Виктор Валентинович Феллер Новый русский византизм Опыт интуитивного и эстетического синтеза I. Постановка вопросов О душевном состоянии России Чем современной России похвалиться перед будущим? С какими идеями, каким духовным опытом она пришла к порогу своей истории в XXI веке? Кажется жесток и несправедлив период даже её недавнего прошлого: бледно-розовый (и слегка коричневатый) советизм постсталинской эпохи; дурацкое интриганство как внутри страны, так и вовне; разбазаривание сил, средств и чувств; выхолощенный наукообразный марксизм-ленинизм; своеобразная философия жизни как философия лагерного выживания; всепоглощающий цинизм, цинизм как вера в романтическую жестокую судьбу и волю, сбежавшую от судьбы и спрятавшуюся в сугроб. Что это было, куда ушло? Испарилось, потеряло ценность и смысл? Что не ушло, то пожухло, свернулось, стало меньше... Русские тихо, хоть и с возгласами, распрощались со своей империей, с претензией на суждение о мире, на знание главных вещей, якобы обретенных в марксизме, а русская оригинальная и жизненная "философия", запузырившись в конце этой эпохи совсем неоригинальными феноменами тотальной коррупции и бандитизма, тоже как-то потеряла всеобщность, стала скорее утешительной, чем действенной, стала оправдательной, а не самоуверенно дерзкой. Но 90-е годы - это не только время расставания со старыми идеями и старым умом, но и время обретения новых жизненных ориентиров, новых идей и идеологий, создания новых ментальных структур, открытия (словно под слоем современной безвкусицы открывается творение великого мастера) новых мифов, приобретения нового опыта. Прислушаемся к своему времени, приложив к нему ухо русской мифологии: "Символом поиска новой доли становится распутье. там, за деревенской околицей, для человека начинается новая жизнь. Распутье (перепутье, росстань, перекрестье, крест) - древнейший символ, который становится обозначением поиска своей доли, а судьба отныне отождествляется с крестом. Вертикальное начало бытия как одухотворенного в семантике креста соединяется с горизонтальным началом пути (росстань)" (С.Д. Домников, 29, с. 179). "...В третьем случае Илья Муромец идет по очереди по каждой из дорог. Начиная с той, где "убитому быть", он выдерживает испытание на первых двух дорогах и только затем поворачивает на третью, где "богатому быть". Здесь он обнаруживает новый камень, отодвинув который, находит "матер кованый сундук" с "несцетной сумой". На сундуке он видит еще одну надпись, предписывающую на эти деньги "состроить церква Индейская". Завершив работу по строительству пещерной церкви, Илья умирает, и ангел забирает его в пещеры. Легендарные подвиги Ильи Муромца - то же движение по жизненному пути, который завершается обретением богатства. Илья превращается в творца своей церкви (семьи). Как заключает Н.А. Криничная, блестяще проанализировавшая этот сюжет, "возведенная Ильей соборная церковь оказывается его гробницей". Несмотря на различие судеб герои проходят по существу один путь - общечеловеческий. Достойно пройдя жизненный путь (для каждого свой), человек обретает полную долю: исполнив божий замысел и сотворя божье дело (строительство своего храма) герой достойно умирает. Метафора наделения богатством (мирское) становится метафорой исполнения божьего дела (священное). Жизненный путь оказывается путем к Небу" (29, с. 180-181). Илья Муромец в начале XXI века вновь находится на распутье. Русский народ, исполнив в XV-XX веках "свой путь" и обретя богатство опыта, в XXI веке выстроит храм, который станет его гробницей. Но в XXII веке эта гробница окажется материнской утробой, землей, из которой взойдет к могуществу новый русский дуб. Что приобретено в 90-е годы или что приобретается, начиная с 90-х годов? Что стало вспоминаться? И что-то из нового уже отметено или отметается? Запад, как некое мифическое единство, как мечта запертого за железным занавесом советского интеллектуала, из почти идеального в наших глазах общества превратился в обычное и несимпатичное общество. Он уже не вызывает восхищения, скорее - раздражение. Либеральные ценности теперь ассоциируются с иноземным засильем и национальным унижением, с циничной (циничной по-другому, не по-русски) властью олигархов и с разобщенностью. Ценности капитализма как эффективного, динамичного, позитивного и уютного (здесь действительно