2-е издание, исправленное и дополненное
Михаил Рувимович Хейфец
Цареубийство в 1918 году
Часть четвёртая. Ссылка и тюрьма
Глава 22. Царское село. Тобольские конфликты

Несколько страниц посвятил Бруцкус тому этапу царских "хождений по мукам" (от ареста Романовых в Царском Селе и до прибытия в Екатеринбург), когда "ни одного еврея возле семьи вообще не появлялось": "История Французской революции оставила на вечную память потомству маленькое имя, окруженное величайшей ненавистью — имя сапожника Симона, терзавшего отданного ему на воспитание сына Людовика XVI, маленького дофина, колотушками, издевательствами и поруганием отца и матери несчастного мальчика. ...В нашей, величайшей революции Симонов было — прудов не запрудить. Не было сословия, которое не выделило добровольцев, яростно стремившихся дорваться до бывших величеств и высочеств, чтоб сделать неприятность или гадость".

Он перечисляет российских "Симонов": поручика Домодзянца, демонстративно не козырявшего арестованному полковнику Романову; поручика Ярынича, не протянувшего бывшему императору руку (царь спросил: "Голубчик, за что?"); офицеров охраны, требовавших, чтоб семью выстраивали "на поверку". Офицеры "окарауливаули" царя на прогулке, наступая на пятки буквально: "Однажды царь отмахнулся от такого хулигана ударом трости назад". Солдаты подсаживались к болевшей царице, развалясь и куря; у наследника отобрали игрушечное ружье-монтекристо под предлогом "разоружения арестованных"; воровали продукты и вещи, а однажды ворвались в покои дворца с обыском: мол, "шпионы" сигнализируют вражеским самолетам из окна... За "сигнал" стражи приняли тень качавшейся в качалке царевны (возможно, солдаты привыкли разоблачать таких шпионов в еврейских местечках?)

Бруцкус цитирует показания коменданта, полковника Евгения Кобылинского, о моменте ареста царя: "Когда на царскосельском вокзале Государь вышел из вагона, лица его свиты посыпались на перрон и стали быстро-быстро разбегаться в разные стороны, озираясь, проникнутые страхом, что их узнают. Прекрасно помню, что так удирал генерал-майор Нарышкин и, кажется, командир железнодорожного батальона Цабель. Сцена была некрасивой".

Профессор перечислил других "сиятельств, которые грубейшим образом покинули семью со дня отречения царя и ни разу не интересовались судьбой своих бывших благодетелей": герцога Лейхтенбергского, флигель-адъютанта Саблина, "с коим семья буквально не расставалась", Мордвинова, "которого особенно любил царь", начальника конвоя Граббе и заведывавшего делами государыни графа Апраксина. ("Аристократию, лицо которой три столетия и выражало собой лицо России, смело в один день, как не было её никогда. Ни одно из этих имен — Гагариных, Долгоруких, Оболенских, Лопухиных — за эту роковую неделю не промелькнуло в благородном смысле, ни единый человек из целого сословия, так обласканного, так награжденного" — А. Солженицын).

Если жизнь семьи Романовых в первые месяцы после ареста кажется благополучной по сравнению с тем, что пришлось испытать позже, то немалая заслуга в том принадлежала министру юстиции Временного правительства А. Ф. Керенскому. Он почти сразу появился в царскосельском дворце и произвел тщательный обыск. Царь попросил не трогать единственное письмо, сугубо личное, — вот его-то извольте министру подать! Но, как засвидетельствовали слуги царя, "в следующий визит Александр Федорович явился во дворец другим человеком, лучше понял характер Государя и Государыни": стал заботиться о нуждах семьи, защищал её от притязаний местного совета и наглой солдатни. Николай даже записал в дневнике, что "этот человек положительно на своем месте... Чем больше у него будет власти, тем лучше".

...В те дни сионист Владимир Жаботинский записал в дневник мысли лондонского собеседника, которого считал одним из самых проницательных политиков современности, южноафриканского премьера Яна Смэтса: "Россия, может быть, и падет, но немцы напрасно думают, что это им поможет. Самсон больше погубил врагов в час своей смерти, чем за всю жизнь... Керенский — святой человек. Но он адвокат: думает, будто мир — это судебная палата, где побеждает тот, у кого лучше аргументы. Вот он и аргументирует. А его противники копят динамит".

С первых дней революции министр делал все возможное для предотвращения казней и кровопролития, которых требовали, по его определению, "взбунтовавшиеся рабы". Прилюдно изображая свирепого вешателя, он вырывал из рук солдат арестованных сановников и генералов и провел Закон об отмене смертной казни — умышленно, чтобы предотвратить расправу с Николаем. Новый Закон дал основание просить для Романовых политического убежища за границей, в Англии, у двоюродного брата монарха, короля Георга V.

Но британское правительство отказалось принять недавнего союзника и бывшего фельдмаршала королевской армии. Как, почему? Но ведь "добрый русский народ" свергнул Романовых с престола, потому что царь был ненадежен в войне, он готовил сепаратный мир с Вильгельмом. (К слову: положительное отношение Керенского к царю явилось следствием найденного в царских бумагах письма — отказа царя на предложение Кайзера начать сепаратные переговоры о мире). Запутавшийся в собственной лжи Ллойд-Джордж, подобно многим правительствам континента, отказал Керенскому в просьбе об убежище для Романовых. Николай же, судя по его дневнику, уже отбирал вещи, которые возьмет с собой в Лондон. В июле 1917 года Керенский сообщил Романовым об их вероятном отъезде на юг, "ввиду близости Царского Села к неспокойной столице". Царь принял объяснение спокойно: опытному политику была ясна уязвимость резиденции после только что совершённой попытки переворота ("июльских дней"). Начались новые сборы, но за три дня до отъезда семья узнала, что направляют её не в Крым, а в губернский город куда-то на восток. "А мы так рассчитывали на долгое пребывание в Ливадии" (из дневника).

Впоследствии Соколов зловеще намекал, мол, если бы Керенский не заслал Романовых так далеко, их можно было бы спасти (спаслись ведь те Романовы, что жили на юге). Но вот что об этом спасении на Юге рассказал сегодняшний "старейшина" семьи великий князь Николай Романович: "В Крыму, в нескольких километрах от Ялты, жили две сестры и мать царя, Мария Федоровна. Они были под арестом и одновременно под охраной севастопольского моряка Задорожного. Однажды на территорию дома приехал грузовик с солдатами, потребовавшими выдачи "царских лиц". Задорожный не выполнил их требований и заявил, что откроет огонь, если солдаты попытаются прибегнуть к силе. При этом он приказал выдать оружие отцу и другим находившимся здесь мужчинам. Отец запомнил слова Задорожного: "Мой долг перед советской властью — сохранить вас в целости и сохранности". Кто же отдал ему приказ?"

Итак, на Юге члены династии Романовых остались живы вовсе не потому, что там был некий безопасный регион. Уже летом 1917 года на Северном Кавказе дезертиры убили бывшего премьера Николая II Ивана Горемыкина. Романовы выжили, по свидетельству великого князя, лишь потому, что Кремль не отдал приказ тамошним властям об их убийстве, а чиновники на месте не желали сами отвечать за бессудную казнь членов царствующего дома. Итак, без приказа из Кремля Романовых не убивали.

Керенский выбрал Тобольск как место ссылки вполне разумно: поскольку выдворение в Сибирь традиционно считалось тяжким наказанием, отправка Романовых сразу исчерпала интерес к "возмездию революции". О царе забыли — что и рассчитал премьер, не рассчитавший только ситуацию собственного крушения. Перед отправкой двух поездов — с семьёй и с охраной — Керенский сам инструктировал начальника охраны полковника Кобылинского: "Не забывайте, что это бывший император. Ни он, ни его семья не должны ни в чем испытывать лишений". От стрелков царскосельской охраны он, успев уже стать премьером, потребовал относиться к узникам гуманно: "Лежачего не бьют". семье позволили взять в Тобольск всех, кого она пожелает.

Несколько человек спасли в те дни честь русской аристократии. Обер-гофмаршал двора князь Валентин Долгорукий согласился поехать в Сибирь со своим ссыльным повелителем. Второй обер-гофмаршал поопасался (и можно ли в чем-то винить человека, наверно, догадывавшегося о конце в Ипатьевском полуподвале?). Тогда царь пригласил поехать с ними генерал-адъютанта Илью Татищева, служившего ранее личным его представителем при дворе Кайзера. Узнав, что это не официальное предписание правительства, а только просьба узника, Илья Леонидович ответил: "Большая честь, что Государь в несчастье соизволил вспомнить обо мне, и размышлять тут не о чем".

Поехала с семьёй и любимая фрейлина графиня Анастасия Гендрикова, и обер-лектриса Шнейдер, и учителя языков: английского — мистер Гиббс (впоследствии православный священник) и французского — мосье Жильяр, добрый и честный человек. Оба учителя оставили нам интересные книги воспоминаний. О Тобольске помимо учителей вспоминают полковник Евгений Кобылинский, Клавдия Битнер, его жена, она и медсестра, и классная дама (в госпитале познакомилась с будущим мужем и с царицей, щипавшей там корпию). Клавдия поехала в Сибирь за мужем и преподавала царевнам русский язык, математику, географию. Но самые интересные мемуары об этом периоде жизни семьи принадлежат всё-таки человеку, которого рассерженный на него Николай обозвал в дневнике "поганцем" — политкомиссару по делам охраны царской семьи, знаменитому экс-заключенному Василию Семеновичу Панкратову.

Панкратов — пролетарий с Семянниковского оружейного завода; в 80-х годах, защищая в схватке какую-то товарку-народоволку, убил жандарма и был приговорен к двадцатилетней каторге. Отсидев 14 лет в Шлиссельбургской крепости, был выпущен в ссылку, а в 1905 году бежал, опять включился в движение и вновь попал в ссылку. Его безупречный в революционной среде общественный авторитет в 1917 году использовало Временное правительство. Ознакомившись с документами контрразведки, он публично через газету подтвердил, что на сей раз господа контрразведчики не ошиблись — через компаньона Парвуса Якоба Ганецкого (Фюрстенберга), через госпожу Дору Суменсон и столичного адвоката Мечислава Козловского на счёта большевиков из-за границы приходили огромные суммы денег.

...Впервые царскую семью без церемониального занавеса из лиц двора и свиты могли наблюдать простые люди, которым понравились те качества Романовых, что вовсе не ценило и не уважало обычное окружение — "по должности". "семья подкупала простотой и добротой" (Клавдия Битнер). "В домашнем быту семья Государя производила отличное впечатление. Все были искренно связаны чувствами простой, бесхитростной любви друг к другу. Отношения родителей с детьми, отношения друг с другом были сердечные, полные любви и уважения. Вкусы были простые, отношение к окружающим тоже" (Пьер Жильяр). Не следует думать, что перед нами вывернутая наизнанку, но все та же традиционная слащавая идеализация фигуры доброго царя-батюшки. Наблюдатели критически оценивали наблюдаемых. Кл. Битнер, например, отмечая предупредительность, корректность, "поразительную выдержку" Николая, говорила: "Он, мне думается, совсем не знал народа. У него было такое отношение к народу: добрый, хороший, мягкий народ. Его смутили худые люди в этой революции. Её заправилами являются "жиды". Но это все пройдет. Народ опомнится и снова будет порядок". Государыня — "самая настоящая царица: красивая, властная, величественная... Добра и в душе смиренна. Народа своего тоже не знала и не понимала... Пришёл из Омска какой-то отряд красноармейцев, она и говорит: "Вот, говорят, они нехорошие. Они хорошие, посмотрите, смотрят, улыбаются..". (Это был первый по времени отряд, пришедший их убивать).

"...Однажды я с ней сильно и горячо поспорила, так что и я, и она расплакались... Она, не понимая совершенно солдат, их отношения, которого те не смели все-таки обнаруживать в глаза, стала выказывать свои мысли: народ хороший, а вот если бы офицеры были бы энергичнее, было бы другое... Так после всего, что свершилось за эту войну и революцию с Россией, мог говорить только человек, который не знает и не видит своего народа".

Важным представляется показание Битнер о причине пылкой ненависти к кайзеровской Германии, которой Александра Федоровна всё время заряжала своего мужа: "Она безусловно сильно и глубоко любила Россию. Оба они с Государем больше всего боялись, что их увезут куда-нибудь за границу... Я удивлялась какой-то её ненависти к Германии и императору Вильгельму. Она не могла без сильного волнения и злобы говорить о них. Она мне много раз говорила: "Если бы вы знали, сколько они сделали зла моей родине". Она говорила про свое герцогство".

