Июнь 2005 года Марк Максимович Блиев Южная Осетия в коллизиях российско-грузинских отношений Часть I. Генезис социально-исторических коллизий в процессах взаимодействия России, Грузии и Осетии. Раздел 6 Феодальный метастаз 70–80-х годов XIX века в Южной Осетии В 70-х годах XIX века Южная Осетия напоминала небольшого одинокого африканского слона, неожиданно угодившего в водоем. Он не был в силах выбраться из него потому, что его одолевали злые и проголодавшиеся пиявки. Слон не верил больше своим силам и вынужденно сдался на милость кольчатым червям. Многие столетия сохранявшая свою независимость, десятилетия ведя упорную борьбу с опасностями, несоразмерными её возможностям защитить себя, Южная Осетия более не противостояла чудовищной оккупации. Осетины, жившие на исторической окраине своей страны – Осетии, не были больше хозяевами своей собственной земли, во имя которой они пролили столько крови... В то же время оккупанты чувствовали себя победителями – впервые после XVI века грузинские Тавади благодаря России одержали победу над несколькими осетинскими обществами, объединенными названием "Южная Осетия", и судьба предоставила им шанс господствовать и быть похожими на настоящих кызылбашей – красноголовых. Грузинские помещики добились положения, когда они стали продавать осетинам землю, которая исторически осетинам же принадлежала. Князья Эристави, постоянно расширявшие свои владения в Южной Осетии, одновременно заботились об увеличении числа зависимых крестьян. Пожалуй, они первыми прибегли к заключению с осетинскими крестьянами договоров, согласно которым последние добровольно шли под феодальное ярмо. Договор, формально определявший отношения крестьян с феодалом, выглядел следующим образом. Так, крестьяне из осетинского села Елтура Георгий Биджов и временно обязанные крестьяне Лексо, Шио, Симон Гобозовы заключили договор, состоявший из пяти пунктов: 1. Князь Георгий Эристов предоставлял "поименным крестьянам право постоянно пользоваться из неразделенных с другими соучастниками лесных и пастбищных угодий, находящихся в черте селения Елтура, для собственного их обихода; топливом, поделочным и строительным лесом равно и пастбищами". В договоре указывались границы участка, на который распространялось их соглашение; 2. Крестьяне обязывались платить помещику за пользование лесными угодьями "по три руб. сер. в год с каждого дыма, а за предоставление постоянного права пользования пастбищными угодьями" обязывались платить помещику в год по одному рублю пятидесяти копеек серебром каждый дым; 3. Срок действия договора при обоюдном согласии мог продлеваться каждый год; 4. Ответственность "за исправное сих денежных повинностей" нес каждый двор самостоятельно; 5. Договор вступал в силу при наличии подписей сторон и скрепленный печатью. Приведенный нами договор был заключен 20 декабря 1870 года. В пореформенное время грузинские помещики особое внимание обращали на захваты лесных угодий. Поскольку они в своем абсолютном большинстве находились в пользовании сельских общин, то грузинские помещики добивались от местных властей объявления этих угодий "казенными", затем брали их у местной власти в аренду и заключали договор с крестьянами на более выгодных условиях. В начале 70-х годов XIX века подобные договоры стали заключаться часто, и осетинское крестьянство оказывалось в плену новых тягот. В марте 1871 года жители осетинских сел Ортев, Минарет, Маралет, Шелура, Джер, Чриви (Цру), Кларс, Сазалет, Бадат, Сба-Згубир и Чимас обратились к начальнику Горийского уезда с "Прошением" по поводу лесных угодий, ставших для них недоступными. Крестьяне этих сел думали, что если лесные угодья объявлены государственными, они смогут получить в качестве "милости" право на бесплатное пользование этими угодьями. Но, судя по тому, что начальник Горийского уезда направил их прошение князю Р. Эристову, то лес, о котором писали крестьяне, был уже в руках князей этой фамилии. К указанному "Прошению" стоит ещё привести то, о чем чаще всего писали крестьяне осетинских сел: "...