реализуется принцип "все на благо людей") общества хоть и вызывают уважение на микроуровне и к ним стремятся, но на том же микроуровне они приводят в действие самые низкие и опасные качества национального характера и, вообще, человеческой натуры: зависть, жадность, жестокость, презрение. На макроуровне же либеральные ценности теперь уже вполне однозначно отвергаются ценностной системой русского народа. Капитализм-либерализм у нас "пошел", но не прижился. И кажется не приживется без внутренней трансформации, возможно, подобной той, что пережил капитализм в дальневосточных культурах, подобной конечно не по структуре и направлению, а по самой глубине необходимой трансформации. Современный "стандартный" либеральный капитализм как образ жизни, либерализм как не теоретическая, а практическая, прикладная, сермяжная идеология оказались несовместимыми со структурами русского духа. А теоретические идеологии, философии, метанаучные системы, мировоззрения и миросозерцания? Позитивизм, марксизм, идеализм, экзистенциализм, персонализм, христианские философии, постмодернизм... Как они включаются или не включаются в интеллектуальный процесс и духовный континиум постсоветского человека? Каковы судьбы русских интеллектуальных исканий XIX- начала XX веков? На исходной позиции наших размышлений ясно одно - в 90-е годы в России (точнее - в русскоязычном мире) развернулся интенсивный духовно-интеллектуальный процесс, процесс синтеза новой идеологии русского и российского общества, процесс поиска новой идентичности российской элиты. О телесном здоровье России Может быть менее очевидно, но зато более проработано и структурировано описываемое ниже видение, которое появилось передо мной в процессе размышлений и феноменологических опытов в 1999-2001 гг. Это видение процессов и состояний российского общества в XXI веке в увязке с некоторыми общемировыми процессами и состояниями. Представляется, что идеология "сильного государства", регулирующего олигархическую экономику, складывающаяся ныне в России, затем модифицируется в идеологию социально-корпоративного государства-экономики. В отличие от социалистического, это государство не будет управляться чиновниками и партийными функционерами из единого центра подобно единому механизму. Государственное управление станет задачей политиков, вынужденных поддерживать равновесие между слоями расслоившегося российского общества, оно тоже будет централизовано, но центр будет ограничен только задачами политическими, полицейскими и военными. О каких слоях общества идет речь? Это верхний слой - слой корпоративной экономики, состоящий из крупных корпораций, находящихся под контролем технократии и "общественности", т.е. отраслевых советов, а не капиталократии и бюрократии. Это средний слой - слой обычных корпораций капиталистического (капиталократического) типа, преимущественно средних и больших, но не гигантских, как в верхнем слое, включающий в себя и мелкие компании, привилегированные либо в силу договоров с крупными компаниями верхнего и среднего слоев, либо особых талантов или "ноу-хау" такой компании. Наконец, низший слой включит в себя все остальные предприятия. Местные органы власти и функционеры общественных организаций получат в корпорациях законное или полузаконное представительство и фактически превратится в привод, идущий к обществу от корпоративных двигателей. Государство как таковое, представленное в лице его центральных органов и подчиненных этим органам силовых ведомств, не может рассматриваться как еще один слой общества или как составная часть верхнего слоя, не только потому, что оно будет по-прежнему пронизывать все слои его сверху донизу, но и потому, что оно будет находиться объективно и субъективно в состоянии перманентной конфронтации с верхним слоем и опираться в борьбе с ним на средние и низшие слои.   Условно государство с его чиновничеством, президентом, парламентом и армией-полицией можно назвать вторым верхним слоем, усиливающимся в периоды обострения внутренней борьбы и тем более - внешней угрозы, но уходящим в тень великих корпораций в обычные для XXI века периоды относительного спокойствия и "мельтешения", т.