Герцогство Гессен-Дармштадтское в австро-прусской войне было союзником Австрии, вместе с ней потерпело поражение и было против воли присоединено к созданной Прусским королевством Германской империи. Видимо, Александра Федоровна, как многие южногерманцы, на терпела бисмарковских юнкеров, их высокомерную, дьявольскую гордыню, которая дважды привела великий центральноевропейский народ к катастрофе — для него самого и для всей Европы. (С трудом верится, но даже летом 1918 года, когда Романовых расстреливали в Екатеринбурге, в Берлине ещё планировали тотальные захваты земель в окружающих странах — у Бельгии и Франции, Польши и Румынии, Прибалтики и Украины, Сербии и Албании... Воистину германские военные были ужаснее даже российских! Когда узнаешь такую информацию, лучше понимаешь самоубийственное упорство супругов Романовых в войне). Как парадоксально переплетаются исторические ходы! Схватка России с Германией явилась в какой-то ничтожной мере, но всё-таки искрой реванша южной Германии за старинное поражение от Пруссии.
 
...Пока караул стрелков повиновался Кобылинскому, жизнь семьи в Тобольске протекала, относительно конечно, но спокойно. Население относилось с приязнью, стрелки, предупрежденные Керенским, их не стесняли; можно было вольно общаться с горожанами, посещать церковные службы. Даже октябрьский переворот не вызвал изменений: расчёт Керенского оказался верным, большевики позабыли про сосланных Романовых. Роковой конфликт возник на Рождество, 25-го по старому стилю декабря 1917 года. Местный священник о. Алексей Васильев провозгласил с амвона, как это всегда делалось до революции: "Многая лета самодержавнейшему Государю-Императору!"

Полковник Кобылинский в показаниях следователю Соколову назвал этот поступок священника "настоящей провокацией": он стал поводом для бунта стрелков охраны против Романовых и её начальника.
Уже с ноября выказывали солдаты недовольство: перестали выплачивать обещанное Керенским щедрое жалованье. Кобылинский залез в долги к местным тузам, доверявшим пока что кредитоспособности бывшего Государя и представителю Временного правительства. Как-то расплачивался командир с подчиненными, но, конечно, не полностью...

Ектения с амвона отца Васильева дала повод для выхода накопившегося раздражения: стрелки заявили, что полковник, мол, нарочно отсылает их из церкви, когда там "ведут монархическую пропаганду", что он, может быть, и сам контрреволюционер, что комиссар Панкратов этому офицеру, и царской семье мирволит как "Временных министров-капиталистов человек": было решено контролировать обоих Солдатским комитетом. Комитет постановил: больше семью в церковь не пускать. Кобылинский просил разрешения — пускать на двунадесятые праздники. Комитет постановил: пусть, если хотят, устраивают службы дома, но в присутствии караула.
 
И солдаты проникли в жилище семьи (бывший дом губернатора), чего раньше полковник старался не допускать. А проникнув, начали по мелочам издеваться над узниками. То разрушат ледяную горку, которую дети Романовых сделали себе, чтобы развлекаться в заключении, — "с неё город за забором виден, может, побег задумали!"; то на качелях часовой вырезал ножом известное слово из трех букв. Наконец, солдат принес полковнику постановление: снять с мундиров погоны, позорный символ старого режима. Комендант не за себя беспокоился: ведь его царственный его узник по привычке носил полковничьи погоны. Как ему такое передать?

— Не подчинится Николашка, я сам с него их сорву...
— А если он тебе за это по физиономии даст?
— Тогда и я ему дам.

Кобылинский еле-еле отговорил солдата ссылками на Москву, на дипломатические осложнения ("У него все европейские цари и короли родня!"), а потом попросил у пленника аудиенции:

— Ваше Величество, власть выскальзывает из моих рук. С нас сняли погоны. Я не могу больше быть Вам полезным. Если Вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу.

"Государь обнял меня за спину одной рукой, на глаза у него навернулись слезы. Он сказал: "Евгений Степанович, от себя, от жены и детей я очень прошу вас остаться. Вы видите, мы все терпим. Надо и вам потерпеть". Потом он обнял меня, и мы расцеловались. Я остался и решил терпеть".

Самым опасным из поступков солдат оказалось свержение Панкратова: 24 января 1918 года комиссара заставили выйти в отставку и послали делегацию в Москву, во ВЦИК Советов, с просьбой прислать нового, большевистского начальника. Вот тут-то в Кремле и вспомнили, что существует проблема не только "Учредилки", но и монархии, и надо решать её по-новому, по-революционному.

Нарком государственных имуществ Владимир Карелин (левый эсер, будущий начальник ИНО ГПУ УССР и свидетель обвинения на процессе Бухарина) прислал распоряжение: резко сократить расходы на содержание семьи (на каждого — "солдатский паек"). семья уволила десять человек, поехавших за хозяевами в ссылку. (Может, это оказалось во благо, спасло кому-то из них жизнь?) Нарком внутренних дел Григорий Петровский распорядился объявить арестованными не только семью, но и отправившихся за ней в ссылку свитских (Долгорукого, Татищева, Гендрикову, Шнейдер); солдаты на радостях арестовали всех обитателей дома вообще — и учителей, и прислугу. Новые арестанты "уплотнились", и сенная девушка Демидова у себя поселила за занавеской Долгорукова с Татищевым, например, но ни одного аршина жилья у своих хозяев свитские не заняли.

Сократив расходы на узников, Совет Народных Комиссаров увеличил расходы на жалованье стрелкам. Плату им ушестерили. "Все солдаты сразу стали большевиками", — рассказывал Кобылинский. Впрочем, все равно ведь ничего никому не платили: жалованье выписывалось на бумаге. Новый президент России, Яков Свердлов, пообещал прибывшим солдатским делегатам, мол, к ним скоро пришлют нового комиссара. "Разнесся слух, что приедет сам Троцкий".

...Здесь представляется уместным объяснить причины солдатского бунта против узников. Субъективно виноват был Панкратов. Он разделял народнические предрассудки своего бывшего государя: хороший, мол, добрый у нас народ. (Ему это все-таки простительней, как-никак ветеран-народник). Внушая стрелкам, что нужно вести себя с семьёй гуманно, он одновременно объяснял, что они-то, крестьяне, и есть соль земли, что их воля — Божья воля, ибо народная воля, ну и прочие аксиомы семидесятников. Тёмные парни услыхали, наконец, что образованные-то господа хотят от них узнать, где правда-истина на Русской земле. Тогда стрелки прогнали своего комиссара-учителя с его детскими понятиями "лежачего не бьют" и обратились за советом к тому, кто понимал их истинные желания намного лучше. К товарищу Якову Свердлову.

Когда-то Алекс Токвиль, изучая историю французской революции, зафиксировал: народ ненавидел аристократов не во власти, — тогда их, напротив, уважали. Ненависть возникла позднее, когда аристократия потеряла все привилегии, включая право эксплуатировать крестьян: "Преследование теряющих силу общественных групп, возможно, некрасивое зрелище, но объясняется оно не только человеческой низостью. Люди подчиняются власти и терпят её — или, наоборот, ненавидят потерявших власть богачей — в силу разумного инстинкта, подсказывающего, что власть есть функция, существующая в обществе на благо всех. Даже эксплуатация и подавление обеспечивают общественный порядок. Зато богатство без власти и без участия в политике воспринималось людьми как чистый паразитизм, бесполезность и ненормальность: подобное явление воспринималось как парадокс, как нарушение нормального баланса общественных связей". Именно такой вылепилась российская Народная Воля, какой за 130 лет до неё Народная Воля французская.

События в Тобольске развернулись, однако, не так, как виделось наивным солдатам. Вскоре после возвращения их делегатов от Свердлова в Тобольск вместо долгожданного большевистского комиссара прорвались с боями (по их рассказам) два вооруженных отряда: один из Омска, другой из Екатеринбурга. Во главе последнего и стоял комиссар, некий Заславский. "Раза два у Соколова мелькает фамилия третьего еврея, Заславского, — замечает Бруцкус. — Но тут уже было такое ничтожество, притом убийствам в Алапаевске и Екатеринбурге совершенно чуждое, что Соколов, назвав этого Заславского "важным деятелем", более его не упоминает, не пояснив толком, что такое учинил Заславский, не потрудившись приставить ему явно звучащее еврейское имя, Хаима или Янкеля. Просто еврей Заславский, без особой надобности выскочивший на страницы следствия об убийстве царской семьи".

Бруцкус прав — но и неправ. Прав, когда обвиняет Соколова в дурном ведении следствия, в том, что в сочиненном деле Заславский выглядит лишь ненароком выскочившим фигурантом, вставленным из-за его еврейской фамилии. Неправ, когда думает, что Заславский вообще непричастен к делу. (Ему в голову не пришло, что, напав на след действительного, а не сочиненного еврейского кандидата в цареубийцы, юрист упустил такой ценный след. Он тоже переоценил Соколова как профессионала). Между тем безымянный Заславский оказался первым человеком, посланным из Екатеринбурга, чтобы убить Романовых в ссылке. Как раз в Тобольске.

Глава 23. Заговорщики
Прибывшие в Тобольск отряды, захватив и поделив власть, стали требовать от Отряда особого назначения (царскосельских стрелков) выдачи им Романовых. Больше всех старался Заславский, распустив слухи о готовящемся побеге семьи, он предлагал перевести их "на гору" — в тобольскую тюрьму. Царскосельские солдаты категорически отказали. Во-первых, за узников по Закону отвечали все-таки они, а не омичи с уральцами. Во-вторых, им не хотелось перебираться из уютных окрестностей губернаторского дома в тюремные казармы. Хотя стрелков насчитывалось человек триста, а красноармейцев свыше полутора тысяч, но кадровые солдаты не боялись "этой сволочи", а те не посмели задирать столичных гордецов. Но зачем вообще большевики прислали сильные части в далекий Тобольск? Что за срочная возникла в том причина?

...Эту главу я не могу продолжать, не предупредив читателя о дурном и ненадежном качестве источников, на которые вынужден буду далее ссылаться. Главными источниками моих сведений о цареубийстве до недавнего времени служили всего две книги: из изданных за пределами России книга Николая Соколова, а из советских — книга Марка Касвинова. Для нынешней главы обе книги и до сих пор мои единственные родники информации. Между тем, их авторы, несмотря на зеркальную противоположность своих политических позиций, методологически напоминают мне главного персонажа солженицынского "Ленина в Цюрихе": "...он видел выводы своих книг исключительно рано, ещё не садясь писать их". Что белый, что красный, оба автора в этом смысле – прямо-таки истинные ленинцы.
Вот несколько образчиков их суждений — для наглядности.

Исходный вывод Касвинова таков: всё, что делали Романовы, изначально гнусно. Узники мечтали освободиться? "Они мечтали о реванше". Узники читали, учили детей? Мещане, заняты мелкими личными делами. Царица держалась горделиво? "Не понимает, что её времена прошли". Царь, напротив, вёл себя легко и доступно? Понятно: высматривал лазейку для побега. Царевич, оказывается, делал много грамматических ошибок в дневнике — и вот такого безграмотного мальчика они готовили нам в цари?! Царица говорила "с тяжелым немецким акцентом" — неужели после этого вы станете её жалеть? А когда написала брату, герцогу Гессенскому, с просьбой о помощи — ну, это уж каждому понятно: вмешивала иностранцев в наши внутренние российские дела. Вообще она немка, что вы от неё хотите.... Характерный для позиции Касвинова эпизод. Получив назначение в Тобольск, комиссар Панкратов отправился к старейшине своей партии, "бабушке русской революции" Екатерине Брешко-Брешковской. "Смотри, Василий, — наставила его эсерка, — ты сам все испытал, пойми и их испытания. Ты человек, и они тоже люди". Как это понимать? А так, что старый революционер Панкратов не был виноват в своей, как сказано в тексте, "пошлой гуманности": это "эсеры его обработали, настроили против большевиков, обратили в промещанскую веру".