с запрещением нам, как и всем другим крестьянам, пользования лесом без платежа установленных пошлин, – жаловались они, – для других тяжелыя и нам становится тяжелою; так как лес, который снабжал нас необходимым топливом, нам воспрещен и мы не можем пользоваться им без пошлин. Между тем наш лес не такой, чтобы какой-либо промысел, а может быть употребляем на месте же в топливо. При том у нас зима стоит с октября и до мая и в этот период времени единственное средство к существованию состоит у нас в топливе, потому что у нас нет хороших строений, вполне защищающих от холода и ветра, нет необходимой теплой одежды..." Начальник Горийского уезда, направляя подобные "Прошения" крестьян к князю Эристави, поинтересовался у последнего, "сколько они платят за пастбищные и сенокосные места", и требовал сообщить, "насколько претензии эти" крестьян "заслуживают внимания". При массовой нищете крестьян Южной Осетии особенно острым для них был вопрос о земле, оказавшейся в руках грузинских помещиков. Безземельные и малоземельные крестьяне шли к грузинским Тавадам и нанимались ими на кабальных условиях. В качестве примера приведем некоторые положения договора, заключенного крестьянином Лексо Тогоевым с одной из семей Эристовых. Договор состоял из следующих пяти пунктов: 1. Крестьянину предоставляется право пользоваться в пределах дачи Квиткири всеми теми пахотными и сенокосными землями, коими пользовался до настоящего времени; 2. Взамен следуемых помещику земных произведений крестьянин обязывался платить денежный оброк ежегодно по шести рублей; 3. За пользование лесом – по 2 рубля; 4. За пользование пастбищем – по одному рублю и сабалахо с каждой сотни овец и коз две штуки; 5. Срок взноса – до восьмого ноября. В договоре отразились два главных новшества, заметные по сравнению с прошлыми повинностями. Во-первых, отказ от натурального оброка и замена его денежным. Несомненно, что в 70-е годы XIX века с развитием товарно-денежных отношений могло иметь значение повышение ценности денег, но главное все же заключалось в увеличении размера оброка; ранее официальная ежегодная повинность со двора не превышала 3,50 рубля серебром, а по договору, нами приведенному, оброк составлял более 10 рублей. Такие новые договоры заключали крестьяне Реваз Дзебисов, крестьяне из селения Тохта, крестьяне Бедоевы, Битаровы, крестьяне из селения Колат и др. Понятно, что не все крестьяне были в состоянии заключать договоры на слишком кабальных условиях. Многие из них были вынуждены покинуть Южную Осетию: одни из них переселялись ближе к Северной Осетии, другие – в Карельский район, где все ещё было много свободных земель. Карельский район обладал хорошими почвенно-климатическими условиями, однако грузинские Тавади не очень стремились в этот район, так как он все ещё относился к неспокойным районам. Судя по всему, власти поощряли также переселение осетин в Кахетию, так как в Тифлисе были заинтересованы в укреплении обороны этого района, куда ещё продолжали приходить лезгинские разбойные отряды. "Переселенцы из Осетии" занимали в Кахетии Мдзопретинское ущелье и расселились в селах: Мдзоварети, Ортубани, Елбыкианшкари, Гвердзинети, Кодмани, Батети, Мухлети, Каниони, Келети, Суканаантубана, Ткемловани, Сатерзе, Надиранткари. Очевидно, что эти села, в свое время подвергавшиеся вооруженным нападениям со стороны Дагестана (лекианоба), были опустошены и продолжали оставаться незаселенными, пока сюда из Южной Осетии не были вытеснены осетинские крестьяне, гонимые грузинскими феодалами. Ещё в 1873 году переселенцы жили вне какой-либо административной структуры: "жители всех этих селений ни к какому приходу не причислены и не имеют священника", – сообщал один из низших представителей властей. Между тем, судя по числу сел, ими занятых, осетин-переселенцев было немало. Начало 70-х годов XIX века было отмечено, наряду с фронтальным наступлением грузинского феодализма, также попытками осетинских старшин выделиться из крестьянской общины и войти в состав господствовавшей в Южной Осетии грузинской феодальной группировки. Одним из таких "компрадорских" владельцев, например, был Габо Елоев – житель селения Орчосан. Он имел собственное владение и зависимых крестьян. История его возвышения, а затем падения привлекает внимание важным социальным явлением, отвечавшим на вопрос о том, почему в Южной Осетии в новое время не сложилась местная феодальная знать. Габо Елоев занимал имение, "называвшееся Дасар-куле". Само наличие у его владения названия свидетельствовало о значительности собственности, которой бывший старшина владел. Но на пути дальнейшего феодального роста были серьезные препятствия, среди которых на первом месте – грузинская феодальная оккупация Южной Осетии. В одном из своих "Заявлений" горийскому уездному начальнику Габо Елоев жаловался, как летом 1872 года его крестьянин Датико Гогошвили выгнал скот на пастбища, где неподалеку стоял и сам хозяин. Вскоре здесь же на Габо Елоева напал Татала Наушвили, который "сперва начал бить скотину", "а потом избил... беспощадно" самого Габо, и это все "под тем предлогом, будто бы скотом моим учинена потрава на сенокосном его месте". Габо Елоев требовал, чтобы власти освидетельствовали "потраву", и если они подтвердят такое, то он, Габо, "удовлетворит Татала Наушвили, т.