е. броуновского движения всех шарниров общества, кроме "самых-самых", в процессе постоянного приспособления к научно-техническому прогрессу и друг к другу, а также перераспределению власти между мировыми центрами силы. Означает ли это, что роль экономики, её влияние на власть предержащую существенно усилится в XXI веке по сравнению с XX-м? И да, и нет. Ведь корпорация нового типа будет одновременно экономической структурой, социальной и даже политической. То есть корпорация уже не будет преимущественно экономической силой. Задачи перераспределения общественного богатства, охраны социальных прав, например, пенсионных сбережений, воспроизводства знаний по очень широкому списку предметов, или, например, решение задач поддержания общественного порядка с помощью корпоративной милиции, все это станет частью корпоративной жизни и корпоративной миссии. Следовательно, экономическая жизнь социализируется и политизируется. Но, с другой стороны, вытеснение государства из социальной сферы и, частично, из сферы политической, станет следствием глобализации конкуренции, "вырастания" корпораций из национальных рамок, станет следствием резкого усиления значимости факторов, связанных с лояльностью и управляемостью рабочей силы, с общественной поддержкой деятельности фирмы, с мобилизацией глубинного идеологического и культурного потенциала в обосновании видения и миссии фирмы перед всеми мыслящими субъектами общества как внутри, так и вовне корпораций. Следовательно, роль экономических законов действительно возрастет, но возрастет и влияние идей и институтов, нацеленных на ограничение рыночных законов, как и законов капитала. Причиной трансформации мирового капитализма станет кризис национальной государственности из-за резкого перераспределения зон влияния в мире и как одно из следствий революции в области коммуникаций (бурного развития не только технических средств, но и культуры коммуникаций), неизбежно порождающего новые общности людей, обладающих собственной телеологией, не совпадающей с телеологией государства и национальных элит. Непосредственными толчками для трансформации станут неожиданные (неожиданно резкие) последствия во многом искусственного (прежде всего в темпах) объединительного европейского процесса (именно в области кризиса традиционной государственности) и мировой экономический кризис в 20-х годах XXI века, который будет кризисом чрезмерно разросшейся и злокачественно мутировавшей либеральной экономики. Россия не будет одинока в корпоративизации общества. Она станет частью мировой экономики, перестраиваемой на новый лад. Она будет вовлечена в общемировой поток перемен, но его течение на российском экономическом мелководье будет отличаться особой формы завихрениями. Вместе с трансформацией мировой экономики мы увидим здесь что-то вроде второго пришествия социализма, с новым, теперь уже евразийским лицом, очень напоминающим лицо и личность Бориса Годунова: на словах идеи, высокое, великое, и в намерениях благих все та же благость - демократия, социализм, национальное, центровое, но в душе древний страх и старые обиды, а в поступках цинизм, голый расчет, и ножичек в кармане, и всего лишь две идейки - "кто кого" и "если не я вас, то вы нас". Впрочем Борис, надо отдать ему должное, был хороший дипломат, а именно дипломатические способности потребуются прежде всего от российской центральной власти в XXI веке. И в этом не только оправдание, но и надежда на то, что евразийство как идеология правящей российской элиты в XXI веке станет лучшей перспективой из имеющихся "худших". О духах и бесах в России Но может быть наш выбор евразийства оказался поспешным? Какие основные идеологии наметились и претендуют на власть над умами россиян? Впрочем, сначала немного понизим задачу, упростим её до выяснения составляющих российского идеологического пространства, из которых, как из блоков, потом скорее всего соберутся новые символы веры. Только после этого возможно как-то смоделировать новые идеологии. И вновь примечание - евразийство, наверное, потому и заявило сейчас свои права на евразийское пространство России и Казахстана, что оно "успело" стать полноценной новой идеологией. В 20-30-е годы евразийство впитало опыт русской революции. Оно нашло собственную позицию по отношению к этому опыту, а также по отношению ко всем основным силам мировой политики, охватило взглядом русскую историю по XIII век (а затем, вплоть до славянских истоков в IV веке), предложило свою формулу интернационализма, только не "политического" - пролетарского или космополитичес-кого, а "культурологического" - тюрко-славянского. евразийцем Гумилёвым была синтезирована новая теория исторического развития с большим идеологическим (и чрезвычайно большим пропагандистским) потенциалом. Других идеологий, столь далеко зашедших в своем развитии, адаптированных для обоснования власти в России XXI века, я не знаю. Но есть "блоки" с большим или меньшим потенциалом для преобразования в одну из новых идеологий "сермяжного типа". Сермяга - это идеологии "правды", а не "истины", идеология для политиков, а не для философов, но все-таки идеология, т.