Следует эпизод, иллюстрирующий пошлость и мещанство комиссара Панкратова: царь, заинтересовавшись его мемуарной книгой, попросил рассказать про свою жизнь царским детям. Вздумал учить их стойко переносить несчастья на "живом примере". "Какая странная игра судьбы! Почти всю жизнь быть гонимым, считаться врагом династии. Но вот условия меняются, и этот вредный человек приглашается в наставники детей бывшего самодержца, — вспоминал потом сам комиссар. — Эта семья задыхалась в однообразии дворцовой атмосферы, испытывала духовный голод, жажду встреч с другими людьми, но традиции, как гиря, тянули её назад".

Панкратов посоветовал Клавдии Битнер сделать урок литературы по "Русским женщинам" Некрасова и вспоминал, какой близкой показалась великим княжнам поэма об аристократках, уехавших в Сибирь за их мужьями, политическими узниками: "Как раньше никто не говорил, что у нас есть такой чудный поэт!" – говорили девушки. После чего историк Касвинов комментирует: "У эсеровского уполномоченного хватило неуважения к самому себе, чтобы из истории своих страданий на каторге и в ссылке сделать развлечение для того, кто олицетворял этот сад пыток... За любезную улыбку своего поднадзорного эсеровский уполномоченный готов ему все простить". Отсюда вытекала вся судьба этого пошлого Панкратова: "Двусмысленное поведение привело солдат к разочарованию в нём".

О предубежденной позиции и методах Соколова мы много писали выше, не будем повторяться. Но — без книг этих двух авторов никто о цареубийстве рассуждать не может, ибо только они были допущены ко многим документам, засекреченным в архивах. (В частности, Соколов пользовался теми 6-ю томами следственного дела, которые не поступили пока что ни в Гарвард, ни в "Посев"). И только у этих сочинителей есть информация о заговорах с целью освобождения Романовых, которые дали Кремлю повод для отправки первых красных отрядов в Тобольск.

Бруцкус: "Поводом послужили слухи, что монархисты готовят увоз Царской семьи, что, во всяком случае, какие-то правые организации работают в Тобольске и Тюмени в пользу Романовых... И Москва стала принимать меры. Знай, однако, Ленин, кто был спасителем царя в Тобольске, он не всполошился бы, и судьба Царской семьи решена была бы иначе... Нам нет надобности приводить свои доказательства, что организация спасения Царской семьи была вся основана на мошенничестве, провокации и предательстве... причём лицами, о происхождении которых Соколов не решится сказать, что оно ему неизвестно, что они "по-видимому, русские".
 
Нет, преступниками, наживавшими воровским способом деньги на Царской крови, были истинно русские люди и во главе их стоял служитель православной церкви... Факты эти установлены самим Дитерихсом. Указав, что спасителями Романовых выставляли себя молодые офицеры, рассчитывавшие впоследствии извлечь из этого выгоду, Дитерихс продолжает (в подлиннике ч.1, стр.70): "Были и другого направления организаторы...Совершенно загадочный и своеобразный характер их работы сильно походил на крупную и преступную провокацию и даже предательство по отношению к Их Величествам. Один из таких спасителей, капитан Борис Николаевич Соловьев, муж дочери Распутина, Мары, сидел в Тюмени и не пропускал в Тобольск приехавших из России с деньгами для царя и поручениями, требуя передачи посылок ему, а тех, кто уезжал в Тобольск вопреки его запрету, выдавал большевикам... Соловьев сам хвастал, что по его доносу были расстреляны большевиками два офицера и дама".

Кто были упомянутые Бруцкусом и Дитерихсом "молодые офицеры, выставлявшие себя спасителями царя"? Их патроном оказался правый депутат Марков-2-й, а руководителем — ротмистр Сергей Марков, уверявший потом, что побега не произошло, ибо царь против него возражал. Вот, однако, свидетельство другого современника, бывшего корниловца, впоследствии писателя, редактора нью-йоркского "Нового журнала" Р. Гуля, разговорившегося с экс-адъютантом Керенского Вороновичем: "Воронович говорил, что когда Государь с семьёй были отправлены из Царского в Тобольск, в Петрограде создалась группа офицеров, поставившая задачей организацию побега из Тобольска. У Вороновича с этой группой была связь, и он сказал мне, что на подготовку побега семьи Государя передал этой группе офицеров два миллиона рублей, полученных от Керенского из секретных фондов".

Гуль спрашивал об акции Керенского ("Ничего не знаю. После смерти мои архивы будут опубликованы"), и его близкого друга, бывшего министра Ираклия Церетели ("Знаете, это на Александра очень похоже"). Воронович потом объяснял Гулю, что попытка не удалась, потому что офицеры разворовали и прокутили ассигнованные премьером на побег суммы: "Если бы я знал, как дело обернется, сам бы все сделал".

Другая организация "спасителей" возникла в Сибири — в Тюмени, на ближайшей железнодорожной станции к тогдашнему Тобольску, и возглавлял её зять Распутина, офицер Борис Соловьев, а в самом Тобольске - священник Алексей Васильев. "В свой центр в Петербурге о. Васильев и Соловьев доносили, что у них на месте 300 человек, новых людей посылать не надо, но требовали все новых и новых денег — для царской семьи и для организации" (Бруцкус). В памяти Аркадия Столыпина, сына бывшего премьера, сохранилось, как в дом его родственника, Штейна, собравшегося ехать в Сибирь, ночью пришёл уволенный царем за конституционалистские симпатии министр земледелия Кривошеин и принес деньги: "Бога ради, спасите их!"

"Отец Васильев передал Государю незначительную сумму денег, которая потом, по сличении с суммами, присылавшимися ему и Соловьеву, оказалась совершенно ничтожной. Вот это и были те заговорщики, которые готовились свалить трон Ленина. У страха, однако, глаза велики, и Ленин решил увезти Романовых из опасного гнезда контрреволюции", — подвел итог Бруцкус. Оба источника — и Соколов, и Касвинов — демонизируют "освободителей" семьи. Для Соколова Распутин есть несомненный германский агент, следовательно, его зять был германским агентом. Доказательств никаких, и Соколов совершает одно из самых отвратительных следственных деяний — в моём личном восприятии. Пользуясь тем, что, согласно полномочиям юриста, он имел право влезать в личную жизнь подозреваемого, читать его письма и дневники, спрашивать об интимных аспектах быта, Соколов опубликовал выдержки из дневника офицера - для "общей характеристики личности", как сие называется на их птичьем языке. Вот образец: "Продолжая жить с ней, надо требовать от неё хоть красивого тела, чем не может похвастать моя супруга. Значит, просто для половых сношений она служить мне не может, есть много лучше и выгодней".

Тут же выдержки из дневников Мары (Матрены) Распутиной — даже и не свидетельницы по делу: "Раз его с малых лет не воспитали и не научили, он мне много говорит неправд. Буду надеяться, что Господь его исправит".

Это вот и есть улики по обвинению в германском шпионаже! Касвинов изобличает тюменско-тобольских "заговорщиков" в работе на других покупателей их информации, и его версия выглядит правдоподобней. Но обмарать грязью офицера и священника являлось все-таки сверхзадачей советского исследователя, и для исполнения её он мог прилгнуть на Соловьева и на о. Васильева.
Оговорив понимаемое, приступаю к цитированию: "Шло дело гладко, поручик и священник были друг другом довольны. Плывущее в руки мирно делили, по-хорошему. Но случилось однажды расхождение в расчётах. Служитель культа обнаружил, что партнер его обкрадывает... и с воплем: "Караул, ограбили!" отец Алексей побежал жаловаться. И кому же? Боже праведный! Комиссарам Совдепа! Вовремя учуяв, что предстоит объяснение в ЧК, поручик не стал терять времени: уложил в чемоданы свои накопления как денежной наличностью, так и ювелирными изделиями, и вместе с Матреной подался на восток. Угодили они вскоре в расположение воинства атамана Семёнова. Здесь поручик сделал неверный шаг: предложил наложнице атамана Серафиме Маевской царский кулон за 50.000 рублей. Атаману сделка показалась слишком сложной и дорогой, он её упростил и удешевил: приказал поставить Соловьева к стенке как большевистского агента... В последний момент Матрена спасла жизнь супругу, отдав Семёнову всю бриллиантовую коллекцию, вывезенную из Тюмени".

По версии Касвинова, группа Соловьева и о. Васильева была просто уголовной шайкой, выманивавшей деньги и ценности как у жертв, так и у посылавших им деньги на "спасение". В это, пожалуй, вписывается и рождественское богослужение о. Васильева: от него могла требоваться демонстрация личной преданности "семье". Самое важное у Касвинова — резюме: "Жалоба суетливого попа открыла тобольским советским организациям кое-что не лишенное значения". До чего знакомый служебный стиль!

Вот другая информация, уже встревожившая, по Касвинову, Москву: "Екатеринбургскому рабочему И. П. Логинову довелось разговориться в Тобольске с солдатом охраны. Тот проболтался: полковник Кобылинский, сказал он, кой-кого в батальоне предупредил, что как только сойдет лед и шхуна "Мария" сможет сдвинуться с места, солдаты конвоя поедут по домам, "охраняемые... того... уплывут и догонять их будет некому".

Про сообщение о. Васильева в совет (или в ЧК?), как и про донос рабочего И. Логинова мною не найдено никаких сведений ни в деле, ни в других документальных источниках. Касвинов явно воспользовался какими-то "закрытыми" материалами, к коим был допущен. Можно с одинаковой верностью предположить, что такая информация существовала — тогда ясно, почему Свердлов в это время настаивал на эвакуации узников до ледохода во что бы то ни стало — как и то, что, существуя, она всё-таки была ложной. Если бы Кобылинский действительно планировал освобождение царской семьи, он не скрыл бы этого факта позже, в показаниях уже "белому" следователю.

Но, как бы ни было, доносы напугали Кремль. И вот по приказу Москвы в Тобольск и двинулись два отряда — с боевой задачей захватить царя. Неожиданное сопротивление стрелков охраны остановило, однако, Красную гвардию в её тобольских казармах. Противостояние столичного и урало-сибирских отрядов длилось до 22 апреля, когда в Тобольск в дополнение к екатеринбуржцам и омичам прибыл третий красный отряд, составленный на этот раз из уфимцев. Во главе его ехал комиссар, о прибытии которого Свердлов заранее предупреждал в Кремле царскосельских стрелков: особоуполномоченный ЦИКа Советов РСФСР, старый революционер Василий Васильевич Яковлев.

Глава 24. Сказание о Яковлеве
Он пробудет в нашем сюжете примерно неделю. 22 апреля 1918 года появился в Тобольске. 25-го встретился с Романовыми. 30 апреля на вокзале Екатеринбург-2 (ныне ст. Шарташ) передаст царскую семью екатеринбургским комиссарам. И попадет в историю - навсегда. Краткая хроника событий этой недели: прибыв в Тобольск, завоевал доверие охраны и получил от неё царя для эвакуации в семьи Екатеринбург. Появившись с императорской четой и одной из великих княжен на ближайшей к Тобольску железнодорожной станции Тюмень, неожиданно повернул спецпоезд не в сторону Екатеринбурга, а в противоположном направлении, на восток. Объявлен екатеринбургским советом изменником революции. В Омске поезд задержали отряды красной гвардии. Яковлев поворачивает обратно и отдает пленников в Шарташе под расписку екатеринбургскому совету. Оттуда возвращается в Москву.

Дальнейшие события его жизни — это штрихи на полях специальных исследований. Командарм и комиссар, а потом комиссар Второй армии красных. "Темной осенней ночью" (М.Касвинов) переходит на сторону Учредительного собрания — ему пообещали "не мстить за прошлое". Арестован белой контрразведкой: "Здесь он и пропал" (Н. Соколов). Для Соколова сюжет ясен: с помощью Яковлева "немцы увозили Государя с семьёй поближе к расположению своих сил".

Какие основания у юриста бросить обвинение в государственной измене большевистскому комиссару? Прошу не подозревать меня в преувеличении, но недоверчивых прошу самих посмотреть книгу Соколова. Причина обвинения такова: Яковлев понравился царю. ("Это человек неплохой, прямой, он мне определенно нравится"). Царь был многоопытным политиком, четверть века учившимся, управляя державой, разбираться в людях. Ну, мог ли такому человеку понравиться ? Нет. , если он не был евреем, являлся отбросом лишь русского общества, продавшимся евреям, следовательно, понравиться царю не мог. Следовательно?.. Правильно: следовательно, Яковлев не был евреем.
 
