Можно ли стать талантливым?

Говорят, Ю. Олеша, посмотрев однажды на шпроты в открытой банке, воскликнул: «Хор Пятницкого!» В чем секрет подобного видения? Каков его меха­низм? Для ответа на этот вопрос не надо ломать го­лову: тайна оригинальности писательского видения и восприятия мира — в наличии или отсутствии талан­та.

Почему только писательского? Чем мы, журналисты, хуже?

Жаль нет рецепта талантливости. Но, по крайней мере, всегда есть возможность развивать свои способности, как, впрочем, и опасность их угробить. Не бе­русь перечислять все составные части журналистско­го дарования. Но две способности, без которых, мне кажется, действительно не может обойтись журна­лист-профессионал, назову.

Прежде всего умение удивляться, без которого нет и не может быть прелестной «детской непосредствен­ности», нет радости общения с людьми и жизнью, нет желания остаться наедине с собой, то есть желания думать, нет потребности расширить собственный ду­ховный мир. К сожалению, способность удивляться люди с годами теряют. «Дети — поэты, дети — фило­софы», — утверждает Я. Корчак. А потом? Куда это уходит? Почему умирает? Почему, когда маленькие становятся большими, поэты и философы — ред­кость? — спрашивает писатель Е. Богат, а затем кон­статирует: — Для меня это один из самых глубоких и трагических вопросов жизни...»

Но в эпоху бурного развития научно-технической революции даже дети перестают удивляться! Когда-то ребенок, глядя на репродуктор, мог спросить, в выс­шей степени возбудившись: «Папа, там сидит гно­мик?!» Зато сегодня мой маленький племянник, слу­шая «живое» исполнение под гитару, спокойно сказал: «Я знаю, папа, у тебя в горле магнитофон». Телевизор, телефон, транзистор, магнитофон, а в недалеком бу­дущем гравитационная куртка, позволяющая летать без крыльев, — кого эти чудеса сегодня удивляют? Мы воспринимаем транзистор, эту «каплю челове­ческого гения», которую запросто таскаем через пле­чо, этот «голос мира и человечества», не как великое чудо времени, а как элементарную игрушку (по Далю, игрушка — «легкое дело») и, между прочим, потому так и гремим транзисторами на всю округу, что они для нас «игрушки», а не книги, которые слушают на­едине. Обо всем этом написал Е. Богат в замечатель­но умной книге «Чувства и вещи» (я во многих местах процитировал его). «Может быть, опаснейшая из де­вальваций — девальвация чуда»[19], — восклицает автор. Вероятно, и В. Сухомлинский заметил это, по­тому что стал воспитывать у детей не что иное, как умение удивляться деревьям, журавлиной стае, звезд­ному небу...

Я, кажется, немного увлекся, но далеко ли ушел от волнующего нас вопроса? Позвольте спросить, что та­кое журналист, лишенный непосредственности, уме­ния размышлять, да еще и с ограниченным духовным миром? Что он может сказать своим читателям?

И еще об одном необходимом журналисту элементе, без которого трудно прожить творческой личности: о рабочем состоянии. Что это такое для журналиста? Призыв к самоограничению, к подвижничеству, если угодно, к спартанскому образу жизни. Проще говоря, когда все окружающие безмятежно «наслаждаются», «получают удовольствие», легко отвлекаясь от раз­личных забот, в том числе профессиональных, журна­листы продолжают работать, их мозг постоянно «от­бирает» и фиксирует то, что предназначено «на прода­жу» — должно войти в будущий очерк, стать репорта­жем и т. д.

Может возникнуть вопрос: как сочетать необходи­мость удивления с необходимостью сохранять посто­янную трезвость ума и рабочее состояние? Вот так и сочетать, вполне диалектично, хотя я не утверждаю, что это легко делать. Но без «рабочего состояния» — кому нужно наше журналистское удивление? А без способности удивляться — как можно использовать наше постоянное стремление писать?

