Аркадий Тимофеевич Аверченко Бритва в киселе Глава I Два раза в день из города Калиткина в Святогорский монастырь и обратно отправлялась линейка, управляемая грязноватым, мрачноватым, глуповатым парнем. В этот день линейка приняла только двух, незнакомых между собой, пассажиров: драматическую артистку Бронзову и литератора Ошмянского. Полдороги оба, по русско-английской привычке, молчали, как убитые, ибо не были представлены друг другу. Но с полдороги случилось маленькое происшествие: мрачный, сонный парень молниеносно сошел с ума...   Ни с того, ни с сего он вдруг почувствовал прилив нечеловеческой энергии: привстал на козлах, свистнул, гикнул и принялся хлестать кнутом лошадей с таким бешенством и яростью, будто собирался убить их. Обезумевшие от ужаса лошади сделали отчаянный прыжок, понесли, свернули к краю дороги, налетели передним колесом на большой камень, линейка подскочила кверху, накренилась набок и, охваченная от такой тряски морской болезнью, выплюнула обоих пассажиров на пыльную дорогу.   В это время молниеносное помешательство парня пришло к концу: он сдержал лошадей, спрыгнул с козел и, остановившись над поверженными в прах пассажирами, погрузился в не оправдываемую обстоятельствами сонную задумчивость. - Выпали? - осведомился он. Литератор Ошмянский сидел на дороге, растирая ушибленную ногу и с любопытством осматривая продранные на колене брюки. Бронзова вскочила на ноги и, энергично дернув Ошмянского за плечо, нетерпеливо сказала:   - Ну?! - Что такое? - спросил Ошмянский, поднимая на нее медлительные ленивые глаза. Тут же Бронзова заметила, что эти глаза очень красивы... - Чего вы сидите? - А что? - Да делайте же что-нибудь! - А что бы вы считали в данном случае уместным? - О, Боже мой! Да я бы на вашем месте уже десять раз поколотила этого негодяя. - За что? - Боже ты мой! Вывалил нас, испортил вам костюм, я ушибла себе руку.   Облокотившись на придорожный камень, Ошмянский принял более удобную позу и, поглядывая на Бронзову снизу вверх, заметил с ленивой рассудительностью:   - Но ведь от того, что я поколочу этого безнадежного дурака, ваша рука сразу не заживет и дырка на моих брюках не затянется? - Боже, какая вы мямля! Вы что, сильно расшиблись? - О, нет, что вы!.. - Так чего же вы разлеглись на дороге? - А я сейчас встану. - От чего это, собственно, зависит? - Я жду прилива такой же сумасшедшей энергии, как та, которая обуяла пять минут назад нашего возницу. - Знаете, что вы мне напоминаете? Кисель!   Ошмянский заложил руки за голову, запрокинулся и, будто обрадовавшись, что можно еще минутку не выходить из состояния покоя, спросил:   - Клюквенный? - Это не важно. Выплеснули вас на дорогу, как тарелку киселя, - вы и разлились, растеклись по пыли. Давайте руку... Ну - гоп!   Он встал, отряхнулся, улыбнулся светлой улыбкой и спросил:   - А теперь что? - О Боже мой! Неужели вы так и смолчите этому негодяю?! Ну, если у вас не хватает темперамента, чтобы поколотить его, - хоть выругайте! - Сейчас, - вежливо согласился Ошмянский. Подошел к вознице и, свирепо нахмурив брови, сказал:   - Мерзавец. Понимаешь? - Понимаю. - Вот возьму, выдавлю тебе так вот, двумя пальцами, глаза и засуну их тебе в рот, чтобы ты впредь мог брать глаза в зубы. Свинья ты.   И оставив оторопевшего возницу, Ошмянский отошел к Бронзовой.   - Уже. - Видела. Вы это сделали так, будто не сердце срывали, неприятный долг исполнили. Кисель! - А вы - бритва. - Ну - едем? Или вы еще тут, на дороге, с полчасика полежите? Поехали.   