лисица,
которая завидует гусю? Кто знает, быть может, прелестная
Гилберт почувствует влечение к вам и к вашей цинкографии
после того, как мы отнимем у нее президента.
— Что будет совсем не глупо с ее стороны!
— сказал Кьоу. — Но этому не бывать, она достойна украшать галерею богов, а
не выставку цинкографических снимков Она очень порочная
женщина, а этому президенту просто повезло. Но я слышу, что
там, за перегородкой, ругается Клэнси: ворчит, что я
лодырничаю, а он делает за меня всю работу.
Кьоу нырнул за кулисы своего ателье, и скоро оттуда
донесся его неунывающий свист, который как будто сводил на
нет его недавний вздох по поводу сомнительной удачи беглого
президента.
Гудвин свернул с главной улицы в боковую, которая была
гораздо уже и пересекала главную под прямым углом.
Эти боковые улицы были покрыты буйной травой, которую
ревностно укрощали кривые ножи полицейских — для удобства
пешего хождения. Узенькие каменные тротуары бежали вдоль
невысоких и однообразных глинобитных домов.
На окраинах эти
улицы таяли, и там начинались крытые пальмовыми ветвями
лачуги караибов и туземцев победнее, а также плюгавые хижины
ямайских и вест-индских негров. Несколько зданий
возвышалось над красными черепичными крышами одноэтажного
города: башня тюрьмы, отель де лос Эстранхерос (гостиница
для иностранцев), резиденция агента пароходной компании
"Везувий", торговый склад и дом богача Бернарда Брэнигэна,
развалины собора, где некогда побывал Колумб, и самое пышное
здание — Casa Morena, летний "белый дом" президента
Анчурии.
На главной улице, параллельной берегу,
— на
коралийском Бродвее, — были самые большие магазины, почта,
казармы, распивочные и базарная площадь.
Гудвин прошел мимо дома, принадлежащего Бернарду
Брэнигэну. Это было новое деревянное здание в два этажа. В
нижнем этаже помещался магазин, в верхнем, — обитал сам
хозяин Длинный балкон, окружавший весь дом, был тщательно
защищен от солнца. Красивая, бойкая девушка, изящно одетая
в широкое струящееся белое платье, перегнулась через перила
и улыбнулась Гудвину Она была не темнее лицом, чем многие
аристократки Андалузии, она сверкала и переливалась искрами,
как лунный свет в тропиках.
— Добрый вечер, мисс Паула.
— сказал Гудвин, даря ее
своей неизменной улыбкой.
Он с одинаковой улыбкой
приветствовал и женщин и мужчин Все в Коралио любили
приветствия гиганта-американца
— Что нового? — спросила мисс Паула.
— Ради бога, не
говорите мне, что у вас нет никаких новостей. Какая жара,
не правда ли? Я чувствую себя, как Марианна в саду — или то
было в аду? (3) Ах, так жарко!
— Нет, у меня нет никаких новостей,
— сказал Гудвин, не
без ехидства глядя на нее. — Вот только Джедди становится с
каждым днем все ворчливее и раздражительнее. Если он в
самом близком будущем не успокоится, я перестану курить у
него на задней веранде, хотя во всем городе нет такого
прохладного места.
— Он совсем не ворчит, — воскликнула порывисто Паула
Брэнигэн, — когда он...
Но она не докончила и спряталась, внезапно покраснев, ибо
ее мать была метиска и испанская кровь придавала ей
прелестную пугливость, которая служила украшением другой — ирландской — половины ее непосредственной души
-------------------------
1) — Разыщите сеньора Гудвина! Для него получена
телеграмма! (испан.).
2) — Туфли (испан.)
3) — "Марианна на Юге"
— стихотворение Теннисона
————————————
Перевод К.
Чуковского
index
www.pseudology.org
|