У Ю. Олеши есть маленький рассказ об одном нео­бычном писателе. Процитирую его начало:

«От рождения мальчика держали в условиях, где он не знал, как выглядит мир, — буквально: не видел ни­когда солнца! Какой-то эксперимент, причуда бога­тых... И вот он уже юноша — и пора приступить к тому, что задумали. Все еще пряча от его глаз мир, юношу доставляют в один из прекраснейших уголков земли. В Альпы. Там, на лугу, где цветут цикламены, в полдень, снимают с его глаз повязку... Юноша, разу­меется, ошеломлен красотой мира. Но не это важно... Наступает закат. Производящие «царственный опыт», поглядывают на мальчика и не замечают, что он по­глядывает на них! Вот солнце скрылось... Что проис­ходит? Происходит то, что мальчик говорит окружаю­щим: — «Не бойтесь, оно вернется!»

Вот что за писатель Грин»[20], — заканчивает Ю. Олеша свою историю, дабы раскрыть перед нами сущность самобытного таланта писателя. Но даже не столько Грин и не столько символический мальчик, трезво предупреждающий о возврате солнца, поража­ют меня, сколько сам Ю. Олеша. Он будто бы нахо­дится среди тех, кто проводит «царственный опыт», забыв о красотах природы... наблюдает за мальчиком, чтобы не пропустить самого важного момента: когда мальчик воскликнет свою потрясающую фразу. То есть Олеша демонстрирует нам рабочее состояние в действии.

Один крупный математик как-то признался: «Когда я вижу два троллейбуса, идущие навстречу друг дру­гу, я мысленно ставлю между ними знак равенства и получаю прелюбопытное летучее уравнение!»

Творческая личность всегда работает.

На Алтае в окружении туристов молодой газетчик вместе со всеми наблюдал невероятной красоты пей­заж открывающийся с вершины, но, не имея времени искренне насладиться, записывал в блокнот увиден­ное. Его мозг работал. Вдруг журналист заметил кро­хотный «газик», по серпантину ползущий в гору. «Как описать его потом в очерке?» — подумал он и при­нялся прикидывать варианты с «натуры», пока «газик» еще находился в пути. «Спичечный коробок на коле­сах тащился в гору», — написал он первый и самый примитивный вариант и тут же подумал: «фи»! «Газик, мотор которого имел шестьдесят лошадиных сил, полз по горе...» Тоже «фи»! А что, если лошадиные силы перевести в муравьиные? Туристы, толпой окру­жавшие газетчика, большей частью безмолвствовали, потрясенные открывающимся видом, и только некото­рые от избытка чувств издавали возгласы типа: «Ах, красота какая!» и «Боже, какое чудо!» А журналист тем временем писал в блокнот очередной вариант: «Газик мощностью в несколько миллионов муравьиных сил с трудом полз в гору...»

Не в том дело, удачен или неудачен получился этот итоговый образ, созданный молодым газетчиком, моим добрым приятелем, — рассказанное иллюстри­рует мысль о том, что все увиденное нами, услышан­ное, перечувствованное и пережитое, должно идти в наши очерки, статьи, репортажи, зарисовки. Конечная цель журналиста — написать, поведать увиденное и пережитое людям и миру. Еще Б. Паскаль заметил: «Кто стал бы подвергаться всем тяготам путешествия, если бы не мысль о том, что он, вернувшись домой, будет рассказывать о виденном своим друзьям!»[21]

Мне иногда кажется (хотя я понимаю всю абсурд­ность идеи, рожденной в излишне профессионально мыслящем мозгу), что только те события имеют смысл, которые происходят на глазах людей творчес­ких, способных зафиксировать их и рассказать о них людям. «Только то существует, что я вижу» — для нас, журналистов, даже в этой идеалистической кон­цепции есть рациональное зерно: мы должны ста­раться идти не по следам событий, а рядом с ними, быть не за пределами явления, а наблюдать его изнут­ри, каких бы тягот и самоограничений, каких бы сил это ни стоило.

К великому сожалению, далеко не всем счастливчи­кам, оказавшимся в эпицентре интересных событий, удается потом создать нечто такое, что взволновало бы читателя, зрителя, слушателя. Как маленькие че­репашки, только что родившиеся на берегу, мы изо всех сил торопимся к морю, спасаясь от атакующих нас прожорливых птиц, но чем нас больше, чем выше наша скорость и чем ярче наши способности, тем вер­нее шансы кого-то из нас «добежать» до талантливой публикации, до выставочного зала, до захватывающе­го публичного выступления.

Быть может, способность удивляться вкупе с умени­ем жить в «рабочем состоянии» и есть в итоге журна­листский талант?

Оглавление