1996 Ася Пекуровская Когда случилось петь С.Д. и мне Завтра в дорогу — Вы слышали, Довлатов умер? — Интересно, зачем ему это понадобилось?   "К счастью, Я не принадлежу к числу людей, которые, растянув свой рот в улыбке, обнажают миру остатки вчерашней трапезы в виде осевших на зубах шпинатовых волокон. И это вовсе не потому, что Я чищу зубы лучше других. Моё объяснение гораздо более категорично. Просто Я не ем шпината. И так все складывалось в моей жизни, что Я всегда считал шпинат, равно как и прочие атрибуты, тем или иным образом еды касающиеся, ценностью морального и эстетического порядка".   Если Сальватор Дали, которому эти строки принадлежат в более или менее адекватном переложении, видит своеобразие своей личности в сведении её гастрономических потребностей к ценностям морального и эстетического порядка, то Я хочу воспользоваться его авторитетом для не менее категоричного заявления о себе. По прихоти судьбы, Я не принадлежу к числу людей, которые просыпаются утром с покаянной мыслью об упущенном вчерашнем дне, а засыпают в страхе от того, что завтрашний день может не наступить. Возможно, в том сундуке и в том бауле, где хранилось моё приданое и моё наследство, не осталось места для страха и покаяния. И не потому, разумеется, что они уступили место бесстрашию и безгреховности.   Скорее всего, тот сундук и тот баул канули в Лету, как и их лексические формы, разумеется, если поверить, что право владения ими изначально признавалось именно за мной. Конечно, доказательств у меня почти нет. Осталась одна серебряная ложка, да и та погнутая и с зазубринами на концах. Сохранилась ещё скатерть из брюссельских кружев. то-то, что из брюссельских... — уже с пристрастием уличают меня тени далеких предков. Ведь брюссельские-то лежали справа. А тебе достались как раз венецианские, со следами рыбьего жира — те, что никем не оспаривались.   Не скажите. Из приданого, которое никем не оспаривалось, был только мой характер. В нём все достоинства выполняли функцию всех недостатков, что не вызывало популярности в семье. А мне не то, чтобы нравилось. Но так. Удобно для жизни. Но не подумайте, чтобы Я это свойство сама для себя выбрала. Просто износила с полдюжины башмаков, бот и полуботинок с людьми, чьи достоинства являлись их же недостатками, и пошло—поехало. Всего-то понадобилось полдюжины износить, не больше, причём, в период полового созревания, хотя, конечно, могла бы износить и до него.   Но не получилось. Я довольно много натерпелась оттого, что у меня ничего в жизни не получалось. Например, с точки зрения тех, что со мной износили полдюжины башмаков, бот и полуботинок, Я представляла собой генетическое большинство. Конечно, это абсурд, никакого большинства Я нигде не представляла. A впрочем кто знает, что они имели в виду. Вы, конечно же, думаете иначе, но Я человек частный. И, если свериться с той записной книжкой, которая осталась в телефонной будке на станции метро в моём отечестве, круг друзей с годами приобрел очертания размытости. Когда-то, конечно, был совершенно правильный. Даже не круг, а вовсе квадрат, и даже параллелепипед.   О них Я ещё скажу, дайте только расписаться. В каком-то смысле он был спасательным. Ведь в нём всего естественнее было опираться на безотчетные влечения, скажем, пускаться вплавь в Черное море или делать такие признания, которые в мире строгих людей принято держать при себе. Когда человечество рядом с тобой говорит приглушенным голосом, а порой просто движением глаз, хорошо вдруг сказать что-то звонко, бросить ценный серебряный рубль николаевской чеканки во все без исключения затянутые шнурками шапки-ушанки.   Впрочем, мне пора в упряжку. Уж больно меня заносит. А тут ещё эта проклятая манера говорить, которая, даже без учёта голосовых возможностей, раздражает большинство домашних животных. Впрочем, своих у меня нет. Я имела в виду машиных. Вот как будто и все. Как видите, Я редко сомневаюсь в собственной правоте, хотя на письме позволяю себе изрядное число допущений и оговорок. Вы спрашиваете, молюсь ли Я? Да, Я молюсь. Но невнимательно. Я и в музее всегда хожу против течения. Добродетельные люди смотрят друг другу в затылок, а Я иду им навстречу. И ничего. Либо они расступаются, либо Я. Чаще ни они, ни Я. И Я молю всемилостивейшего Бога спасти меня от "добродетельных" людей. Ведь от безнравственных Я спасусь сама.   