е. "умная", синтезированная из качественных идей теоретическая и практическая, обобщающая опыт и отвечающая на вопросы, система, а не идеологические эрзац-продукты, эксплуатирующие невежество и массовые предрассудки. Есть еще один признак для отделения идеологии, только не от идеалогического эрзац-продукта, а от "блока", предидеологии.   Это наличие "лица", т.е. определенной теории, модели, имени, которые отличают её от других. Поэтому, например, русский национализм не может быть идеологией, пока у него не появится "программа", теория, модель, вождь, жертва, герой, отвечающие на основные вопросы современности. Поэтому идеологические блоки следует анализировать, отталкиваясь от основных вопросов современности, от анализа современной ситуации и её проблематики, и пропуская её, эту проблематику, через фильтры когда-то укоренившихся идей. Что характеризует современную ситуацию? Русский национализм, выросший в XIX веке на антисемитизме и антигерманизме, на антиевропеизме и антиполонизме, находил союзников, пусть условных, хотя бы "в идее", например, в панславизме (поляки, по-моему, никогда не воспринимались русскими как братья-славяне, в отличие от болгар, сербов, даже чехов), а также в некоторой платонической симпатии к итальянцам, испанцам, ирландцам и неплатонической, а вполне "земной", товарищеской симпатии к тюркоязычным народам Российской империи. В русском национализме XIX века (например, в национализме Герцена) был заложен потенциал для евразийства, для тюрско-русского сближения в общем "национализме". Вот общий вывод Герцена о Европе и основных европейских народах: Все эти смешные недостатки, вместе с особенной неуклюжестью немцев, оскорбляют южную натуру итальянцев и возбуждают в них зоологическую, народную ненависть. Всего хуже, что хорошая сторона немцев, то есть сторона философского образования, итальянцу равнодушна или недоступна, - а сторона пошлая, тяжелая постоянно колет глаза. Итальянец часто ведет самую пустую и праздную жизнь, но с каким-то артистическим, грациозным ритмом, и именно потому он всего меньше может вынести медвежью шутку и фамильярное прикосновение жовиального (резвящегося) немца. Англо-германская порода гораздо грубее франко-романской. С этим делать нечего, это её физиологический признак, сердиться на него смешно. Пора понять раз навсегда, что разные породы людей, как разные породы зверей, имеют разные характеры и не виноваты в этом (20, том 2, с. 311). ...Реформация и революция были сами до того испуганы пустотою мира, в который они входили, что они искали спасения в двух монашествах: в холодном, скучном ханжестве пуританизма и в сухом, натянутом цивизме республиканского формализма. Квакерская и якобинская нетерпимость были основаны на страхе, что их почва не тверда; они видели, что им надобны были сильные средства, чтобы уверить одних, что это церковь, других - что это свобода. Такова общая атмосфера европейской жизни. Она тяжелее и невыносимее там, где современное западное состояние наибольше развито, там, где оно вернее своим началам, где оно богаче, образованнее, то есть промышленнее. И вот отчего где-нибудь в Италии или Испании не так невыносимо удушливо жить, как в Англии и во Франции... И вот отчего горная, бедная, сельская Швейцария - единственный клочок Европы, в который можно удалиться с миром (20, том 2, с. 350-354). Как видно, это не только характеристика европейцев, вместе и поврозь, пусть несправедливая, но глубокая и дающая представление не столько об объектах оценки (европейцах), сколько о субъекте оценок, не только о самом авторе, но и о его народе, отношение которого к немцам, англичанам, французам, итальянцам Герцен сумел выразить столь блестяще и точно. Что же он, этот старый русский национализм, национализм Достоевского, Хомякова, Аксакова и Герцена, что он может произвести в начале XXI века, кроме уже живущего собственной жизнью евразийства? Какие-то новые православные формы антисемитского или шире - антисемитского, антигерманисткого и антиамериканист-ского национализма? Что-то вроде задорновских филиппик, переложенных на язык Программы КПСС? Эдакое самоутверждение через подглядывание в щелочку и демонстративную пощечину общественному вкусу: "во глупые... а мы такие!" Чего-то во всем этом не хватает. То ли реальных успехов (спутник, бомба, Гагарин), то ли идеальной уверенности (в себе, своих ценностях, своем будущем). Но ни того (успехов), ни другого (уверенности) не будет в XXI веке, а потому не будет и русского национализма как мощной идеологии. Будут лишь отдельные его всплески, но не на идеологической, системной, наступательной, а на реактивной, эмоциональной, иногда экстремистской основе. Только антисемитизм способен будет на короткое время восстановить к жизни не только старые призраки великоросского шовинизма, но и "умного" национализма. Русский изоляционизм также вряд ли способен породить идеологию, даже соединившись с православием и романтикой русского скитальчества, монашества и казачества. Ведь Российское государство станет решетом и не может не стать решетом в XXI веке, пропускающим на территорию России потоки переселенцев и сезонных рабочих, ярких, самоуверенных, энергичных. Русским останется только потесниться на своей земле и включаться в переселенческие и просто странствующие потоки, сила и мощь которых будут возрастать во всем мире в течение всего века. Но можно ли говорить об изоляционизме как об идеологии? Точно так же, как и о национализме. Можно говорить о нём как о предидеологии, туловище без головы и, соответственно, без лица. Лицом "умного" русского национализма в свое время стали Герцен, Достоевский, с их антигерманизмом и антиевропеизмом, сам Александр III со всей своей политикой, усматривающей корни русских проблем в революционаризме, а корни революционаризма в жидо-масонском заговоре. Русский изоляционизм несет в себе все черты русского национального духа в его каком-то внутреннем уюте, сокровенности и целостности бытия русской земледельческой общины. Это не раздражительная реакция на внешнее вторжение, приправленная чувством неполноценности (национализм), это жизнь в мире с собой и своим близким окружением, суждение о других с позиции Коляды и Купалы, березки и баньки. В нём нет ничего демонстративного, напротив, он даже не осознается как какая-то установка жизни или сознания. Но может ли он создать сермяжную идеологию и создавал ли раньше? Скорее, он придал пришедшему из Греции православию русские яркие черты, раскрасил чужую деревянную баньку в русскую матрешку. Он был и политикой русских царей еще в XVII веке, когда ко всему иноземному-заморскому долго принюхивались-приглядывались, прежде чем пустить в русскую землю и в русскую жизнь. Но в XXI веке русский изоляционизм не будет в силе, и не создаст ни идеи, ни политики.   В силу и моду войдет изоляционизм евразийский - татаро-тюркский по содержанию, российский по форме. О вечном русском сейчас Может быть, русская литературно-философская традиция создаст новую идеологию, одновременно идеологию правды и идеологию истины, синтез правды и истины, а не манифестацию одной только истины, каковым был русский неоплатонизм конца XIX-начала XX веков? Русская литературно-философская традиция первым своим синтезом обязана Пушкину, причем это был синтез европейской мысли с русской мыслью и русским духом. Благодаря Пушкину у этого синтеза был еще и явно африканский, эфиопско-египетский акцент. Его слово, подобно божественному лучу солнца, оплодотворило русскую Данаю. В чем этот синтез? В простой истине, что живем только раз и живем вот здесь, на русской земле, земле неустроенной. Но выбор сделан не нами, а наше дело - найти свои радости здесь: бьют - беги, дают - бери, расчет - потом. А загробное существование? Но ведь Бог не позволяет заглянуть, увидеть, что будет там, значит и думать об этом будем там! А грех? Грехи можно совершать и искупать, и разговор о грехах тоже будет там. А если в ад за грехи? Если в ад за грехи, то всем миром, ведь все так живут. Чем я лучше? Или все же доверять Богу, Богу - не попам, ведь даже в священных