е. возместит потраву". Вместе с этим Габо Елоев просил, чтобы "за причиненные" ему "жестокие побои подвергнуть виновного законному взысканию". Было видно, что осетинский старшина, ставший на путь феодального роста, уверен в своей правоте – в том, что пас скот на собственном участке и не давал повода своему односельчанину для нападения. Татала Наушвили и стоящему за его спиной понадобились дополнительные усилия для провокации. В ней приняла участие жена Наушвили, принесшая местным властям "ложную жалобу" на Габо Елоева – "будто бы" он "причинил ей побои". По этой жалобе "вызвали" Габо "в Хурвальское сельское управление, и без разобрания сего дела и произведением надлежащего исследования Хурвалетский Мамасахлис Сосо Атенелишвили избил" его "палкой своеручно..., не довольствуясь этим, он, Мамасахлис, требует неправильно с меня штраф в пользу своего сельского управления 25 руб. сереб." Так очень просто грузинские власти, господствовавшие в Южной Осетии, приостановили социальное восхождение местного осетинского старшины. Такое происходило с каждым из осетинских старшин, кто пытался выделиться из собственной среды и думал занять более высокое социальное положение. Старшины некоторых осетинских сел вступали в торг по поводу покупки у грузинских князей, имевших крупные владения в Южной Осетии, пахотных и сенокосных земель, а также лесных угодий. Такие сделки состоялись, например, с представителями Мачабели, князей Павлевановых и др. Это происходило, несмотря на то, что тифлисские власти отказывали осетинским крестьянам в выдаче ссуды для выкупа у князей своих земель. Сделки с князьями могли совершать более или менее состоятельные осетинские крестьяне. Но и они не имели решительно никаких социальных перспектив для дальнейшего хозяйственного роста, необходимого для того, чтобы выделиться в знать. Те же князья Мачабеловы, продавшие в конце 70-х годов XIX века отдельные участки числившихся за ними земель, позже стали насильственно отнимать их у крестьян обратно. Мачабели иногда продавали один и тот же участок двум крестьянам, не подозревавшим об афере. Так, Трамм Лалиев за 80 рублей выкупил у Николая Мачабели свой участок. Скрыв сделку, Мачабели продал этот же участок ещё двум хозяевам – Биже и Миле Цховребовым; афера князя обнаружилась во время сельскохозяйственных работ. По-другому поступали князья Павлевановы – один из них, Илико, продал участки пахотной земли осетинским крестьянам Алексею Гогичаеву, Георгию Гучмазову и Алексею Пичхнарову, другой, Кате Павлеванов, когда крестьяне стали пахать приобретенную землю, напал на них "при оружии, держа в одной руке ружье, а в другой большую палку, которою бил беспощадно" пахарей. Требуя покинуть землю, князь "угрожал и обещается убить нас", – жаловались крестьяне. Феодальный оккупационный режим властей, создавшийся в Южной Осетии благодаря грузинским князьям, приводившим хозяйственную жизнь к глубокой стагнации, являлся главной причиной социального напряжения в Южной Осетии. Степень его накала хорошо просматривалась, когда грузинские князья Палавандовы решили захватить лесные дачи; ранее ими пользовались крестьяне Терегванского общества, за что грузинские князья Палавандовы взимали с них повинность – "по пять рублей с дыма". Позже такая плата не устраивала более князей. Они объявили лесные дачи осетинского общества своей собственностью и желали заключить договор с крестьянами на новых, кабальных для них условиях. Князья хотели встречаться только с осетинским старшиной, чтобы договориться об условиях пользования лесом. Но к князьям Палавандовым вышли все жители Терегванского общества, не желавшие ничего менять в своих с феодалами отношениях. Полковник князь Казбек объяснил Палавандовым, что между крестьянами существует против них, князей, "заговор" и что им лучше покинуть жителей осетинского общества. Самоуверенные князья решили пойти на провокацию. Когда они сели на коней, один из них направил своего коня на людей, а грузинский судья Сосико Месхи "ударил палкой по лошади", лошадь Иосифа Палавандова "ворвалась в толпу и свалила двух крестьян". Провокация удалась – "народ закричал: дуйте их". Старшина с криком "ура" стал кричать народу, чтобы они били Палавандовых, "народ бросился к ним с дубинами и начал бить их". Палавандовы "разбежались и толпа начала бросать в них камни, один Палавандов Александр" замешкался "и его начали бить дубинами, так что папаха его лопнула от удара". Происшедшее в Терегванском обществе волнение – характерная картина и для других осетинских обществ. В связи с этим участилось в осетинских селах введение "экзекуции", тяжелым бременем ложившееся на крестьян. Власти были заинтересованы в экзекуциях не только из-за желания не дать разрастись бунту, но и из-за собственной выгоды: во время наложения на село экзекуции жители обязаны были содержать за свой счет экзекуторов – казаков и грузинскую милицию, благодаря чему сэкономленные казенные средства власти присваивали себе. Осетинские села больше всего опасались экзекуции, поскольку из-за них были вынуждены нести большие затраты и одновременно подвергались насилию со стороны князей. При установлении экзекуции над тем или иным осетинским обществом выдвигалась определенная причина, служившая поводом для её введения. Чаще всего таким поводом служило обвинение осетин в воровстве или разбое. Это был старый, хорошо проверенный прием – в свое время, как мы видели, им пользовались, когда желали направить в Южную Осетию карательную экспедицию. При введении экзекуции обычно жители осетинских обществ проявляли особую солидарность и пытались вести себя осторожно, не давая сколько-нибудь реальных поводов грузинским властям для грабежа и других насильственных мер – убийств, арестов и т. д.; если в экзекуциях не участвовали российские военные, а только грузинские отряды, то они обычно старались не углубляться в Южную Осетию, опасаясь за свою жизнь. Наиболее распространенной формой экзекуции являлась та, о которой в 1884 году писал тифлисскому губернатору горийский уездный начальник; последний обладал правом введения экзекуции в пределах своего уезда в любом селе, если считал это необходимым. Расположив отряд грузинских экзекуторов в селе Сатикар, уездный начальник писал губернатору, что в северо-восточной части Горийского уезда, "где гнездятся отдельные отселки осетинского населения, поголовно и издавна" будто предаются "всевозможным преступлениям и проступкам". Речь шла о Дменисском обществе, в котором действительно осетинские "отселки" плотно граничили с грузинскими селами. Судя по всему, уездный начальник князь А. Амилахвари ставил перед собой две задачи – обосновать необходимость введения в осетинских отселках экзекуции, чтобы, ограбив их, заставить осетин переселиться в какое-нибудь другое место. Грузинский князь изображал грузинское население жертвой осетинских воров и разбойников. "Положение населения, – писал он губернатору, – нельзя описать... громадная масса потерпевших, осаждая эти селения с плачем и рыданием в буквальном смысле слова, ...категорически заявляя о решительной невозможности дальнейшего сосуществования, если не будет положен конец продолжающегося их разорения". Поскольку у князя Амилахвари все осетины были "воры", то он сообщал губернатору, что грузины просят "о выселке поголовно воров, или же самим им предоставить возможность переселиться куда-нибудь". Идея переселения осетин пока была высказана как перспектива, что же до отряда экзекуторов, то начальник уезда главной задачей его выдвигал ликвидацию "заговора" осетин, направленного якобы на то, чтобы... не выдавать воров, ни поручительства в прекращении дальнейшего воровства". Истинные намерения грузинского князя Амилахвари раскрывались в конце его официального обращения к губернатору. Он просил Тифлис: "...разрешить... заарестовать, без особых на то приговоров", "общественных влиятельных лиц" осетинской национальности, "даже и в том случае, если между ними будут должностные лица сельской администрации, как, например, сельский судья, предоставив это право на все время пребывания во вверенном мне уезде экзекуции". Как видно, горийский уездный начальник фактически требовал концентрации всей местной власти в своих руках и узаконения того деспотического режима, который был создан в Южной Осетии. В том же отношении к губернатору князь Амилахвари сообщал, что он уже "заарестовал" "одного из влиятельных жителей селения Сатикари" – крестьянина Зураба Догузова, содержавшегося "при горийской уездной тюрьме". Сама экзекуция, с помощью которой горийский начальник собирался разобраться "поголовно" с осетинскими "ворами", состояла из сотни казаков, поставленных в селе Сатикари "в усиленном довольствии" за счет местных жителей; обычно с помощью экзекуции максимально разоряли село, в котором располагался отряд, и, посеяв нищету, экзекуция перемещалась в очередное село. Казачий отряд, предоставленный горийскому начальнику, входил в 1-ю Кавказскую казачью дивизию и в распоряжение князя Амилахвари должен был находиться с 20 января и до 1 марта. Вскоре, когда начальник казачьей дивизии затребовал у горийского начальника вернуть ему 14 февраля казачью сотню, князь был крайне раздосадован – объяснял, что им разработан план провести ещё экзекуцию в целом ряде населенных пунктов, в особенности в селении Гуджарском, "состоявшем большею частью из осетинского населения", где "в высшей степени развиты: воровство, грабежи, разбои, поджоги и другие преступления". Горийский начальник просил оставить сотню казаков хотя бы до 1 марта, иначе – стращал Амилахвари власти – "зло неминуемо примет более грандиозные размеры и разовьется" даже там, где его нет. При чтении рапорта горийского начальника бросается в глаза крайняя заинтересованность грузинского князя в долговременном пребывании в Южной Осетии казачьей сотни, выполнявшей здесь функции экзекуторов. Горийский начальник, казачья сотня, экзекуция – это все для грузинского князя Амилахвари воспроизводило традиционную, хорошо ему знакомую систему грузинского феодализма, на введение которой в Южной Осетии, по сути, были направлены его усилия. Стоит подчеркнуть не менее важное – идея горийского начальника о концентрации местной власти по приведенной схеме не являлась всего лишь проявлением личных властных амбиций Амилахвари. Гораздо большее значение имел широкий запрос со стороны грузинских князей в усилении системы валитета в Южной Осетии, которая действовала бы без сколько-нибудь серьезного контроля со стороны российских властей. Актуальность этой системы объяснялась необычайно экспансивным наступлением грузинского феодализма в Южной Осетии. Впрочем, то, как воспроизводился конкретно грузино-персидский валитет в Южной Осетии, лучше всего показать на конкретном материале. Князья Палавандовы, в отличие от Мачабели и Эристави, всегда казались более спокойными феодалами, хотя по своему общественному положению скорее превосходили, нежели уступали соискателям феодальных привилегий в Южной Осетии. В 70–80-е годы XIX века они не только оживились, но и затмили своей агрессивностью всех других своих соотечественников и товарищей по княжеским притязаниям. Особенно настойчивыми в увеличении повинностей, феодальной изворотливости и в установлении в Южной Осетии оккупационного режима Палавандовы стали с 1884 года. Именно тогда "уездный начальник с приставами и князьями Палавандовыми в числе 30 человек", прибыв к крестьянам, "объявил, что по воле главнокомандующего установлены новые повинности". На этот раз, естественно, они не ограничились мобилизацией приставов, судей, поверенных и собственных княжеских сил, чтобы оказать давление на крестьян. Среди последних были "поставлены" "воинские команды как для понуждения к выдаче предосудительных лиц, так равно и для понуждения крестьян подчиниться" власти князей. По осетинским селам были размещены отряды экзекуторов, и было заявлено, что эти воинские "команды не будут сняты до тех пор, пока они не подпишут условия о платеже новых повинностей". Крестьяне сомневались в заверениях уездного начальника и князей Палавандовых в том, что увеличение повинностей – распоряжение главнокомандующего. Ими было установлено, что "пользуясь удобным случаем экзекуционного постоя, промеры, т.е. насилия, побоев... уничтожения всех жизненных средств" – князья и местная власть добиваются "установления новых повинностей". С этой же целью князья думали заключить договоры с осетинскими крестьянами, чтобы "незаконно закрепостить 400 дворов казенных крестьян и иметь право сосать их кровь для поддержания одряхлевшего авторитета княжеского достоинства". Князей Палавандовых поддерживали не только местные грузинские власти, но и грузинские дворяне, сами закрепившиеся в Южной Осетии в положении феодалов. В частности, им помогали князья Абашидзевы и Цициановы. Как ни старались крестьяне защитить себя, под давлением властей и в особенности экзекуции они были вынуждены согласиться на установление новых повинностей. Осенью 1884 года крестьяне Ноне Чибиров и Гиго Цховребов писали тифлисскому губернатору, что их "посредством обмана, насилия и побоев