Кем же был? Кто был настолько силен, чтобы отправить посланца с вооруженным отрядом и мандатом за подписями Ленина и Свердлова спасать царя? Пожалуйста, вам предлагают выбор: либо его хозяева - правители Центральных держав, либо лидеры Антанты. Николай Соколов предпочитал (чисто интуитивно) Кайзера: "Государь правильно понял Яковлева... Скрываясь под маской, тот пытался увезти царя и наследника, выполняя немецкую волю". Версия Н. Соколова впоследствии подправлена неким В. Александровым, американским журналистом. Поскольку архивы германских разведслужб с годами приоткрывались, но никакого агента "Яковлева" в них не обнаружилось, Александров предложил читателям запасной вариант: загадочный Яковлев "состоял на британской службе". Журналист ссыылается на книгу некоего де Куэ "The tragic Tzarina" (я не читал её): "Этот резидент с канадским паспортом и квазиреволюционной эсеровской репутацией на политическом счёту" был заслан в Россию по поручению Интеллидженс сервис". Александров согласен с де Куэ: "Нет ничего невероятного, что британская разведка обзавелась в рядах русских революционеров вторым сверхшпионом" (первым посчитал легендарного героя историко-революционных фильмов и западных сериалов Сиднея Рейли).

Касвинов изложил ещё один, советский вариант яковлевской легенды. Его нетрудно угадать, если вспомнить, что Яковлев перешел в 1918 году на сторону "белых". Историк, увы, не смог установить настоящей фамилии этого "некто", "некоего" Яковлева, служившего всё-таки советским командармом и особоуполномоченным ВЦИКа. Прям-таки тайной гражданина Коровьева повеяло от происхождения Яковлева. То он - по Касвинову – уфимец Константин Мячин, то киевский купеческий сын Москвин, то отпрыск рижского инженера Зариня... В журнальном варианте "23 ступеней" комиссар зовется: Яковлев-Заринь. Понимаете, кто он? Рижанин... Чуете?

В отличие от фамилии, партийная принадлежность сомнений не вызывала: "В разгар революционных событий пятого года вступил в партию эсеров... бежал за границу". За границей жил в Германии (конечно, бюро фон Николаи!) и в Канаде (британский доминион, т.е. Интеллидженс сервис!). В Россию вернулся через "Стокгольм, тогда главную явку международного шпионажа. К удивлению многих эмигрантов, пробиравшихся в Петроград, бумажник Яковлева был переполнен банкнотами" (видимо, к удивлению и Ленина тоже, пробиравшегося через "стокгольмскую явку мирового шпионажа" с теми же банкнотами?). Касвинову известно и то, каким способом Яковлев заполучил в свои руки мандат на вывоз царя из Тобольска: "В 1917 году он вертится в окружении эсеровских лидеров, сначала Бориса Савинкова, потом полковника Муравьева", а также Марии Спиридоновой, Бориса Камкова (Каца) и Израиля Штейнберга: "Существуют указания, что на назначении Яковлева особоуполномоченным ВЦИКа настоял ЦК левых эсеров".

Нужно ли объяснять нелепость, чтобы Свердлов поручил важнейшую политическую миссию функционеру антибольшевистской оппозиции! (Прошёл уже месяц, как левые эсеры после Бреста вышли из правительства). Или, напротив, чтобы англичане или там немцы поручили похитить царя с семьёй, официально отказавшись принять Романовых легальным способом? Но — "попытка не удалась, авантюра провалилась. Дерзкое кружение по сибирским железным дорогам двойного шпиона-диверсанта, называвшего себя Яковлевым кончилось ничем".

После начала Перестройки вдруг стало ясно, что в новой нравственно-политической ситуации властям совсем невыгодно держать Яковлева в латышах и эсерах: он ведь спасал доверенных его попечению узников. Значит, решение о расстреле действительно принияли жестокие палачи-екатеринбуржцы, которых судьба 20 лет спустя и покарала, а вот наш, посланец Кремля, человек с мандатом от Ленина и Свердлова, гуманно сопротивлялся бессудному убийству.

И историк Генрих Иоффе, автор книги "Великий Октябрь и эпилог царизма", сумел открыть псевдоним "Яковлева": он принадлежал не Москвину и не Зариню из Риги, а действительно нашему человеку, т.е. Мячину, и не в Уфе родившемуся даже, а в нашей коренной глубинке — в селе Шарлык Оренбургской губернии. И был не эсером, конечно, а всегда-всегда , руководителем "Боевого отряда народного вооружения", экспроприатором оружия, динамита, шрифта и, разумеется, денег. (Мячин служил Горькому прототипом для грабителя почтового поезда в "Жизни Клима Самгина"). В 1909 году, раздобыв паспорт студента Яковлева, Мячин с товарищами ограбил поезд с золотом на станции Миасс и захватил там сто тысяч. "По отношению к врагу, — вспоминал сей персонаж голливудского фильма, — все средства были хороши".

Поскольку среди охраны оказались убитые, Столыпин повелел "добыть ему их буйные головы", 13 боевиков полицией были схвачены, но Яковлев, отстреливаясь, ушел — с деньгами — и передал их в кассу Большевистского центра. На них-то и открыты знаменитые партийные школы на Капри и в Болонье, где грабитель сам числился слушателем под кличкой "Антон" (лекторами же были Горький, Луначарский, философ и романист Богданов). Потом "Антон" вернулся в Россию, чтобы ограбить киевское казначейство ("нужны были деньги на открытие новых партийных школ", — эпически повествует Г. Иоффе), но его явку выдали полиции, и он опять бежал заграницу. "Для Яковлева началась шестилетняя эмигрантская жизнь, — пишет Г. Иоффе, — об этом периоде его жизни известно очень мало".

Но кое-что можно всё-таки вычислить. В год начала его эмиграции состоялась так называемая Пражская конференция РСДРП, узурпировавшая власть в партии в руках Ленина. Никого из прежних партийных лидеров, кроме Ленина, не избрали в новый ЦК — не только меньшевиков, но и старых большевиков. Засияли новые политические фигуры, до тех пор малоизвестные "практики": в семичленный ЦК вошел, например, представитель Урала "товарищ Андрей" (Яков Свердлов), кооптировали туда и кавказского товарища, вожака экспроприаторов "товарища Кобу" (Иосифа Сталина).
 
Законно избрали в ЦК и в Русское бюро (аналог будущего секретариата ЦК) ещё одного нового лидера, "товарища Филиппа" (запомните, пожалуйста, имя, важное для развития нашего сюжета), по паспорту Исая Голощёкина. А вот Василий Яковлев, слушатель каприйской школы, человек, связанный с потерпевшим поражение старым Большевистским центром, ушел в тень. Известно только, что работал после Пражской конференции не в Германии или Канаде, а в Бельгии. После начала первой мировой войны германские оккупанты интернировали его как гражданина враждебного Государства.

Возвратился в Россию весной 1917 года и был назначен на должность... заместителя хранителя библиотеки Генерального штаба. Объективные показатели для занятия должности имелись: он владел свободно немецким, английским, французским, хорошо знал электротехнику и корабельное дело. Но, думается, главную роль в необычном назначении сыграли старые связи. Г. Иоффе, не называя этого имени, иронизирует над Касвиновым, как же, мол, тот не сумел установить, где и кем был Яковлев в октябре 1917 года: его назначили большевистским комиссаром Центральной телефонной станции (смотри фильм М. Ромма "Ленин в Октябре"), упомянут он и в бумагах Ленина ("5.30 — телефон Яковлева. Комиссар"). В то время он несомненно хорошо знал босса, комиссара Военно-революционного комитета по делам внешней и внутренней связи вышеупомянутого Голощёкина.

В конце января 1918 года на Южном Урале возникает антисоветское восстание казачьего атамана Александра Дутова. Свердлов, знавший Мячина-Яковлева по Уралу, направляет его главным воинским начальником (облвоенкомом) в Уральскую область. Но Уральский совет "уже утвердил на этом посту видного И. Голощёкина, и председатель Всероссийской коллегии по формированию Красной армии аннулирует выданный Яковлеву мандат... Пришлось Яковлеву ехать в Уфу" (Г. Иоффе).

Эти сведения советского историка любопытны. Дело в том, что во всех без исключения западных исследованиях Филипп Голощёкин (обратите внимание, что Иоффе дает ему подлинный инициал — "И"). изображен как глава де-факто екатеринбургских комиссаров, "око Москвы" на Урале, эмиссар Кремля на востоке. В основе сих суждений лежат предположения Соколова об особой личной дружбе комиссара-еврея с двумя главными евреями в большевистской головке — Свердловым и Зиновьевым. Но если верить данным Иоффе, то как раз не Голощёкина, а именно Яковлева намечал Свердлов на роль "своего ока" в регионе. Голощёкин же занял этот пост по воле местных, екатеринбургских большевиков... Этот нюанс объяснит потом определенные загадки в сюжете.

Какова в тот исторический момент (середина весны 1918 года) специфика политической ситуации в Кремле? Учредительное собрание разогнано, заключен Брестский мир с Германией, правит Совет Народных Комиссаров во главе с Лениным. Программа Ленина, поднявшая партию на захват власти, такова: "Если бы революция поставила нашу партию у власти, мы предложили бы мир всем воюющим на условии освобождения всех колоний и всех зависимых, угнетенных и неполноправных народов. Ни Германия, ни Англия с Францией не приняли бы при их теперешних правительствах этих условий. Тогда мы должны были бы подготовить и провести революционную войну, т.е. не только провели бы самыми решительными мерами всю нашу программу-минимум, но и... поднимали бы на восстание социалистический пролетариат Европы".

Шутница-история поставила партию у власти, и практический политик предложил товарищам не начинать "революционную войну", а, пользуясь его собственными терминами, заключить с Германией "грабительский, похабный аннексионистский мир". Авторитет Ленина, согласившегося удовлетворить аппетиты германской военщины, невероятно упал в партии. (Тем более, что, как выяснялось с каждым месяцем, его противники оказались правы в главном: мир не принес ни окончания войны, ни даже новых границ. Германские войска продолжали двигаться на восток, захватывая всё, что соблазняло генералов). Что же планировали небольшевистские противники Ленина? Это можно узнать из показаний генерала Кислицына, приведённых в "деле" у Соколова: "Большевизм в России был создан немцами, их командованием... Ленин и Троцкий их агенты, посланные к нам для развала России".

Даже в собственной большевистской фракции, например, в Моссовете, из 400 большевиков за Лениным шло в те дни... тринадцать депутатов. Ленин твердо верил, как некогда царица Александра Федоровна: "Когда она говорила про революцию, то говорила с полным убеждением, что такая же судьба постигнет Германию. Я ясно чувствовала эту её мысль: революция в России не без влияния Германии, но она поплатится сама тем же, что сделала с Россией. И ясно было видно, что эта мысль радовала её" (показания Кл. Битнер).

Редко когда-либо и какой-либо политический вождь подвергался такому колоссальному давлению, как Ленин весной 1918 года. (В ситуации, когда надо заставить сторонников отступить, тогда и проверяется подлинная сила и способности вождя. Ведь нестись на гребне наступления вперёд может любой демагог).

Завязывались постоянно новые политические комбинации: вслед за Лениным ангажироваться у посла фон Кюльмана пробовали и председатель разогнанного Учредительного собрания Виктор Чернов, и председатель исторически самой авторитетной — кадетской — партии Павел Милюков, и последний защитник Временного правительства атаман Всевеликого войска донского Павел Краснов. В любой момент Кайзер, фон Кюльман и Ко могли предпочесть Ленину иных партнеров. Взбунтовался его единственный политический союзник — левые эсеры. Против вождя выступило большинство местных органов власти в городах — советов плюс главные организации собственной партии.

Ведя сложнейшую игру, вроде бы во всем уступая немцам, но одновременно сковывая на востоке необходимую для оказания политического давления на него германскую полумиллионную армию, почти 25% сил фон Гинденбурга, он тем самым обрекал Германию на неизбежное военное и политическое поражение. Ленин использовал все карты, даже самые малые, которые оставались в его руках. Свою инициативу в этом политическом покере он оттягивал до того момента, когда Красная армия получит возможность ворваться в Берлин, главную мишень Ленина. И одной из мелких, но все же "картинок" оказалась в раскладе его политических мастей семья, состоявшая в кровном родстве почти со всеми династиями Европы. " в широчайших размерах практиковали средства из арсенала власти мрачнейших времен Средневековья: тайные судилища, бессудные казни, пытки и особенно заложничество были любимыми приемами ленинской администрации, и можно себе представить, как смаковали в Кремле идею запугать немцев и белых генералов угрозой убить объявленных заложниками членов Царской семьи — царя с царицей, юношу-наследника, молодых девушек-княжен" (Бруцкус).