книгах истина сокрыта в толкованиях и главный смысл тоже откроется там? Церковники Бога, как и царя, тучей закрыли и нам вещают, дождем моют, а не лучами греют. Даже русская философия так рассуждает, ищет ответа не в деятельной Церкви и свободном мышлении, а оставляет его на потом. Русская мысль предпочитает оставаться в "зоне противоречия" как в зоне, в которой гарантированно сокрыта истина, та, которую европейские мыслители пытаются поймать в сети понятийной логики и видимо упускают её сквозь мелкие ячейки и прорехи в своей сети. Есть еще одна существенная особенность русского сознания, отличающая его от, например, немецкого. Русский фактически не признает вечности личностного существования, как существования за гробом моей, личной преемственности мыслей и личного опыта. Вечность для него - ничто, потом, если это вечность души, находящейся вне тела. Возможно она есть, но она русскому не интересна. Пространство между потом и сейчас в русском сознании является той же областью противоречия, мыслить о котором, рефлексировать в котором русское сознание отказывается. Вечное сейчас - это способ русского мирочувствования и миросозерцания, трагизм которого в осознании все-таки конечности собственного существования, которое прерывается (всегда исподволь, всегда неожиданно) каторгой, голодом, нищетой, болезнью или самой смертью. Потому русский всегда жаден ко времени, он всё отдаст, чтобы вогнать в это время, вечное, но конечное, как можно больше впечатлений. Здесь завершается русский индивидуализм ("беги-бери") и начинается русский коллективизм "общего дела" и "всеобщего воскресения" на земле, в своем теле, во всей конкретике и сенсорике вечного-конечного бытия, но теперь уже не личного, а "всем миром". О тотальности русского мирочувствования Здесь же и особое, русское, тотальное отношение к природе, сохранившееся в русском земледельце и казаке во всей его первобытной мощи. В этом отношении нет объекта и субъекта, а появляется что-то более высокое, вечное, живое, мыслящее и животворящее. Тот самый образ Бога Живого, только русского, данного в состоянии, настроении русской природы. Окунемся на миг в гениальную шолоховскую прозу. Вот весенняя степь оживает, а с нею и души людей: Почти до самой Каргинской ехал Григорий рысью. Легонький ветерок поигрывал гривой ни разу не запотевшего коня. Бурые длинные суслики перебегали дорогу, тревожно посвистывали. Их резкий предостерегающий посвист странным образом гармонировал с величайшим безмолвием, господствовавшим в степи. На буграх, на вершинных гребнях сбоку от дороги взлетывали самцы-стрепеты. Снежно-белый, искрящийся на солнце стрепеток, дробно и споро махая крыльями, шел ввысь, и достигнув зенита в подъеме, словно плыл в голубеющем просторе, вытянув в стремительном лете шею, опоясанную бархатисто-черным брачным ожерелком, удаляясь с каждой секундой. А отлетев с сотню саженей, снижался, еще чаще трепеща крыльями, как бы останавливаясь на месте. Возле самой земли, на зеленом фоне разнотравья в последний раз белой молнией вспыхивало кипенно-горючее оперенье крыльев и гасло: стрепет исчезал, поглощенный травой... Незримая жизнь, оплодотворенная весной, могущественная и полная кипучего биения, разворачивалась в степи: буйно росли травы; сокрытые от хищного человеческого глаза, в потаенных степных убежищах понимались брачные пары птиц, зверей и зверушек, пашни щетинились неисчислимыми остриями выметавшихся всходов. Лишь отживший свой век прошлогодний бурьян - перекати-поле - понуро сутулился на склонах, рассыпанных по степи сторожевых курганов, подзащитно жался к земле, ища спасения, но живительный, свежий ветерок, нещадно ломая его на иссохшем корню, гнал, катил вдоль и поперек по осиянной солнцем, восставшей к жизни степи (112, т. 3, с. 318-319). А тут природа и война ведут диалог между собой и с человеком: 22-го с зари бледная наволочь покрыла небо. Ни единой тучки не было на его мглистом просторе, лишь на юге, над кромкой обдонского перевала, перед восходом солнца появилось крохотное ослепительно-розовое облачко. Обращенная к востоку сторона его будто кровоточила, истекая багряным светом. Солнце взошло из-за песчаных, прохладных после росы бурунов левобережья, и облачко исчезло в невиди. В лугу резче закричали дергачи, острокрылые рыбники голубыми хлопьями падали на россыпи Дона в