заставили подписать обязательство" о выполнении новых повинностей. Ситуация особенно обострилась осенью, когда подошло время реального выполнения крестьянами новых повинностей. Те же Чибиров и Цховребов писали, что князья Палавандовы "принуждают нас к платежу вышесказанных вновь установленных повинностей, грозя нам ссылкой в Сибирь, экзекуцею, заключением в тюрьму и разорением". Дело здесь дошло до того, что крестьянин Алексей Габараев, "будучи в нетрезвом виде, позволил себе при свидетелях выразиться неприличными словами против особы государя, порицая при том указы его императорского величества по поводу взыскания с крестьян казенных податей". На Алексея Габараева был составлен протокол, и дело было передано "до сведения прокурора Тифлисской судебной палаты". Крайние формы "искаженности" крестьянской реформы в Грузии, приспособление её к грузинской модели феодализма обрушились тяжелым гнетом на массы населения на всей оккупированной грузинскими князьями территории Южной Осетии. "Неприличные слова", высказанные Алексеем Габараевым в адрес монарха, явно отражали настроения осетинских крестьян, вновь оказавшихся перед реальной необходимостью вести неравную борьбу с грузинским феодальным игом. Возрождение освободительных идей До середины 80-х годов XIX века крестьяне Южной Осетии делились условно на три категории: казенных, зависимых от грузинских князей и хизан – общинников. Последние формально считались свободными, однако в XIX веке основная их часть, так или иначе, находилась в зависимости от феодалов. По существу хизанская масса крестьян являлась серьезным "крестьянским резервом", пополнявшим ряды феодально зависимых крестьян. В пору, когда грузинские феодалы активизировали свое наступление на Южную Осетию, хизаны, как и другие категории крестьян, оказались вовлеченными в процессы феодальной экспансии Грузии. Крестьяне-хизаны Торманеульского прихода в жалобе тифлисскому губернатору свидетельствовали, что они "более семидесяти лет" жили на землях имения Палавандовых. Они писали, что "имение это из дикой пустыни" ими "превращено в цветущие поля и на месте... пустырей теперь тянутся пахотные поля и сады". Хизаны имели повинности, состоявшие из 1/6 части урожая, "двух рабочих в год" и "двух подарках – на рождество и пасху". "Так было до 1883 года", – утверждали хизаны. Но в 1885 году Палавандовы "вздумали изменить это положение и с помощью насильственных мер вынудили нас дать подписку о платеже таких повинностей, которые и во сне не снились ни одному из помещиков даже во время самой темной неволи и непоколебимости крепостничества", – жаловались хизаны тифлисскому губернатору. Обычно подобные жалобы хизан разбирались при обязательном участии посредника, с мнением которого должны были считаться как власти, так и спорящие стороны. Но подбор посредников происходил не без участия властей и феодалов, поэтому посредник, как правило, становился на сторону властей и феодалов. Михаил Пухаев, "поверенный" от осетинских хизан, свидетельствовал, что жалобы хизан на князей Палавандовых передавались на рассмотрение "мирового посредника", представлявшего собою "отъявленного врага" осетинских крестьян; этот посредник составлял "постановление", защищавшее интересы князей, а копии этих постановлений вручал неграмотным крестьянам, беря с них "от одного до 5 и 8 рублей". Разгоравшиеся вокруг хизан споры, связанные с проблемой их феодального закабаления, были столь остры, что становилось очевидным: хизанская крестьянская среда явилась главным очагом, где вновь зарождались идеи национально-освободительного движения. Политическая острота этих идей была направлена главным образом против грузинского засилья. Вызревание идеологии освобождения Южной Осетии от грузинского феодального гнета происходило, естественно, на почве социальной незащищенности хизан и наступления на их интересы и права со стороны князей. Важным признаком идеологичности крестьянской борьбы против гнета следует считать появление у хизан своего лидера. Таким "поверенным", горячо отстаивавшим интересы осетинских крестьян, был Михаил Пухаев. Его "прошения", адресованные российским властям, отличались не только остротой полемики, но и зрелостью политического видения обстановки. Чтобы представить уровень политических суждений Михаила Пухаева, выходца из хизанской среды, стоит привести несколько его социальных пассажей, с которыми он выступал против российско-грузинских властей и феодального гнета, установленного в Южной