Наилучшим местом для заключения Романовых считался в Кремле Екатеринбург, одинаково далекий от наступавших с Запада германских войск, от высадившихся на севере англичан, от восставших на юге казаков. Но был у этого географически наивыгоднейшего пункта немалый недостаток: власть там принадлежала коалиции левых коммунистов и левых эсеров. И Уральский областной совет занимался "сепаратистско-централистскими действиями", справедливо определил Генрих Иоффе, видимо, таким странным термином определив одновременное стремление Урала к независимости от Москвы и к сосредоточению политической власти в собственных руках. На Урале даже печатали... собственные деньги!

Иоффе цитирует воспоминания одного из участников цареубийства, чекиста И. Родзинского: "Засилье в головке было левокоммунистическое... Александр Белобородов, Николай Толмачев, Евгений Преображенский — всё это были леваки". К списку главнейших екатеринбургских леваков можно добавить и двух неназванных лидеров "головки": "Филиппа" Голощёкина и Георгия Сафарова, через несколько месяцев оба они станут признанными вождями оппозиции Ленину, так называемой "военной".

Поэтому эвакуировать Романовых из Тобольска в оплот большевизма Екатеринбург Кремль поручил не местным властям, а особому лицу - Яковлеву. С одной стороны, на Урале его хорошо знали — там он был человеком в революционных кругах весьма известным; с другой, он и сам недолюбливал отвергнувших его ради пришельца Голощёкина местных комиссаров. Точно выполнит волю давшей полномочия Москвы, а не будет слушаться хозяев из Екатеринбурга.

"Жизнь Государя, по мысли Ленина, должна была быть сохранена до той минуты, когда придется с ней покончить в силу особых обстоятельств — это был со стороны Ленина грубый расчёт на использование обреченных до последней возможности" (Бруцкус); и уральской самодеятельности в вопросе, от которого в какой-то степени зависели судьбы Советской республики, Ленин не желал и не мог допустить.
 
А теперь послушаем рассказ самого Яковлева о том, как он получил особое поручение. Доставив в столицу эшелон с сибирским хлебом, счёл для себя полезным явиться "к председателю ВЦИКа тов. Свердлову, с которым работал вместе ещё в дореволюционное время... После нескольких обычных теплых товарищеских приветствий тов. Свердлов бросил ошеломившую меня фразу:
— Ну что, Антон, много народу перестрелял?
Я сразу понял, что все перипетии нашей бешеной скачки с 40 вагонами хлеба в Москву в недельный срок ему хорошо известны, знает он и переделки с нападавшими на поезд отрядами.
— Ну ладно, дело не в этом, — как обычно, твердо и определенно заговорил товарищ Яков. — Я тебя давно ждал. У меня есть к тебе секретный разговор... Ты получишь огромной государственной важности поручение.
Очевидно, мое лицо выразило смесь разных чувств — тов. Свердлов не удержался и улыбнулся:
— Эк, какой нетерпеливый... Кстати, ты заветы уральских боевиков не забыл ещё? Говорить можно не то, что можно, а то, что нужно — заграница из тебя это не вытравила? Это я спрашиваю к тому, что будем говорить с тобой — знаем ты да я, понял?
— Есть! — ответил я, почти растроганный великим доверием.
— Ну, пока все. После заседания ВЦИКа приходи прямо в кабинет, — и он ушел. После я узнал, что в это время у него проходило совещание по предстоящему мне поручению с товарищем Лениным.
...Я пришёл слишком рано. Через час пришёл и он:
— Ну, дело вот в чем... Совнарком постановил вывезти Романовых из Тобольска. Пока на Урал.
Я вспыхнул огнем — заговорила старая уральская боевая закваска.
— Исполню в точности. Каковы будут мои полномочия?
— Полная инициатива. Отряд набираешь по личному усмотрению. Поезд спецназначения. Мандат получишь за подписью предсовнаркома товарища Ленина и моей. С правом до расстрела всякого, кто не выполнит твоих распоряжений. Только...
Я напряженно молчал и ждал.
— ...только уральцы уже потерпели поражение. Как только были получены сведения о подготовке побега Романовых, Екатеринбургский совет послал отряд и хотел увезти Романовых — ничего не вышло, охрана не дала. Омский со своим отрядом тоже ничего не мог поделать...
— Охрана отказалась выдать Романовых?
— И да, и нет, — сказал Свердлов. — Там, во всяком случае, положение очень серьезное. Верить охране нельзя... Все уральские и омские отряды, тобольский гарнизон — в твоем распоряжении... С солдатами охраны нужно рассчитаться. Деньги у тебя есть?
— Пять миллионов.
— Возьми, сколько нужно... Во всех действиях — строжайшая конспирация. По всем вопросам перевозок обращаться исключительно ко мне. По прямому проводу: Москва, Кремль, Свердлову".
Подготовив спецпоезд, Яковлев пришёл к боссу за мандатом:
"— Ага! — воскликнул Свердлов и взялся за ручку телефона. — Товарищ Енукидзе, как бумаги, мандат Яковлеву? Готово? Хорошо. Подпись Ильича? Сам приду.
В мандате, в виду конспирации, не упоминалось ни о царе, ни о Тобольске.
...Чтобы окончательно убедиться в правильности понятых мною инструкций, я спросил:
— Груз должен быть доставлен живым?
Товарищ Свердлов крепко пожал мою руку и резко отчеканил:
— Живым. Надеюсь, выполнишь инструкцию в точности".

Подготовив отряд в 115 человек из числа лично преданных земляков-уфимцев, Яковлев отправился в Екатеринбург на встречу с уральской властью: "В Екатеринбурге меня встретили на вокзале товарищи Дидковский и Голощёкин". Здесь мы впервые встречаемся с людьми, по официальной версии вынесшими приговор Романовым, а по "белой" версии, один из них, Голощёкин, считается главным организатором цареубийства. Борис Владимирович Дидковский, заместитель председателя Уральского совета, главный соперник Александра Белобородова за власть в регионе, происхождением дворянин, сын штабс-капитана 127 Путивльского полка, воспитанник петербургского кадетского корпуса, потом студент Женевского университета. В Россию вернулся в 1913 году как ассистент профессора геологии, - стал в марте 1917 года, - дворянское происхождение и послереволюционный партийный стаж искупал особым старанием на новом советском посту.

Его спутник, известный в истории под именем Филиппа Голощёкина, — одна из самых таинственных фигур в сюжете екатеринбургского преступления. Что настоящее имя не Филипп — говорилось выше. Но каково оно на самом деле? Генерал Дитерихс именует его Исааком, Соколов — Шаем, Ричард Пайпс — Исаем. Все это разные еврейские имена, все взяты из карточки Департамента полиции, опубликованной в 1918 году историком С. Мельгуновым, — похоже, что в полиции тоже не знали его точного имени.

В 1918 году исполнилось 40 лет — по партийным понятиям того времени, человек пожилой, старше даже ветеранов Троцкого и Сталина, не говоря о совсем юных Бухарине или Молотове. Сын невельского подрядчика. Рижский зубной техник. с 1903 года, член столичного комитета партии с 1905-го. С 1912-го, как упоминалось выше, один из семи членов ЦК, член Русского бюро, наряду со Свердловым и Сталиным. Работает либо в эмиграции, либо в столицах. Недолго был на Урале.

Вот как характеризует его Зиновьев: "Москву представлял Голощёкин (на Пражской конференции. — М.Х.). В Праге жил со мной в одной комнате. Из числа присутствовавших он был одним из наиболее старых большевистских практиков. Я хорошо знал его по Питеру (т.е. по первой революции).. Отличительной чертой Филиппа было то, что он имел настоящую близость к рабочим, к их семьям, т.е. являлся подлинным массовиком. Кто меньше знал Филиппа, на того первое внешнее впечатление было не очень благоприятное. Ильич поругивал мне Филиппа за чрезмерную словоохотливость. На конференции Филипп производил тоже чрезмерно хлопотливое впечатление, но в общем был очень ценным человеком — преданным, с подлинными рабочими связями, с рядом субъективных качеств настоящего революционера".

Любопытно, что Зиновьев, который жил с "Филиппом" в одной комнате в Праге, единственного его назвал в мемуарах партийным псевдонимом, а всем остальным участникам конференции расшифровывает клички примерно так: "Савва и Виктор, т.е. Зевин и Шварцман", "из Саратова приехал Воронский (Валентин)", "Л. Серебряков (Ерёма)" и т.д. Это значит: или Зиновьев не знал подлинного имени Филиппа, или, что кажется вероятнее, партийная кличка уже стала официальным именем (в результате крещения, например). Тогда объяснимо, что в изданиях Большой Советской энциклопедии до самого последнего времени его прирожденное имя никак не обозначено (вопреки правилам этой энциклопедии), и он зовется там "Филиппом".

Февраль освободил Голощёкина из ссылки, он переизбран в ЦК, а вот дальше... Через пять месяцев собрался первый послереволюционный большевистский съезд (Шестой), избирается большой по тем временам ЦК, 33 члена и кандидата, весь цвет партактива. Голощёкина, ветерана подпольного ЦК, в его составе — нет. В октябре он вроде бы снова в седле: член ВРК, член ВЦИКа. Но выходит из подполья Ленин, и "Филипп", всего полгода назад входивший в десятку лидеров партии, т.е. в ЦК, не получает никакого назначения из рук Свердлова, ведающего партийными кадрами. Даже скромную свою должность на Урале (кто ж тогда предполагал, что здесь, в самом центре страны, начнутся военные действия, и облвоенком сделается первостепенной фигурой) он пробил вопреки воле Центра, желавшего назначения туда Яковлева.

Дидковского и Голощёкина сопровождал третий комиссар: "Дидковский заявил мне, что они посылают со мной своего представителя, — пишет Яковлев, — чтобы связать меня с находившимися в Тобольске уральцами. Я поглядел на стоявшего подле Дидковского товарища с его лисьей вытянутой физиономией и сразу оценил, что в роли соглядатая он будет для екатеринбургских товарищей неоценимым помощником. Мне немедленно представили товарища Авдеева".

Итак, третьим на вокзале встретил Яковлева Александр Авдеев, один из тех, кто в ночь убийства Романовых будет находиться в Доме особого назначения. Авдеев, тот "Шура", чью роспись обнаружил следователь Намёткин на стене тюрьмы, был слесарем, родом с заводского поселка в Пермской губернии. О прошлом известно мало: камердинер Волков показал следователю, что Авдеев хвастал многократными отсидками в Крестах, петербургской уголовной тюрьме; а разводящий караулов Якимов работал с ним на фабрике: "В декабре 1917 г. Авдеев отвез хозяина фабрики Николая Федоровича Злоказова в острог. Вместо хозяина образовался Деловой совет. Главой на заводе стал Авдеев, большевик самый настоящий... Авдеев был пьяница, он любил пьянство и пил всегда, когда можно было. Пил он дрожжевую гущу, которую доставал на злоказовском заводе, с ним пили его приближенные". (В России действовал "сухой Закон", но дрожжевая гуща, пригодная для алкоголя, использовалась для каких-то производственных процессов). Таковы были трое комиссаров, вышедших к вокзалу встречать четвертого из группы — Яковлева.

О чем тогда говорили?
 
Свои записи Яковлев сочинял на рубеже 20-30-х годов, узником Соловецкого лагеря особого назначения: такое общественное положение не способствовало излишней откровенности в написанных мемуарах. В тексте встречаем недоговорённости, просто умолчания — в частности, о разговоре на вокзале, в Екатеринбурге. Разговор изложен примерно так: "Тов. Дидковский пытался навязать мне свой план действий... В ответ на это я спросил его, не он ли был главным инициатором своих посланцев в Тобольск? Я сердечно поблагодарил его за советы и заявил, что уже прекрасно инструктирован центральным правительством... За то, что груз привезу, и живым, ручаюсь головой. Как это будет сделано, об этом извещу Москву. Прошу только немедленно инструктировать представителей в Тобольске и отряды, что с момента моего приезда все они должны выполнять мои распоряжения безусловно. Мой ответ сильно не понравился Дидковскому".

Какой план действий навязывал ему Дидковский? Что это за инструктаж посланцев Екатеринбурга в Тобольске? Почему подчеркнуто в разговоре: "Груз привезу живым"? Почему Дидковскому так не понравился приказ Москвы о переподчинении всех отрядов в Тобольске Яковлеву? Почему, наконец, Дидковский послал с ним связного, Авдеева, которого Яковлев назвал "соглядатаем"?