воду, поднимались ввысь с серебряно сверкающими рыбешками в хищных клювах. К полудню установилась небывалая для мая жара. Парило, словно перед дождем. Еще до зари с востока по правой стороне Дона потянулись к Вешенской валки беженских обозов. По Гетманскому шляху неумолчно поцокивали колеса бричек. Ржанье лошадей, бычиный мык и людской говор доносились с горы до самого займища (112, т. 3, с. 355). Но первым озвучил антиномии русского духа другой гениальный русский - Пушкин. Духа индивидуального и коллективного, соединенного в оду радости просвещенному разуму. Пушкинский просвещенческий оптимизм с тех пор как-то поблек и зафальшивил, но русский дух по-прежнему узнает в Пушкине самого себя. А русская философия? О египтизме Русское сознание фиксирует и запоминает события, состояния души общей и личной, а не идеи, мысли, эстетические образы, моральные максимы и, тем более, положения. Иначе говоря, оно нацелено на схватывание и запоминание цельности факта, в котором, факте, в феномене события, организующим и репрезентирующим смысловым ядром является эмоциональное состояние, как бы (и на самом деле) исходящее от объекта созерцания, а именно от самого события. Русское сознание ориентировано на события-состояния, а цепочки и спирали событий, в которых участвовал русский человек, составляют его жизнь и судьбу, с которыми он идентифицирует себя как личность: "вот он я, который явился там-то и был при том-то...". Русское и древнеегипетское сознания не просто близкородственны, они идентичны. Но что такое в этом случае египетские пирамиды? Не жилище ли для Вечности, зафиксировавшее Настоящее, но не в поступке, а в постройке? Тогда в чём же сходство? Но ведь жилищем, постройкой пирамида была только для фараона. Для народа же египетского, который стар и млад участвовал в течение 15-20-30 лет в великой стройке, дело было как раз в процессе, а не в результате, в цепочке священных событий ритуализированного труда и в религиозно-мифологическом ритуале вокруг этого труда, а не в жилище для фараоновых душ (у древних египтян их было, кажется, пять или семь в одном человеке). Великое строительство на целое поколение объединяло весь народ. Русские тоже более тридцати лет коммунизм строили (с 1918 по 1953 г., хрущёвское прожектерство не в счёт), воплощали себя в поступках и строили великую социальную пирамиду... Русская "событийность" раскрывается в русской вере так, что кажется, индивидуальной веры в Бога у русских вообще нет, только "всем миром", только коллективом верить или отвергать, и воскресать тоже. Отсюда "странные идеи" русского философа Федорова, всерьез замыслившего проект всеобщего физического (а не только духовного!) воскрешения всех поколений ("отцов"), и ещё более "странная" горячность холодноватого и утонченного Вл. Соловьева в поддержке федоровских идей.   Бердяев назвал это апокалиптичностью русского духа, его устремленностью к общему концу и общему воскрешению в теле, здесь, на земле, а не в витающих воспаренных духа, совершенного непонятных для русского человека, как и жизнь души, отделенной от тела. Есть глубинный смысл (не вполне понятный даже мифологически настроенному и этнологически грамотному нашему современнику) в том, что древние египтяне "разбирали" человека на пять частей, душ (ка) и стремились сохранить все эти души в физической реальности, чтобы, по-видимому, потом, после великого общего конца и нового начала можно было собрать из этих душ, как из детского конструктора, вновь совершенно реального физического человека. По-видимому, одна из этих душ была родовой, а другая - общенародной, и, следовательно, в воскрешенном фараоне была бы воскрешена и общая душа людей, строивших пирамиду. Хотя, не так важно, что мыслили по этому поводу строители пирамид, важна суггестия их переживания строительства как спирали событий, составляющих народную судьбу (судьбу поколения).   Неважно потому, что в этом общем переживании проявлялось непосредственно метафизическое начало древнеегипетской души, чувство Бога Живого, а в системе душ-имён и других установлениях жрецов проявлялась всего лишь мифологическая догматика, необходимо вторичная по отношению к мифологической метафизике. Вот немец (как и грек) верит в душу, отдельную от тела, как в самостоятельную и самодостаточную субстанцию. Поэтому он ориентирован на индивидуальное воскрешение после индивидуальной смерти, воскрешение в духовном (интеллектуальном) раю.   