Глава II   В Святогорском монастыре гуляли. Потом пили чай. Потом сидели, освещенные луной, на веранде, с которой открывался вид верст на двадцать. Говорили... Какая внутренняя душевная работа происходит в актрисе и литераторе, когда они остаются вдвоем в лунный теплый вечер, - это мало исследовано... Может быть, общность служения почти одному и тому же великому искусству сближает и сокращает все сроки. Дело в том, что когда литератор взял руку актрисы и три раза поцеловал ее, рука была отнята только минут через пять.   Глава III   На другой день Ошмянский пришел к Бронзовой в гостиницу "Бристоль", љ 46, где она остановилась. Пили чай. Разговаривали долго и с толком о театре, литературе. А когда Бронзова пожаловалась, что у нее болит около уха и что она, кажется, оцарапалась тогда благодаря тому дураку о камень, Ошмянский заявил, что он освидетельствует это лично. Приподнял прядь волос, обнаружил маленькую царапину, которую немедленно же и поцеловал. Действенность этого, неизвестного еще в медицине средства могла быть доказана хотя бы тем, что в течение вечера разговоры были обо всем, кроме царапины. Когда Ошмянский ушел, Бронзова, закинув руки за голову, прошептала: - Милый, милый, глупый, глупый! И засмеялась. - И однако он, кажется, порядочная размазня... Женщина из него может веревки вить. Закончила несколько неожиданно: - А оно, пожалуй, и лучше.   Глава IV   Прошло две недели. Гостиница "Бристоль". На доске с перечислением постояльцев против љ 46 мелом написаны две фамилии: "Ошмянский. Бронзова".   Глава V   В августе оба уезжали в Петроград. В купе, под убаюкивающее покачивание вагона, произошел разговор:   - Володя, - спросила Бронзова. - Ты меня любишь? - Очень. А что? - Ты обратил внимание на то, что некоторые фамилии, когда их произносишь, носят в себе что-то недосказанное... Будто маленькая комнатка в три аршина, в которой нельзя и шагнуть как следует... Только разгонишься и уже - стоп! Стена. - Например, какая фамилия? - Например, моя - Бронзова. - Что же с этим поделать?.. - Есть выход: Бронзова-Ошмянская. Это будет не фамилия, а законченное художественное произведение. Не эскиз, не подмалевка, а ценная картина... - Я тебя не понимаю. - Володя... Я хочу, чтобы ты на мне женился. - Что за фантазия?.. Разве нам и так плохо? Его ленивые, сонные веки медленно поднялись, и он ласково и изумленно поглядел на нее. - Если ты меня любишь, ты должен для меня сделать это... - А ты не боишься, что это убьет нашу любовь? - Настоящую любовь ничто не убьет. - А ты знаешь, что я из мещанского звания? Приятно это будет? - Если ты так говоришь, то ты не из мещанского звания, а из дурацкого. Ну, Кисель, милый Кися, говори: женишься на мне? - Видишь ли, я лично против этого, я считаю это ненужным, но если ты так хочешь - женюсь. - Вот сейчас ты не Кисель! Сейчас ты энергичный, умный мальчик.   Она поцеловала его, а вечером, причесывая на ночь волосы, счастливая, подумала: "Уж если я чего захочу - так то и будет. Милый, мой милый Кися..."   Глава VI   Бронзова впервые приехала к Ошмянскому в его петроградскую квартиру и пришла от нее в восторг:   - Всего три комнаты, а как мило, уютно...   