Уже по дороге в Тобольск Яковлев повстречал выехавших ему навстречу представителей царскосельских стрелков и узнал: "Охрана не выполнила требований различных отрядов, ибо у них не было на руках предписаний центрального правительства". Тактика дальнейших действий стала для него проясняться. Труднее пришлось с теми, кто считался как бы союзниками. Правда, омичи подчинились мандату за подписью Ленина без сопротивления, но "Заславский с места в карьер заявил:

— Ну, товарищ Яковлев, надо с этим делом кончать.
— С каким?
— С Романовыми!
Я насторожился: значит, все слухи, что есть отдельные попытки покончить с Николаем на месте, имеют под собой почву?"

Вот и проговорился комиссар, о чем же шла речь на вокзале в Екатеринбурге! "Наружность Яковлева была такова, — описывал следователю полковник Кобылинский, — на вид лет 32-33, жгучий брюнет, волосы на голове большие, косым рядом, имеет привычку встряхивать головой и рукой поправлять волосы спереди назад. Усы черные, подстриженные по-английски, борода бритая, нос прямой, тонкий, лицо белое, но со смугловатым оттенком, длинное, чистое, глаза черные, жгучие, южного типа. Хорошо сложен, лицо довольно красивое. Видимо, русский, производит впечатление энергичного мужчины, интеллигентного человека, и, во всяком случае, если не вполне интеллигентного, то бывалого и долго жившего за границей. Не только по-французски говорит, но и по-английски, по-немецки. Видно было, что он прекрасно умеет говорить с толпой, играть на её слабых струнках, и говорил он хорошо, красно".

Со стрелками охраны поладил мгновенно, уплатив им сполна задолженное жалованье. Затем ошеломил сообщением, что забирает семью с собой. Стрелки забоялись — то ли, что он подосланный убийца, то ли, что организатор побега. Яковлев сломил их сопротивление, заговорив с военными, как с военными: ничего не объясняя, сказал, что существуют военные приказы, которые просто выполняют. Он и сам объяснить ничего не может — сам получил приказ — и обязан его выполнить, ни у кого не спрашивая объяснений. Как положено. На возражение об их, стрелков, ответственности отреагировал, предложив выделить ему делегатов от них для сопровождения в Екатеринбург, но с условием: те обязаны нести в дороге караульную службу. У него людей не хватает. Это предложение и решило их последние сомнения.

Возражал Кобылинский: "Но как Алексей Николаевич, он же болен?" (Как раз незадолго до того, у цесаревича в результате ушиба было тяжелое внутреннее кровоизлияние, он лежал и все время звал мать). — "Я говорил по прямому проводу с ВЦИК. Приказано всю семью оставить, а бывшего государя перевезти. Когда мы с вами пойдем к ним? Я думаю ехать завтра".

Кобылинский договорился об аудиенции. Но на встречу с комиссаром пришла царица тоже. Яковлев объявил о завтрашнем отъезде. Пайпс пишет: "Кобылинский утверждает, что царь ответил: "Я никуда не поеду", что на царя непохоже". Верно. На самом деле он ответил: "Я никуда не поеду, потому что не могу оставить больного сына", а это соответствует его характеру — верность семье была принципом. Яковлев проявил свойственную ему гибкость: "Прошу этого не делать. Я должен исполнить приказание. Если вы отказываетесь ехать, я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Вы можете быть спокойны: за вашу жизнь я отвечаю головой. Если вы не хотите ехать один, можете ехать, с кем угодно. Завтра в четыре утра выезжаем".

Описание последней тобольской ночи мы встречаем в двух не совпадающих между собой источниках: в показаниях следователю лиц, близких к семье Романовых, и в воспоминаниях комиссара Яковлева.
Оказывается, царь и царица думали, что Николая повезут... подписывать Брестский мирный договор.

Легче всего улыбнуться, прочитав сию фантазию! Ну, ничто не могло быть дальше от реальности, чем попытка Ленина вернуть в какой бы то ни было форме монарха на авансцену истории. Но — мы получаем редкую возможность заглянуть во внешне невозмутимые, покорные воле судьбы души фаталистов. Их послушание всему совершавшемуся вокруг было не следствием безразличия к испытаниям, но глубоко религиозным восприятием революции как Божьего Суда над Своим помазанником. "От Господа Бога вручена нам Власть Царская над народом нашим. Перед Его престолом мы дадим ответ за судьбы Державы Российской" (из Манифеста от 3. VII. 1907). Но помазаннику, как всякому, дана свобода воли на Земле, а как он её реализует — вот за это несет ответ перед Вышним Престолом... Свободной волей Николай пошёл на грех смертоубийства — на войну. Свободной волей поставил Победу высшей ценностью всероссийской власти. Когда генералы уверили его, что из любви к Родине, ради её целости, независимости, ради достижения Победы необходимо отречение от престола, пошёл на это. Господь завершил его жертву — Брестом. "До Брестского мира государь верил в будущее благополучие России. После же потерял, видимо, эту веру. В то время он в самых резких выражениях отзывался о Керенском и Гучкове, считая их одними из главных виновников развала русской армии. Обвиняя их, он говорил, что они дали возможность бессознательно для самих себя разложить Россию" (П. Жильяр).

Вот рассказ Панкратова о реакции Николая на Октябрь:

" — Неужели Керенский не может остановить такое своеволие?
— По-видимому, не может.
— Как же так? Александр Федорович поставлен народом. Народ должен подчиниться... Ведь Керенский — любимец солдат, — желчно сказал бывший царь. — И зачем разорять дворец? Зачем допускать грабежи и уничтожение богатств? — последние слова он произнес с дрожью в голосе. Лицо его побледнело, в глазах сверкнуло негодование". А ведь обычно внешнее поведение всех Романовых было как раз отмечено исключительным самообладанием.

"Меня поражала незлобивость этих людей. Они ни на что не жаловались" (В. Яковлев). А. Авдеев: "По виду царя никак нельзя было сказать, что он арестованный, так непринужденно весело он себя держал". Комментарий советских авторов: "Идиотское безразличие к событиям" (П. Быков); "напускное простодушие" (М. Касвинов).

Но под внешним спокойствием таилась, оказывается, надежда, что кто-то его вновь призовет, что жизнь не кончена. Вот прибыл в ссылку комиссар, их увозят. Конечно, в Москву. Ни народ, ни державы не верят прочности мира, пока он не подписан законным правительством страны. Отказ от подписания Брестского мира станет его последней его политической демонстрацией на земле. Вот оно, исполнение мечты, — самопожертвование во имя России, достойный политика конец поприща. Лишь одно мучило семью: выдержит ли один, ведь на него наверняка будут давить карами для родных. Вдруг один - уступит!

Больше всех страдала несчастная царица. "Первый раз в жизни не знаю, как поступить", — сказала камер-даме, металась: остаться с больным сыном или ехать в последнюю дорогу с мужем в Москву, чтобы дать ему силы, чтобы не совершил из-за них ту же ошибку, что с отречением. Наконец решилась: "Мы едем с Машей". — "Воля твоя", — ответил муж. Оклеветанная при жизни и после смерти женщина решилась на разлуку с единственным сыном ради спасения чести России, как она её понимала. И молились они в ту пору об одном — о спасении родины. Узнав о прибытии в Тобольск Яковлева, пишет Николай в дневнике, "дети вообразили, что он придет делать обыск, и сожгли все письма, а Мария и Анастасия даже свои дневники", но в бумагах великой княгини Ольги сохранились переписанные ею стихи поэта С. Бехтеева, видимо, настолько близкие душе, что не поднялась рука их уничтожить. Вот стихи-молитвы:

Перед иконой Богоматери

Царица неба и земли,
Скорбящих утешенье,
Молитве грешников внемли
— В Тебе надежда и спасенье.
Погрязли мы во мгле страстей,
Блуждаем в тьме порока.
Но наша родина...
О, к ней Склони всевидящее око.
Святая Русь, Твой светлый дом,
Почти что погибает.
К Тебе, заступница, зовем,
Иной никто из нас не знает.
О, не оставь своих детей,
Скорбящих Упованье —
Не отврати своих очей
От нашей скорби и страданья.

Молитва

Пошли нам, господи, терпенье
— в годину мрачных, буйных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей.
Дай крепость нам, о Боже правый,
Злодейство ближнего прощать,
И крест тяжелый и кровавый
С твоею кротостью встречать.
И в дни мятежного волненья,
Когда ограбят нас враги,
Терпеть позор и оскорбленья,
Христос-Спаситель, помоги.
Владыка мира, Бог всесильный,
Благослови молитвой нас
И дай покой душе смиренной
В невыносимо страшный час.
И у преддверия могилы
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов.

* * *

Пока Романовы готовились к путешествию в неизвестность, на комиссара Яковлева свалились неожиданные заботы. "У себя дома я застал некоторых товарищей, пришедших сообщить под секретом очень серьезную новость... Один из екатеринбургских отрядов имел совещание и решил так или иначе покончить с Романовыми, и если это не удастся в Тобольске, то намечено осуществить покушение между Тобольском и Тюменью". Яковлев сразу отправился к Заславскому, который "невольно и в порыве злобы, выдал свой план:

— Дадут ли вам царя увезти, вот вопрос. А, кроме того, если повезут, то дорогой может что-нибудь случиться.
— Товарищ Заславский, вопрос слишком серьезный, говорите яснее.
— Я ничего не знаю. За других не отвечаю. Только скажу определенно: повезете Романова, не садитесь рядом с ним.
— Вы хотите сказать, что и меня могут убить?
Заславский криво улыбнулся. Я вынул документ.
— Товарищ Заславский, вам очень полезно прочитать его и прочесть внимательно.
Заславский неохотно взял мой мандат и прочитал.
— Так вот, ваш отряд будет охранять мой поезд от Тобольска до Иевлево. В тарантасе с Романовым буду находиться самолично. И если найдутся сумасшедшие головы, поступающие наперекор инструкциям Москвы по-своему, они жестоко поплатятся... Начальника отряда пришлите ко мне".

Из предосторожности Яковлев вызвал навстречу экспедиции резервную группу из Тюмени во главе со своим помощником Петром Гузаковым и одновременно предупредил начальника екатеринбуржцев Гусяцкого (у Касвинова он Бусяцкий): "Если что-нибудь случится, вы будете расстреляны". В этом месте воспоминаний Яковлева, опубликованных в свердловском журнале "Урал" (с комментариями Г. Иоффе), где описаны его впечатления от семьи Романовых, стоит многоточие — либо это пропуск публикатора, либо сам Яковлев не хотел на Соловках подробно описывать данный сюжет.
 
И единственное место, где он мельком коснулся "самочувствия груза", — описание отъезда утром 26 апреля: "Обитатели дома все были на ногах. По всем углам слышались вздохи и всхлипывания. Дочери Романовых и весь их придворный штат вышли на крыльцо. Николай Романов как-то растерянно переходил от одного к другому и какими-то судорожными движениями крестил дочерей. Его надменная жена сдерживала слезы. Каждый её жест, каждое слово говорили, что не нужно показывать своей слабости "красному врагу". Она попыталась ещё раз показать характер, заявив, что выберет экипаж по своему усмотрению.
— Садитесь, куда приказывают, — и с того момента она всю дорогу хранила упорное молчание".

Не мог же комиссар объяснять ей, что в дороге их поджидают убийцы и он обязан по должности сидеть рядом с её мужем, чтобы затруднить задачу преступников. В остальном проявил деликатность к узникам: увидев, например, что царь одет в одну шинель, приказал принести ему ещё и плащ; удовлетворил просьбу Алекасандры Федоровны взять слугу. Это было непросто — пришлось долго пересаживать путников. Позволил он взять и много багажа по просьбе царицы, над чем иронизирует Касвинов: мол, закапризничала барыня!

Клавдия Битнер показала следователю, что, встретив царя утром у повозки, Яковлев отдал ему честь. Наконец готовы были "ужасные тарантасы, из которых один только имел покрытие (это были так называемые "кошёвы", сани на длинных дрожжинах, — такой вид повозок Яковлев выбрал потому, что не знал, будет дорога в распутицу ещё санной или уже колесной. — М.Х). Во дворе было немного соломы, которой мы застелили пол. Лица опухли от слез. Мы все старались скрыть наше горе и держать себя спокойно. Было такое чувство, что если кто-то сорвется, мы все не выдержим и заплачем.
 