И жизненное поведение его поэтому ориентировано на индивидуальный счёт грехов, на конкуренцию со своими современниками за право пропуска в рай Неоплатонизм начала новой эры - это скорее не греческое, а египетское учение, вернее, два учения, одно из них греческое, традиционно-платоническое, а другое египетское, воспользовавшееся платонизмом для того, чтобы манифестировать свой национально-общинный код. Собственно герметизм, ставший в самый центр тесно связанного с неоплатонизмом и начальным христианством гностицизма, является египетским учением, в свое время родившим досократиков, из философии которых потом "вышел" и сам Платон, но в I в. н.э. египтяне уже не были учителями греков, скорее они были в роли честолюбивого энергичного молодого аспиранта перед погрузневшем профессором-греком.   Отличие между греческим платонизмом и египетским неоплатонизмом всё то же - это корневое отличие метафизического откровения: для одних первичной вечной реальностью обладает реальность "интеллектуального неба", сферы платоновских вечных идей; для других - реальность тотальности, данной нам непосредственно в ощущениях и лишь оформленной идеями и мыслями.   Отсюда "этичность" одних и "апокалиптичность" других. Русский неоплатонизм, ставший одной из высочайших манифестацией русского духа, повторяет египетские архетипы, а не греческие! Но возникает вопрос - как встроить гипотезу египетского происхождения восточных славян с гипотезой финикийского происхождения, предложенную мной в "Германской одиссее"? Финикийскую (и кельтскую) гипотезу славянского происхождения придется полностью отвергнуть, так как психологические типы, русский и кельтский, различны и не могут быть выведены один из другого. Gравда, почему-то циклы их совпадают, что подрывает стройность теории "большого взрыва" в начале истории или, скорее, вбрасывания наций в историю, подобно парашютистам, по очереди. Остается в силе еще предположение о преимущественно кельтском нацсоставе некоторых западно-славянских и южнославянских народов, хотя и от этой гипотезы я уже готов отказаться. Вот в поляках сомнения нет. Поляки (ляхи) являются славянами лишь только лингвинистически (по Трубецкому). Польская нация-община - это венедская нация-община, по происхождению иллирийская или латинская, т.е. близкородственная римской-итальянской. Иначе не объяснить упадка Польши в XVII-XVIII веках (зимних веках для всех "латинян"). Да и психологический тип поляков, даже и при большом желании, не может быть сведен к восточно-славянскому. А вот к латинскому - может вполне. Так чего ожидать от русской философии в XXI веке? Продолжения неоплатонической традиции, начатой Вл. Соловьевым (на самом деле много раньше него, но сейчас мы говорим о чисто философской и осознающей себя именно неоплатонизмом традиции)? Может быть продолжения федоровской традиции как автономной части русского неоплатонизма? Развития персонализма и экзистенциализма? Развития ортодоксальной религиозной философии? Метафизического прорыва через Генона и его школу? Но быть может русской философией уже сказано все? Еще в XIX - XX веках? Насильственный характер "культурной революции", в конце 20-х годов XX века прервавшей естественное развитие русской философской мысли в самых перспективных её направлениях, может сам по себе стать ответом на этот вопрос. Многое недосказано даже теми мыслителями, которые выжили. Лосев так и не завершил свою гениальную "Диалектику мифа". А русская мысль в зарубежье неизбежно потеряла энергетику, потеряв связь с русской землей. Правда, может быть поздно восстанавливать разорванные нити? Как часто бывает: что ушло, то ушло. И всё же по некоторым признакам, в том числе факту появления новых свежих мыслителей и "хранителей" (сейчас я бы назвал авторов просто случайно попавшихся мне книг А. Наговицына и С. Домникова), также в силу "логики большого сезона", определенной для начала большезимья как интеллектуального, просветленного, итогового периода развития национальной мысли, по всем этим и другим признакам я ожидаю в первой половине XXI века ренессанс русской философской мысли, которой наверное никуда не деться от притяжения идеологического магнита русского неоплатонизма, и шире - русской религиозной философии. Оглавление   www.pseudology.org