1996 Ася Пекуровская Когда случилось петь С.Д. и мне Стеклянные розы дождя Среди бесконечных выступов и уклонов темной черепицы, среди отвесов и маленьких никому, кроме чердачных зрителей, не видимых, покрытых железом настроек, где так чисто и длительно, так нежно и свободно падали и разбивались стеклянные розы дождя, медленно, едва двигаясь в воздухе, опускались таинственные бабочки снежинок. Как хотелось мне всегда прилечь и заснуть на таком выступе, среди труб, желобков и кривизн, так далеко от земли, в таком покое и одиночестве, и вместе с тем не в скалистых горах, а здесь, почти в центре огромного города Борис Поплавский   Как и в античном тотеме, в нашем анклаве шестидесятых родство по крови не осознавалось. Каждый член анклава был братом и сестрой другого и каждого. Мифом была сама наша жизнь. Самым впечатляющим мифом того времени был поединок четырех братьев, которые долгие годы были неразлучны. Братьев звали: Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский, Анатолий Найман и Евгений Рейн. Однажды, как гром среди ясного неба, подруга Бродского ушла к Бобышеву, жена Рейна к Найману, жена Наймана к Томасу Венцлова, и началась повальная эмиграция. Бобышев, Бродский и Венцлова оказались в Америке, Рейн и Найман — в России. И там, и тут жарили по этому случаю быков, и Серёже довелось посидеть на их шкурах и разделить трапезу с каждым из братьев.   Рейн слыл и несомненно был рассказчиком высшего класса, фантазером, импровизатором, замечательным поэтом и человеком, презревшим условности не в качестве позы, а как закон жизни. Его рассказы, которые слушались с усиленно бьющимся пульсом, были не то что смешными и не то, что грустными, они были гениальными. На Женю собирали толпу гостей, Жене предоставляли бессрочный пансион. Большой, неуклюжий, с черными лживыми глазами, всегда немного грустный, как бы человечный, Женя знал всё: номер дома на Мойке, где родился Набоков, чем отличается версия "Лесного царя" Гёте от версии того же царя Жуковского, как выглядит в данный момент портик Римского Пантеона, редактировала ли Мара Довлатова Зощенко, и кто редактировал Зощенко в отсутствие Мары Довлатовой. Женя был вхож во все дома, расположенные как на пешеходном расстоянии от его дома, так и требующие услуг Советского Аэрофлота. Если бы мне кто-нибудь сказал, что реклама:   Аэрофлота добрая рука Вас нежно пронесет сквозь облака   была сочинена Женей экспромтом в обмен на самолетный билет, Я бы ни на минуту не усомнилась   Ему было доступно всё   Едва оказавшись во внутренних покоях, то есть втиснув себя в какую бы то ни было входную дверь, Женя чувствовал себя в чрезвычайной степени по-домашнему. Помню сборище, кажется, в доме Эры Коробовой и Толи Наймана, на улице Правды, где Женя убивает наповал историей дня рождения Евтушенко, где фигурировал стол, уходящий за линию горизонта, где плыла осетрина, "как регата под зноем заката," где цыгане плясали в обнимку с членами ЦК и где сам именинник, в костюме из американского флага, подаренного поэту мерией штата Мериленд, рыдал от тоски и одиночества.   — Женя, — спрашиваю Я в удобный момент, — когда же вы успели в Москве побывать? Мы вас на прошлой неделе все видели здесь! — Так то ж на прошлой, — отвечает лукавый Женя. — "Я за это время мог бы и в Турцию слетать, а Я, вместо Турции, выбрал Москву   Было не ясно, оказался ли Женя свидетелем на празднике своего тезки или выткал эту историю из ещё не приютившего его московского воздуха, да и какое это имело значение? Реальный мир Рейна был миром яркой фантазии, и, чтобы отдать должное Рейну, нужно было быть самим Рейном. Помню однажды, как Женя зашёл в гости и застал меня в поте лица рифмующей нечто по случаю защиты чьей-то диссертации. Пробежав глазами моё беспомощное творение, Женя взял у меня из рук перо и написал, ни на секунду не задумываясь:   Ваша диссертация Просто провокация, Потому что диссертант Удивительный талант   Пребывая в институте, Мы считали до сих пор, В самом деле, в самой сути, Доктор вы или членкор...   В отличие от Бродского и Наймана, Женя был первоначально серёжиным знакомым, по преимуществу соседом... Мы жили на одном перекрестке Улицы Троицкой в Ленинграде. И, сколько помню, их общение происходило редко и без меня. От встреч Серёжи и Жени в моём присутствии остался фрагмент визита, некое шествие через проходную комнату, где сидела женина мама за каким—то занятием, возможно, чтением, затем тесные стены жениной комнаты, где над диваном висела замечательная картина Олега Целкова, выполненная в мрачных серо—черно—зеленых тонах с пронзительным красным пятном — автопортрет художника, подаренный Женев знак дружбы. Помню также один забавный эпизод, к которому вернусь позже, и историю, рассказанную мне Серёжей с жениных слов о том, как Женя делал предложение своей первой жене, Гале Норинской. Нанеся визит своей будущей жене, Женя был запущен в кабинет галиного отца, сидевшего за письменным столом спиной к двери. Произнеся отрепетированный монолог, обращенный к занятой спине, он услышал в ответ: "Вы о чем-то со мной беседуете, молодой человек? Я страдаю рассеянностью. Вам не трудно повторить?"   