Государь с женой были спокойны и собраны. Было видно, что они готовы на любые жертвы, даже на собственную гибель, если Бог в Его непостижимой мудрости сочтет это нужным для блага страны... Я пошёл к мальчику в комнату: он лежал на постели и плакал. Через пару минут мы услышали шум колес. Княжны пошли к себе, когда они проходили мимо комнаты брата, я слышал, как они всхлипывали" (Пьер Жильяр исполнял в это время обязанности воспитателя наследника).

Ровно в 4 утра Яковлев попрощался с царскосельскими стрелками. "Очевидно, Керенский произвел специальный подбор этих статных, сильных красавцев, большинство с открытыми, чистыми русскими лицами", — вспоминал он. Ехать предстояло свыше 200 верст. "Холодно, серо и ветрено, — записала в тот день в дневник Александра Федоровна. — Дорога кошмарная, земля замерзшая, грязь, снег, вода доходит лошадям до пояса, тряска жуткая, всю ломит... Переночевали в доме, который раньше был магазином, спали по три человека в комнате. Мария (великая княжна, поехавшая с родителями — М.Х.). на полу на матрасе". Через Иртыш ехали по пояс в воде, через Тобол лошади не могли уже идти, люди перебирались пешком по залитому водой настилу, через Туру по кладке шли вброд.
Ямщик Севастьянов потом рассказывал: "Царь все гутарил с Яковлевым, да спорил, да про политику, и про все такое прочее, наседал на него прямо страсть как, прямо-таки прижимал на лопатки". Яковлев об этом почему-то не пишет...

Зато в его мемуарах есть эпизод, не отраженный на страницах следственного дела: "Не доезжая нескольких станций до Иевлево, мы встретили Петра Гузакова. Его тройка была вся в пене, с ним находился какой-то незнакомый мне красноармеец... Он сообщил мне тревожные вести, полученные от перебежчика из отряда Гусяцкого. Нам в пути угрожала большая опасность. Гузаков... предложил мне расспросить Неволина (видимо, фамилия перебежчика? — М.Х.). Мы с Гузаковым стали обсуждать дальнейший план действий: с момента прибытия в Тюмень мы будем в полной безопасности, подъезд к Екатеринбургу тоже сумеем обезопасить. Самое серьезное — добраться до Тюмени...

— Обрати внимание на Авдеева, — предупредил Гузаков. — Имей в виду, он играет двойную роль... Ведёт какие-то переговоры с друзьями Заславского.
— ...Уверен, что он по своей трусливости никакого вреда, кроме мелкой пакости, мне не сделает. Пусть болтается.

В Иевлево мы приехали поздно вечером. Гузаков окружил арестованных тройным кольцом. Несколько красноармейцев с ручными гранатами находились начеку. Гузаков, Касьян, Зенцов и я дежурили беспрерывно. Ночь прошла спокойно".

После прочтения многозначительного, с явными умолчаниями рассказа Яковлева мне вспомнились свидетельские показания в деле, вначале казавшиеся ложными, как, наверно, всем, кто читал их в деле до меня, — нечто, рассказанное судье Сергееву бывшим уральским комиссаром здравоохранения врачом Саковичем.

* * *

Мне думается, генерал Дитерихс мечтал сделаться литератором. Во всяком случае, получив материал для великолепного документального сюжета, восемь томов дела о цареубийстве, он понял, что настал миг вожделенный для исполнения интеллектуальных мечтаний дальневосточного Воеводы. И начал своё повествование беллетризованной сценкой, как белые освободители вступают в изнасилованный комиссарами Екатеринбург, все радуются, а двое обывателей не радуются... Ждут возмездия за свои преступления: красноармеец Михаил Летемин и врач Николай Сакович.
 
Этакая художественная проза в представлении генерала!

Хотя читателю сразу приходит в голову - почему ж преступники не уехали из города? Товарищи Летемина по караулу в ДОНе все уехали, а он нет; все коллеги Саковича по Уральскому совету эвакуировались, а он остался. Чтобы поджидать неминуемого белого возмездия, что ли? Николай Арсеньевич Сакович, 34-х лет, врач, офицер, человек правых убеждений (по некоторым сведениям, до революции — член "Союза русского народа"), любитель женщин и вина, первым в дивизионе запевавший в компании "Боже, Царя храни" (показания его командира), в декабре 1917 года вступил в правительственную партию левых эсеров. И сразу как профессионал-медик сделал политическую карьеру: стал областным комиссаром здравоохранения. Стиль работы новых товарищей ему не понравился, и когда врач узнал, что к Екатеринбургу подступают войска Учредительного собрания, охотно остался их дожидаться, полагая, что самый страшный грех при прошлом режиме — неохотное оформление справок, освобождавших "буржуев" от окопных работ. Судя по протоколу, он оскорбился, когда бравые офицеры при аресте польстились на его деньги.

Так вот, член Уралоблисполкома (по должности) врач Сакович показал следователю, что никакого обсуждения вопроса о цареубийстве в июле 1918 года в Екатеринбурге вообще не было. Красочно описанные эпизоды ("с утра 12 июля 1918 года заседает в здании Волжско-Камского банка исполком Уральского совета... Заседание проходит напряженно. Выступления ораторов полны страсти. Реплики резки, подчас неистовы: решается судьба бывшего царя... Уже далеко за полдень Белобородов встал и объявил голосование. Исполком единогласно утверждает приговор") — все это, если верить Саковичу, оказалось чистой исторической беллетристикой, возбужденной чтением французских протоколов Конвента. Саковичу в 1918-1919 годах никто не верил, его показания казались самоочевидно ложными — чтобы выгородить самого себя от обвинения в соучастии преступлению. Но в свете сегодняшней исторической информации думается, он говорил правду.

Врач ведь вовсе не отрицал - обсуждение цареубийства в Уралсовете происходило, причём в его присутствии. Он только уверял следователей, что было это не в июле, когда царя убили, а в апреле, когда его ещё только везли в Екатеринбург: "...я был очевидцем отвратительных сцен: например, был возбужден вопрос, кем не упомню, чтобы устроить при переезде бывшего царя крушение. Вопрос этот даже баллотировался, было решено перевезти бывшего царя в Екатеринбург. Помню, случайно узнал, что... центром большевистской власти было ясно сказано, что за целость б. Государя екатеринбургские комиссары отвечают головой... Там были Белобородов, Голощёкин, Сафаров, Тунтул, Войков, всего человек 7 или 8..". Николай Соколов вообще ни разу не допросил Саковича: слишком уж его прежние показания Сергееву не совпадали со следственной версией. По словам Дитерихса, "доктор Сакович умер в июне 1919 года в Омской тюрьме от скоротечной чахотки. Он умер в тот самый день, когда за ним прибыл караул для отвода его на допрос к следователю Соколову" (т.1, стр. 36), т.е. меньше, чем через год после ареста.

Но теперь, прочитав недосказанные, темные намеки в воспоминаниях Яковлева о "большой опасности", которая грозила его спецэкспедиции, начинаем понимать, что Сакович, видимо, открывал следствию правду: екатеринбургские комиссары вотировали в узком кругу покушение на царя в пути. Эту информацию Яковлев и получил, видимо, от перебежчика из екатеринбургского отряда и, добравшись до железной дороги, вызвал с тюменского вокзала к телеграфу Свердлова: "Подробно изложил ему создавшуюся обстановку и попросил дальнейших указаний. На телеграфе я пробыл около 5 часов, пока определенно не сговорился со Свердловым, который дал мне инструкцию немедленно ехать в сторону Омска".

Вот и разгадка "загадочного образа действий" комиссара. По дороге к Екатеринбургу его собирались взорвать, и потому он испросил приказа у начальства добраться до центра другим, менее опасным путем (через Омск шла южная железная дорога – но уже к его, яковлевскому, оплоту, на Уфу). Яковлев был весьма доволен своим хитроумием: как конспиративно он устроил поворот спецпоезда с западного направления на восточное! В его нападках на Авдеева, насмешках на ним чувствуется, однако, не прошедшая с годами обида — ибо простак Авдеев обошел-таки его... Хотя поезд останавливался только для набора воды, Авдеев каким-то непонятным способом успел дать телеграмму в Екатеринбург (потом рассказывал, что сумел подслушать некий тайный разговор). И председатель Уралсовета Белобородов немедленно разослал "всем, всем, всем" телеграмму, объявившую Яковлева изменником, похитившим Николая II ! Возле Омска "вся линия была усеяна вооруженными людьми.

— Я чрезвычайный комиссар ВЦИКа Яковлев, мне нужно видеть председателя Омского совета товарища Косарева.
— Здесь он, здесь, — толпа расступилась.
— Антон, ты ли это? — воскликнул удивленно подошедший Косарев.
— Здоров, Владимир! — узнал, наконец, я старого товарища, с которым мы были вместе в партийной школе у Горького на Капри. — Скажи, дружище, чего вы так ощетинились?
— А это против тебя, контрреволюционер, — захохотал Косарев. И действительно... то и дело встречались вооруженные отряды... повсюду угрожающе зияли дула пулеметов".

О разговоре со Свердловым у Яковлева рассказано нарочито скупо: "Получив от Свердлова приказ немедленно воротиться (в Екатеринбург. — М.Х.)., мы с Косаревым поехали в Совет". К сюжету со Свердловым ещё вернемся, а пока последуем за поездом Яковлева. Он за сутки добрался обратно - до Екатеринбурга. Царь записал в дневник: "Все находились в бодром настроении" — Романовы, бедные, опасались, что комиссар собирался депортировать их за границу и так радовались оставлению на родине.

Вот поезд прибыл на пятую платформу екатеринбургского вокзала. "Когда нас увидели, стали требовать вывести Николая и показать им ("как вышло, что население о нашем предстоящем приезде было уведомлено, мы не знали", — вскользь бросил Яковлев). В воздухе стоял шум, то и дело раздавались крики: "Задушить их надо! Наконец-то они в наших руках!" Беспорядочные толпы начали надвигаться на состав. Я... для острастки приготовил пулеметы. Сам вокзальный комиссар... издали громко закричал мне: "Яковлев! Выведи Романова из вагона! Дай я ему в рожу плюну!"

— Приготовить пулеметы!
...Толпа отхлынула, но... тот же вокзальный комиссар исступленным голосом вопил:
— Не боимся твоих пулеметов! У нас против тебя пушки приготовлены!

...действительно шевелились жерла трехдюймовок".

От боя Яковлев спасся маневром на путях — поезд умчался на станцию Екатеринбург-2 (Шарташ). Туда и прибыли автомобили с главными комиссарами области: Белобородовым, Голощёкиным, Дидковским. "Наша встреча была чрезвычайно суха. Видно, Москва дала им хорошую головомойку — это чувствовалось на каждом шагу".

Яковлев передал им пленников и потребовал официального аннулирования телеграммы об объявлении его изменником. В тот же день состоялась "трехчасовая перепалка" ( Р. Пайпс): "Эсеры и Белобородов с Дидковским старались поставить вопрос так, точно я являюсь подсудимым, тогда как я пришёл требовать аннулирования телеграммы. Страсти разгорались... но обычное благоразумие товарища Голощёкина одержало верх, и решено было вернуть мне "исторический документ". (Яковлев имеет в виду расписку Совета, что Романовых приняты и претензий к нему не нет).

"Сидя на облучке, мы мирно беседовали с Голощёкиным, — продолжает он, — и разбирали все подробности. Наконец, он не выдержал и сказал:

— Ваше счастье, Яковлев, что Ленин за вас. Все ваши действия он считает правильными. — Он крякнул, помолчал, а потом дружеским тоном добавил: — Эх, Яковлев, революционность вы все-таки потеряли.

...Наша встреча со Свердловым носила очень дружеский характер... Совнарком признал мои действия правильными и тут же назначил меня главнокомандующим Самаро-Оренбургским фронтом".

* * *

По рассказу Яковлева видно, что в пути он получил два взаимно исключающих приказания от Свердлова: первое — ехать на Омск (с поворотом оттуда на Запад, на Уфу) и второе, через сутки после первого, — повернуть обратно на Екатеринбург. Почему решение избавить Романовых от убийц, готовых, как было известно Москве, истребить семью, было ею же отменено? И кто направил Романовых в дом Ипатьева? Почему захотели гибели Николая II екатеринбургские комиссары, об этом написал Пайпс: "Больше всего они опасались восстановления монархии. И не из-за каких-то отвлеченных идейных соображений, а из страха за собственную жизнь. Они рассуждали, подобно Робеспьеру, призывавшему Конвент в 1793 году приговорить Людовика XVI к смертной казни: "Если невиновен король, значит, виновны те, кто его свергли". Неудивительно их желание избавиться от Романовых как можно скорее".