Вы спрашиваете, почему Я говорю с обещательным уклоном, когда тут нужен как раз извинительный? Если по правде, то для меня что обещательный уклон, что извинительный... Мне главное, чтобы последнего контакта не лишиться. Конечно, для этого есть телефонные линии. Но ведь и тут своя канитель. На другом конце провода вам нет-нет и пропоют таким тоненьким, препротивным дискантом, как "дверь, ведущая в спальню", у Гоголя. И не пропоют вовсе, а так, намекнут, нашепчут, дескать, ваши объяснения попахивают чем-то малополезным, малоинформативным и даже не развлекательным вовсе. Одинокого путника легче всего убить таким тоненьким дискантом. Конечно, если рядом не случится краснознаменный хор при исполнении, так сказать, "полюшко поле". Тогда сразу легче, как гора с плеч. Акустика. Из всего сказанного, однако, не следует, что утрата контактов с прошлым включена в разряд моих жизненных установок. Как раз наоборот.   По природе я человек общительный   К людям отношусь с большим энтузиазмом. Куда меньше интересуюсь картографией и пиротехникой. Научные факты меня убивают, хотя Я, например, знаю, что жабы дышат легкими, а птица казуар рифмуется довольно покладисто, но не всегда пристойно. Короче, ко всему, что дышит, жуёт, отплевывается, повязывает салфетку, давит клопов, выпивает, слегка оттопырив мизинец, Я благоволю по мере сил.   — Ваш образ мыслей, — шепчет мне колоратурное сопрано, делая долгий нажим на сонорные звуки, — сродни болезненным аберрациям психического характера — Откуда же вам это знать? — беспокоюсь Я, продолжая сидеть на мраморных ступенях — Это общеизвестно. Откройте толковый словарь на эвфемистическом названии "инфантилизм". Множество зелий, распивавшихся вашим поколением, настоено именно на нём. Было время шкаликов и штофчиков. После них пошли графинчики.Потом зацвели абажуры цвета апельсиновой корки. А вам достался инфантилизм. — Слава Богу, что достался! — кричу Я. — В те дни, когда облака были высокими, снег белым, Россия — нашей родиной, и ещё никто не вызвался добежать—доскакать—долететь до того дуба, который оказался деревом, мы были самыми молодыми. Теперь вообразите себе Америку с её гражданским уложением и детской преступностью. Да чего там уложение или преступность. Вообразите вашего дитятю. В Америке он становится американцем, держит в одной руке надкусанный бутерброд, а другой распивает Кока Колу, попирая ногами белоснежный батист покрывала. И что вы думаете у него при этом на уме? Он желает рассифонить сахарную смесь по поверхности батиста, а потом заснуть перед включенным телеэкраном. Впрочем, очередность может быть иной. Ведь у него, у вашего дитяти, по тому гражданскому уложению, вся жизнь впереди.   Однако, чуть перевалит дитятя за свой рубеж, тут ему уже другой хвост каметы светит. А не пора ли, друг сердечный, тебе выпась в тёмный осадок? А причём тут свобода? То есть не то, что демократия качнулась вправо. Как раз наоборот. Демократия сонорно стоит на своем сорок втором, как раз на широте Крыма. Но ведь она тоже не без своих капризов. Так что тебе, повзрослевшему дитяти, надлежит в своем темном остатке не выкрахмаливаться. — Так мне ж так сподручнее, — думает себе дитятя. — Я и сам того себе желаю. Не выкрахмаливаться, чтоб было мягко да морщинисто. Что с того, что они все еше твердят: отцы и дети, дети да отцы, хотя отцов уже, можно сказать, днем с огнем.   — А как нужно твердить? — Подскажите, как?   Вот и представьте себе мою Машу, охваченную скарлатинным заревом, причём, даже не своего, а моего инфантилизма, тогда ещё не диагностированного, но уже отмеренного ртутным шариком в графе гражданского уложения. "А вот ты ответь, — слышу Я строгий голос где-то на уровне своего бедра, — почему на балет Я должна ходить в колледж, а на уроки рисования в музей? Ведь Я же девочка. Я люблю Кока Колу. И почему у нас запрещен телевизор? На каком основании?" Были у неё и сверстники, тоже дитяти, уже набравшиеся серьезности и гражданской причастности, диагностированные у их родителей. Их досуг и мозговой потенциал уже измерялся активом типа бойскаутство, slumber party и групповые ристания, проходившие под именем "спорт".   