Она подсела к нему ближе, подкрепила силы поцелуем и, гладя его волосы, спросила:   - Володя... А когда же наша свадьба? - Милая! Да когда угодно. Вот только получу из Калиткинской управы документы - и сейчас же. - А без них нельзя? - Глупенькая, кто же станет венчать без документов? Там паспорт, метрическое... - А зачем они лежат там? - Документы-то? Паспорт для перемены отослал, а метрическое у тетки. - Значит, ты это сделаешь? - Она еще спрашивает! Чье это ушко? - Нашего домохозяина. - Ах, ты, мышонок! . . . . . . . . . . . . . . . . .   Глава VII   Снова сидела Бронзова у Ошмянского... Он целовал ее волосы, и у него на горячих губах таяли снежинки, запутавшиеся в волосах и не успевшие еще растаять. Потому что был уже декабрь.   - Володя... - Да? - Ну, что же с документами? - С какими? Ах, да! Все собирался. Надо действительно будет поскорее написать. Завтра утром обязательно напишу. - Спасибо, милый!.. Володя... - Да? - Ты хотел бы, чтобы мы вместе жили? - Вместе? Это было бы хорошо. - Хочешь ко мне переехать? - Нет, что ты... Ведь я тебя стесню. Ты дома работаешь, разучиваешь роли, а я только буду тебе мешать... - Володя... Ну, я к тебе перееду... Хочешь? - Дурочка! Да ведь у меня еще теснее. Я пишу, ты разучиваешь роли; оба мы будем друг другу мешать... Понимаешь, иногда хочется быть совершенно одному со своими мыслями.   Она притихла. Отвернулась и молчала - только плечи ее тихо вздрагивали.   - Катя! Ты плачешь? Глупая... Из-за чего, право?.. Это такой пустяк! - М... не т-ак хо-те-лось... - Ну хорошо, ну, будет по-твоему... Переезжай. - Милый! Ты такой хороший, добрый...   И сквозь слезы, как солнце сквозь капли дождя, проглянула счастливая улыбка...   Глава VIII   Сидели в ресторане: Бронзова, Ошмянский и его приятель, Тутыкин.   - Володя! Ну что, получил уже документы? - Понимаешь, написал я все честь-честью - и до сих пор никакого ответа. Работы у них много, что ли? - У нас теперь что? 14-е февраля? Ну, думаю, к концу месяца вышлют. - Напиши им еще. - Конечно, напишу.   Она посмотрела на него ласковым, любящим взором и сказала:   - А знаешь, что тебе очень пошло бы? Бархатная черная куртка. У тебя бледное матовое лицо, и куртка будет очень эффектна. Закажи. Хорошо? - Да когда же я ее буду носить? - Когда угодно! Ты ведь писатель - и имеешь право. В гости, в театр, в ресторан... - Не слишком ли это будет бить на дешевый эффект?.. - Нет, нет! Володя... Я хочу! - Ну, если ты хочешь, не может быть никакого разговора. Закажу.   В ту же ночь приятель Тутыкин, сидя в дружеской компании, говорил, усмехаясь:   - Совсем погибла эта размазня Ошмянский! Попал в лапы такой бабы, что она его в бараний рог скрутила. - Красивая? - Красивая. И острая, как бритва.   Глава IX   Когда Бронзова и Ошмянский вышли из ресторана, он сказал ей очень нежно:   - Катя... Я тебя завезу к нам домой, а сам поеду... - Куда же? Ведь клуб уже закрыт. - А... видишь... Мне пописать хочется. Настроение нашло. - Ну-у-у? - Ах, да! Я тебе не говорил! Понимаешь, я снял две маленьких комнатки и иногда утром, иногда днем удаляюсь туда поработать. Тихо, хорошо. - Володя! - всплеснула руками Бронзова. - Да ведь это выходит, что я выгнала тебя из твоей квартиры? - Ну, что ты... Какой вздор! Просто я иногда должен оставаться один. Знаешь, мы ведь, писатели, преоригинальный народ! Я заеду сейчас с тобой к нам и заберу кое-что: письменный прибор, лампу и одеяло. Подушки там есть.   