Но почему кремлевские власти им уступили? Судьба самого Николая была бы той же самой, в какую бы точку России его ни доставил Яковлев по приказу Свердлова: иного исхода не допускала психология большевизма. Но у женской части семьи в случае появления её, скажем, в Москве, возник бы шанс на спасение. В сентябре 1918 года полпред в Берлине А. Иоффе вёл переговоры об обмене уже три месяца как убитой Александры Федоровны на Карла Либкнехта. А месяцем раньше Георгий Чичерин и Карл Радек, курировавший в наркомате германские дела, заговаривали об освобождении членов семьи в обмен на передачу им Лео Тышки (Иогихеса), третьего после Либкнехта и Розы Люксембург лидера германских крайне левых (компартии Германии ещё не существовало). Убийство в Екатеринбурге в конечном итоге обернулось убийством Карла Либкнехта, убийством Лео Тышки — всего через 6-9 месяцев после Ипатьевского полуподвала. Сегодня не нужно долго доказывать, что люди, равнодушные к гибели противников, равнодушны и к гибели и тех, кого называли "своими".

Предлагая Яковлеву "доставить груз живым", Свердлов, конечно, имел в виду вышеуказанные варианты с обменом. Кто же или что же заставило изменить решение и направить Романовых в логово убийц, в Екатеринбург? Яковлев пишет, что по поводу его миссии Свердлов совещался особо с Лениным. Голощёкин сказал ему, что в эти роковые сутки с екатеринбуржцами разговаривал Ленин. Только он и пользовался властью менять решения Свердлова. Но зачем Ленин это сделал? Осторожный тактик, он потому и стал самодержавным повелителем большевистской вольницы, что всегда умел рассчитывать возможные варианты событий куда тоньше, чем его свободные от морально-юридических "буржуазных" ограничений, но зато не слишком быстрые разумом атаманы.

Чего добивались атаманы? Убийства. Они не доверяли беспощадности и твердости "мудрого Старика". Благодаря преданности и хватке Яковлева вождь обошел вассалов на повороте и мог высадить Романовых в любой удобной для него точке России. Это был, казалось, для него очевидный вариант. Но великий мастер революции выбрал другой поворот, куда менее очевидный. Получить узников для торговли с немцами — неплохо. Но и оставить их в руках уральских убийц — тоже сулило немалые, хотя более дальние выгоды.

Во-первых, цареубийство, которого Ленин желал больше любого Дидковского или Голощёкина, можно будет задним числом записать на уральский счёт. Можно будет, например, следом покарать цареубийц и тогда избавиться — вместе с Романовыми — от политической ответственности за гибель семьи. (Это на случай поражения в гражданской войне и возможной просьбы об убежище, скажем, в Швейцарии. Участие в бессудном убийстве могло быть расценено бернским правительством как уголовное преступление, и тогда Швейцария выдавала преступников России — так был выдан в Россию, например, Сергей Нечаев, лидер "Народной расправы" и убийца студента Иванова). Во-вторых, ликвидируя убийц-оппозиционеров (левых коммунистов и левых эсеров), Ленин укреплял базу собственной власти в стране и мире: вот какая судьба, оказывается, постигает тех, кто не слушается человеколюбивого Ильича!

Кому подобные расчёты покажутся литературными домыслами, напомню один широко известный и один мало известный факт. Широко известный факт заключается в том, что если бы в 1935 году Лев Троцкий случайно не занёс в дневник слова Свердлова о решающей роли Ленина в вынесении приговора, многие бы и 72 года спустя считали осторожного мастера революционной тактики чистым от обвинений в убийстве женщин и детей царской семьи. Уральцы, мол, во всём виноваты! Кровожадные они, это же всем известно...

Мало известный факт состоит в том, что 17 сентября 1918 года, через 2 месяца после убийства в ДОНе, открылся в Перми судебный процесс двадцати восьми левоэсеровских депутатов Уральского совета, обвиняемых в... незаконном убийстве членов царской семьи. Упоминаемые в книге М. Дитерихса "участники вынесения приговора" некие депутаты Уралсовета Грузинов, Малютин, Яхонтов и две женщины, Апраксина и Миронова, признаны виновными в умышленном убийстве и немедленно казнены. Такой судьба уральских левых эсеров. А левые коммунисты после августа 1918 года вышли из оппозиции, они преданно служили теперь Ильичу, потому их пока оставили в героях Октября. Иначе Белобородов, Голощёкин, Сафаров и Ко восседали бы на скамье подсудимых уже в 1918 году...

Логично предположить, что в силу дальних расчётов вождя екатеринбургские комиссары получили в удел семью Романовых и отправили в Дом особого назначения и царя, и величественную внешне и мучительно застенчивую на самом деле царицу (Яковлев вспоминает, как часами она в коридоре вагона ожидала минуту, когда там никого не будет, чтобы пройти в туалет), и великую княгиню Марию, опробовавшую свои чары на Яковлеве, чтобы узнать наконец, куда их везут. ("Везет Машке на комиссаров", — шутили сестры после получения от неё с дороги письма, припоминая, что она же была любимицей Панкратова). Всех пассажиров ждет в будущем насильственная смерть. Пленников — от рук чекистов, шоферов П. Самохвалова и С. Загоруйко от рук белых контрразведчиков, комиссаров — в застенках ежовских и бериевских молодцов.

Отправимся пока в другую сторону, чтобы уж сразу завершить весь сюжет с комиссаром Яковлевым. О его чувствах по дороге в Москву можно догадаться по телеграмме, отправленной в тобольскую часть его отряда, охранявшую цесаревича и его сестер: "Собирайте отряд. Уезжайте. Полномочия я сдал. За последствия не отвечаю".

В Москве он получил приказ возглавить Самаро-Оренбургский фронт (против отступавшего Дутова) — "приказ от Троцкого" (Дитерихс). Но вспыхнуло чешское восстание, и его переназначили командующим формируемой Второй армией красных. В энциклопедии "гражданская война" в статье "Вторая армия" значится такой список: "Командующие: В. В. Яковлев (настоящая фамилия К. Мячин) — до 26 июня 1918 г. (изменник); Ф. Е. Махин — 26 июня-2 июля (изменник); А. М.Х.арченко — 3-4 июля (изменник)". Ох, не везло Второй армии на командующих! Правда, про преемника Яковлева-Мячина, Махина, я прочитал у Г. Иоффе, что, будучи политэмигрантом в Югославии, он вторично стал командармом (генерал-лейтенантом) — уже в Югославской народно-освободительной армии, воевавшей под командованием Тито против гитлеровцев.

...Осенью, после падения красной Уфы, комиссар Второй армии оказался в тылу у белых. (Г. Иоффе намекает, что "был заслан", но это невероятно, учитывая столь высокое положение в военной иерархии). И вскоре к управляющему внутренними делами Директории пришёл офицер с сообщением: "Крупный перешел на нашу сторону, поскольку изжил идею большевизма".

Эсеровский министр обещал, что "ни суда, ни мести не будет", и через неделю офицер явился к нему уже с Яковлевым. "Тяжело читать его заявление", — пишет Г.Иоффе: Яковлев объяснил эсеру, что, скрываясь в тылу белых в крестьянских избах, он как социалист-народник пришёл к идее власти Учредительного собрания.

Вот как излагает его судьбу следователь Николай Соколов: "В дальнейшем с ним поступили неразумно и неосторожно. Он тут же был арестован и отправлен в Омск в распоряжение военных властей. Не дали надежного караула, и он вместо генерал-квартирмейстера штаба Верховного Главнокомандующего по ошибке якобы конвоира попал к некоему полковнику Зайчеку, возглавлявшему в Омске контрразведку генерального штаба. Здесь он и пропал. У Зайчека не оказалось абсолютно никаких документов на Яковлева".

Вот комментарий Бруцкуса: "В этих словах Соколова, как в зеркале, отражаются и колчаковская, т.е. ближе дитерихсовская система управления, и нравственная личность самого Соколова. Об акте самого подлого и предательского убийства Соколов пишет: "Поступили неразумно и неосторожно"... Яковлев был убит в контрразведке... Не было никакого труда для Соколова, ставленника Дитерихса, расследовать со всей точностью причины, обстановку и виновников этого гнусного предательства. Но Соколов ограничился отпиской: "Здесь (в контрразведке) он и пропал".

Так вот, оказывается, кого разумел судья Сергеев в рапорте на имя Колчака, докладывая об уничтожении в контрразведке важнейших свидетелей! Давайте посмотрим на ситуацию так, как она смотрелась глазами обоих — Соколова и Бруцкуса. Яковлев перешел к белым в трудное для них время (к октябрю сданы Казань и Самара, Симбирск и Сызрань). Перешел, следовательно, по убеждениям, - под честное слово: "Не мстить". Его увозят в контрразведку, и единственная бумажка, которую человек Соколова, поручик Б. Молоствов, добыл после его бесследного исчезновения: "По ошибке конвоира Яковлев был передан в распоряжение полковника Зайчека 2 января 1919 года, и следы его в дальнейшем теряются. По тем же сведениям, Яковлев предлагал за свое освобождение 500 тысяч рублей".

Всё. "Нужно ли злейшему врагу Белого движения создать более ужасную картину, чем та, которая нарисована рукой самого Соколова" (Бруцкус). И Соколов, и Бруцкус, оба не сомневались, что человек, попавший в Военно-политический контроль и там исчезнувший, может быть обнаружен лишь по ту сторону Добра и Зла. Но всё-таки Яковлев попал в руки не идейных отечественных, а буржуазно-прогнивших чешских контрразведчиков. Деньги они взяли, но и повели себя, как подобает деловым партнерам: дали возможность ему вместе с женой бежать за границу. В Харбин. Там (вослед Константину Мячину) исчез "псевдонимец" Василий Яковлев.

Зато появился некто Константин Стоянович. В 20-х годах в Китае работал один из самых талантливых агентов Коминтерна Михаил Бородин (Грузенберг), политический советник и личный друг Сунь Ят-сена, один из основателей первой политической партии Китая, Гоминьдана. А помощником Бородина стал... Константин Стоянович, начальник его "информбюро" (разведгруппы?). Арестован китайскими властями ("милитаристами"), сидел под расстрелом, освобожден по требованию советского консула в Шанхае.
 
После чего решил вернуться в СССР, ибо зачем же родина его спасла, если считала в чем-то виноватым? Далее — история, описанная, к примеру, много раз в "Архипелаге ГУЛАГе": патриот вернулся на любимую родину и, как пишет Г. Иоффе, "революционные заслуги были засчитаны ему в качестве смягчающего обстоятельства". Не расстреляли, значит... На Соловках он набросал свои осторожные воспоминания об экспедиции 1918 года. Потом, с Белбалтлага, писал жене: "Думаю закончить свою карьеру в области слезниц... У дедушки Калинина (тогдашнего "президента", формально обладавшего правом помилования — М.Х.). имеется громадный запас хорошо отпечатанных слезниц. Ты ещё не успеешь подумать написать ему слезницу, а он тебе, пожалуйста, ответ: "Отказать". Давай, Лелька, бросим это бесполезное дело".
 
Но кто-то вмешался, и освободили его "за самоотверженную работу на строительстве Беломоро-Балтийского канала им. И. В. Сталина" в 1933 г. и... приняли на работу в кемеровское НКВД. Там он "не сработался" — это видно по тому, что после НКВД поступил простым рабочим на инструментальный завод в г. Ворсме, Горьковской области. Откуда уже навсегда изъяли... Но нынче "приговор военной коллегии отменен", причина же смерти, как по-научному точно оговаривает описавший его судьбу Г. Иоффе, не указана. Поскольку смерть произошла в самый день вынесения смертного приговора (16.IX.38), не могу не отметить стилистического сходства советского историка Г. Иоффе со следователем Н. Соколовым.

А теперь выйдем из новеллы о пожалевшем семью большевике и вспомним про автомобили, следующие к Дому особого назначения, и про извозчиков, которые везут в городскую Ивановскую тюрьму обер-гофмаршала князя Валентина Долгорукого.
Содержание
 
www.pseudology.org