Моя "девочка", надо отдать ей справедливость, отстаивая свои конституционные права, изъяснялась со мной исключительно по-русски, каких бы мук ей это ни стоило. Система запретов и предписаний, насаждаемая в нашем доме, не была окрашена в моём сознании сомнением в её непогрешимости, хотя не было такого провидца, который бы не узрел в моём родительском стиле заряда догматичности, жестокости и произвола. Конечно, Маше благочестиво внушалось, что она вольна читать и обозревать на экранах все, что ей заблагорассудится, исключая, разумеется, то, что уже заблагорассудилось поколению её сверстников. Маша бунтовала, искала поддержки у взрослых. Появлялись взрослые, которые, потея, разъясняли мне, что моя позиция лишает ребенка самой драгоценной в стране, где мы живем, возможности — быть тем, чем она хочет, а хотел мой ребенок тогда именно того, чего хотели все её сверстники — быть как все.К счастью для меня и, надеюсь, для давно повзрослевшей Маши, судьба уберегла её от этой драгоценной возможности и уберегла безвозвратно. Однако результат был достигнут средствами, единственно доступными человеку, выращенному в нашем благословенном отечестве — догматичностью, жестокостью, произволом и слепой верой в эстетический канон.   И всё же был один момент в машиной биографии, никакими эстетическими критериями не объяснимый, от которого её охраняли от рождения и до того момента, к которому Я с не свойственной мне осторожностью подвожу доверчивого читателя. На машин вопрос, где её папа, к ней неизменно поступал поначалу уклончивый, а впоследствии откровенно лживый ответ: Остался в России, из которой мы эмигрировали без него.   — Почему без него? — Разошлись, расторгли брак   На этом машин интерес, как правило, исчерпывался до следующего приступа детской любознательности   Однажды, в возрасте лет восьми Маша получила школьное задание написать автобиографический очерк. Отличаясь обстоятельностью, она собрала имеющийся в наличии материал и, уже начав писать, вдруг спросила: "А как выглядит мой папа?" когда-то в молодости на серёжин вопрос о том, как Я себе его представляю, Я, не задумываясь, ответила: "Как разбитую параличом гориллу", тем самым сильно расширив диапазон его собственных представлений о себе, который ограничивался лишь образом Омара Шарифа.   Впоследствии мои авторские права на "разбитую параличом гориллу" были переданы "своенравному, нелепому и бессмысленному" персонажу "Филиала" по имени Тася, который, по крайней мере, в своей первоначальной версии, "писался" с меня. С учётом своих авторских прав тридцатилетней давности, вряд ли признаваемых на территории страны, где был задан вопрос, Я ответила Маше, сделав надлежащую скидку на возраст. "Твой папа похож на гориллу, такой же большой и неуклюжий"   Прошло несколько месяцев прежде чем Маша в очередной раз посетила зоопарк. Постояв продолжительное время у отсека, где проживали гориллы, Маша произнесла, обращаясь скорее к одной из обитательниц отсека, нежели ко мне: "Горилла мне нравится. Она ходит так же мягко, как мой папа". Когда "папа" объявился в 1978 или 1979 году в Америке, послав мне экземпляр напечатанной Карлом Проффером повести Компромисс с дарственной надписью: "Милой Асе и её семейству — дружески", Я осмотрительно решила не оповещать Машу о приезде отца.   Решение это в дальнейшем не пересматривалось, пока не случилось нечто поистине неожиданное. Однажды в нашем американском доме, как гром среди ясного неба, раздался звонок из Нью-Йорка: "Асеночек, — так называет меня моя подруга Нина Перлина, — умер Серёжа. Часа два назад. Подробностей пока не знаю. Позвоню позже. Похороны послезавтра".   Я была в шоке. И тут мне предстоит покаяться перед Серёжей, что моей первой мыслью всё же была мысль не о нём. Как, в какой форме оповестить Машу о гибели её отца в Нью-Йорке? Как объяснить двадцатилетней девочке, что, не будь её мать тем, что она есть, Маша могла бы познакомиться со своим отцом при жизни. Одно казалось кристально ясным. Нужно было немедленно рассказать Маше, и как можно подробнее, о её отце, после чего предоставить ей выбор.   Если то, что она услышит, склонит её в пользу свидания с отцом, она поедет на похороны. И Я поеду вместе с ней. Если по каким-либо причинам ей этот единственный шанс знакомства с отцом покажется неприемлемым, Я поступлю по её усмотрению. Наш разговор длился всю ночь. Маша стоически вынесла мои импровизированные истории об отце и о нашей молодости. Всю ночь из нашей комнаты раздавались хохот и всхлипывания. Часов в пять утра моя бедная девочка сказала: "Ну, иди спать. Ведь завтра же в дорогу. Когда ещё удастся поспать, неизвестно". Оглавление Ася Пекуровская   www.pseudology.org