Жене было это совершенно не трудно, и он охотно повторил свою речь, после чего папа обернулся и жестом предложил приблизиться: "Я довольно близорук". Когда Женя предстал перед ним, папа близоруко взглянул на него и, прикоснувшись к рукаву его костюма, сказал: "Какое замечательное сукно. Последний раз такое сукно Я видел глазами галиного деда в конце прошлого века и, кажется, даже не в России. А Галя согласна?"   На моей памяти, Женя был всегда давно женатым человеком, хотя редко появлялся в галином обществе и никогда не упоминал её имени. Только прочитав возвращение, где, с присущей Рейну игрой во временную инверсию, уход Гали предвосхитил и момент их знакомства, и прощание с молодостью, Я поняла глубину жениного молчания. ... Я проводил её до подворотни. взял телефон. "Итак, до послезавтра". И попрощался. Через десять лет мы навсегда забросили друг друга, и через десять лет в такой же час, расставшись на вокзале со спутницей моей, Я понял: вот и молодость прошла...   Когда Галя вернулась из родильного дома с девочкой, Серёжа отправился их навестить   "Ну, как ребенок?" — спрашиваю. "Да как тебе сказать,— отвечает Серёжа, — ребенок как ребенок, но уже смотрит на тебя с укором и, кажется, едва сдерживается, чтобы не сказать: "Дайте мне сто граммов ветчины, но только постной, пожалуйста"   Забегая несколько вперед и сильно отвлекшись в сторону, хочу уведомить читателя, что в серёжиной биографии известен такой чувствительный момент, когда обсуждение "наружности чужого ребенка" потребует особой деликатности: "Я знаю, что у меня пока не выходит, — пишет Серёжа Люде Штерн, позволившей себе критику его художественных творений, — и со всеми твоими указаниями согласен, но иронизировать в таком случае Я бы не стал. В этих делах желательно быть таким же деликатным, как если ты обсуждаешь наружность чужого ребенка". Своей фантастической изобретательностью Рейн покорил Довлатова, став его розовой мечтой задолго до того, как их жизненные кометы обрели первую точку пересечения. Что породнило этих двух пилигримов по части истины в тот пронзительный момент, когда две пары черных и лукавых глаз обоюдно узрели друг друга, затруднительно сказать.   Не исключено, что Довлатова сразило в Рейне то, что сразило Рейна в Довлатове. И тот, и другой носились с розовой мечтой, одна не слабее другой. Рейн был очарован кинематографом, и, то ли вследствие этого пристрастия, а, возможно, ввиду непопулярности кино среди наводнившей вузы пролетарской молодежи, оказался принятым на высшие сценарные курсы. Там, вместе с другими ленинградцами, Толей Найманом и Ильюшей Авербахом, а также двумя—тремя десятками прочих счастливцев из заскорузлых уголков России, Рейн получил бессрочный билет в просмотровый зал московского Дома Кино на улице Воровского, где ежедневно погружался, как в творожный пудинг, в сладкие грезы западных кинорежиссеров от Хичкока до Хьюстона, от Бергмана до Полянского.   В этот период Рейн уже восходил на московском небосклоне, и узреть его на сильно поблекшем в его отсутствие Ленинградском Невском было делом большой удачи. Тогда же, будучи потерянным для ленинградцев и, став раритетом не хуже западных кинолент, Рейн стал героем многочисленных историй, ностальгически воскресавших для нас недостающего оригинала, одна из которых, порожденная Найманом, отражала Рейна в самой что ни на есть его зеркальной сути. В ленинградском Доме Кино показывали фильм Бюнюэля "Андалузский пёс", который уже прошел в Москве, но Рейном, оказавшимся в то время в Ленинграде, не был охвачен. Будучи Рейном, который в своей чрезмерности мог ухватить хвост самой яркой кометы, Женя не мог признаться Найману, что не видел картины Бюнюэля. Такое признание лишало его титула знатока западного синематографа. Пожелав приоткрыть завесу реального, не упустив при этом фантастического, Женя пустился по скользкому шнуру, пронзающему цирковую арену. "За что ж вы Ваньку-то Морозова?"   Рейн выслушал приглашение Наймана и, распахнув свои черные и лукавые глаза в порыве беззащитной откровенности, сказал так: "Фильм "Андалузский пёс" Я уже неоднократно смотрел. Помню и прихожу в восторг буквально от каждого кадра. Однако делать мне сегодня особенно нечего. Так что по всем показаниям небесной сферы мне надлежит составить тебе компанию". И они отправились на просмотр. Кому довелось когда-либо ознакомиться с данным шедевром Бюнюэля, наверняка вспомнит тот начальный кадр, где экран заполняется очертаниями фотогеничного глаза, принадлежащего беззаботно бреющемуся опасной бритвой и в тот момент ничего опасного не подозревающего мужчине. И тут, в этом самом обманчивом месте безмятежность ситуации нарушается. Уже успевший околдовать зрителя фотогеничный глаз мужчины разрезается по вертикали опасной бритвой, опознаваемой из предыдущего кадра.   "При звуках разрезаемого глаза", как повествовал нам невозмутимый Толя Найман, закончивший, как и Рейн, высшие сценарные курсы в Москве, мой компаньон, просмотревший тысячи западных кинолент, потерял ему очень присущее сознание и остался в таком положении до того момента, пока в кинозале не восстанавили утраченного во время показа фильма электрического освещения. Очнувшись от своего обморока и оценив ситуацию с полунамека, Рейн небрежно бросил застывшему в блаженном ожидании Найману: "Я всегда в этом месте теряю сознание. Просто рок какой-то" Оглавление Ася Пекуровская   www.pseudology.org