Глава X   - Володя! Заказал куртку? - Да, был я у портного... Так мы ни до чего и не договорились. Он, видишь ли, не знает, какой фасон... и вообще. - Ну, едем вместе! Сейчас мы это все и устроим! Эх ты, кисель мой ненаглядный... Документы уже получил? - Написал снова. Боюсь, не затерялись ли они где-нибудь. На почте, что ли?! - Дома сегодня будешь? - То есть где? У тебя? Да. Заеду чайку напиться. А потом к себе покачу: повесть нужно закончить... У себя же и заночую...   Глава XI   - Смотри, Володя, как кстати: мы собираемся к Тутыкиным, и тебе принесли бархатную куртку. Воображаю, как она тебе к лицу. Надень-ка ее. И я пойду переодеться.   Бронзова ушла, а Ошмянский взял куртку, положил ее на диван и потом, взяв перочинный нож, распорол под мышкой прореху вершка в два. Сделав печальное лицо, пошел к Бронзовой.   - Чтоб его черти съели, этого портного! Сделал такой узкий рукав, что он под мышкой лопнул. - Ну, давай я зашью. - Стоит ли? Опять лопнет. Тем более что воротнички без отворотов у меня дома, а на этот воротничок - надеть трудно...   Глава XII   Ошмянский только что приготовил бумагу для рассказа и вывел заглавие, как в комнату постучались.   - Кто там?   Дверь скрипнула - вошла Бронзова. Она была очень бледна, только запавшие глаза горели мрачным, нехорошим огнем.   - Прости, что я врываюсь к тебе. Ведь эти комнаты, я знаю, ты снял специально для того, чтобы быть одному... Но - не бойся. Я пришла сюда в первый и последний раз... - Катя! Что случилось? - Что? - Она упала головой на спинку кресла и горько заплакала. - Что? - Улыбнулась печально сквозь слезы и пошутила: - Ты победил меня. Галилеянин... - Катя! Чем?! Что ты говоришь? - Ну, полно... Все равно я ухожу уже навсегда, и поэтому довольно всяких разговоров и вопросов... Помнишь, при первом знакомстве я назвала тебя киселем, а ты меня бритвой. Пожалуй, так оно и есть. Я - бритва, я хотела, чтобы все было по-моему, я мечтала о счастье, я знала, что ты безвольный кисель, и поэтому мое было право - руководить тобой, быть энергичным началом в совместной жизни... Но что же получилось? Бритва входила в кисель, легко разрезывала его, как и всякий кисель, и кисель снова сливался за ее спиной в одну тягучую, аморфную массу. Бритва может резать бумагу, дерево, тело, все твердое, все определенное - но киселя разрезать бритва не может! Я чувствую, что я тону в тебе, и поэтому ухожу! - Катя, голубка! Что ты! Опомнись. Ну, побрани меня. Но зачем же уходить? Разве я не любил тебя? Не поступал, как ты хотела? - Молчи!! Знаешь, как ты поступал? Я хотела, чтобы мы поженились - прошло одиннадцать месяцев - где это? Я хотела, чтобы мы жили вместе - ты согласился... Где это? Пустяк: мне хотелось видеть тебя в бархатной куртке - носишь ты ее? Что вышло?! О, ты со всем соглашался, все с готовностью обещал. Но что вышло... Я, женщина с сильным характером, энергичная, самостоятельная, была жалкой игрушкой в твоих руках! Прочь! Не подходи ко мне!!! - Ну?   Он протянул к ней руки, но она взглянула на него испепеляющим взглядом, повернулась и - ушла. Навсегда. Одну минуту он стоял ошеломленный. Потом потер голову, подошел к письменному столу и склонился над чистой бумагой. Долго сидел так. Потом пробормотал что-то. Неясное, нечленораздельное бормотание скоро стало принимать форму определенных слов. И даже рифмованных... "В один чудесный день, Когда ложилась тень, Ко мне пробрался кирасир..." А потом это бормотание перешло в мелодичный свист, и Ошмянский с головой погрузился в работу... Чтиво   www.pseudology.org