Осетии. Хорошо понимая свое положение политического лидера, Михаил Пухаев называл тифлисские и уездные власти в Гори "бесцеремонными", "возмущающие всякое нравственное чувство и доверие к представителям" этих властей. "На что надеяться бедному крестьянину, попавшемуся в когти мирового посредника", – писал в одной из жалоб Пухаев. Посредников он рассматривал как "тесно солидарных по общности интересов с землевладельцами", называл их "гадкими", "унижающими человеческое достоинство". Михаил Пухаев считал Александра II "великим, незабвенным и многострадальным реформатором крестьянского быта". Обстановку в Южной Осетии, созданную властями и грузинскими феодалами, он рассматривал как тревожную, которая вызывает "невольный страх за нашу будущность". В намерении грузинских князей довести осетинское крестьянство "до голодной смерти" Михаил Пухаев усматривает целенаправленное стремление грузинской знати вызвать у крестьянства "сопротивление" с тем расчетом, чтобы добиться "поголовного переселения нас в Сибирь". Опасаясь подобной провокации со стороны грузинской знати, лидер осетинских хизанов был осторожен, он пытался "законными" и "мирными" средствами приостановить тотальное наступление на Южную Осетию грузинского феодализма. Пухаев видел и другое – тактику грузинских феодалов, добивавшихся "разъединить все" осетинские общества, "чтобы затеянный ими колоссальный грабеж в пользу Палавандовых не бросался в глаза начальству и не повлек бы их самих" в тюрьму – "туда, где по всей справедливости они должны бы находиться". В своем обращении к российско-грузинским властям Михаил Пухаев требовал решения конкретного вопроса – сохранения для крестьян хизанов прежних повинностей, которые они платили до 1883 года. Тифлисскому начальству явно не понравились высказывания лидера хизанов. На одно из его писем была нанесена резолюция: "так как в доложенной жалобе поверенного Пухаева употреблены оскорбительные выражения для присутственного места, то потому жалобу эту оставить без последствий". "Оскорбительными выражениями" назывались, естественно, крамольные для деспотического оккупационного режима идеи, которые высказывал Михаил Пухаев. Не исключалось и другое – жалобы Пухаева, судя по всему, не всегда доходили до российской администрации, от которой грузинские князья могли все же ожидать непредсказуемых реакций. Скорее всего, по этой причине в резолюциях на письмах Пухаева иногда указывалось, чтобы "жалобу через горийского уездного начальника передать самому Автору". Следует учесть, резолюции эти, как правило, принадлежали одному и тому же лицу – грузинскому князю Абашидзе, который также подвергался Пухаевым жесткой критике. "...И восстанет вся Осетия..." В югоосетинских обществах господствовал глубокий социальный протест против гнета грузинского феодализма, принимавшего четкие формы национального ига. Вместе с тем хорошо была заметна явная сдержанность местного населения в отношении официальных властей; осторожность проявлялась и к различного рода провокациям, к которым прибегали грузинские оккупанты-феодалы. Осетинские общества все ещё опасались возможной депортации, о которой часто напоминали им князья. Крестьянское население, остававшееся сплошь неграмотным, хорошо осознавало, насколько беззащитно оно перед мощной российско-грузинской властью, сконцентрированной в Тифлисе. Несмотря на совершенно очевидный страх, придававший оккупационному режиму особую тяжесть, то в одном месте, то в другом кончалось терпение крестьян, и вспыхивали яростные всплески социального взрыва. Но именно на крестьянские бунты нередко грузинские феодалы провоцировали крестьян; выступления последних против Тавадов обещали, по меньшей мере, введение в осетинских селах экзекуции, приносившей феодалам немалые выгоды. Не менее желательными для князей могли бы явиться карательные меры российских властей, под прикрытием которых они получали новые возможности феодального продвижения в Южной Осетии. Одной из таких провокаций явились события, происшедшие в местечке Урсдзауар; здесь были пастбища, освященные наличием на них святилища Урсдзуар (святого Георгия). Князь Мачабели прекрасно понимал, какие последствия могут произойти, если посягнуть на эти крестьянские пастбища. Сюда, на освященные пастбища, грузинские пастухи, принадлежащие князю Мачабели, пригнали свои стада баранов. Дальнейшие события развивались так, как того желал Мачабели: "...осетины из селения Урсдзуар и окрестных деревень в числе 60 человек под предводительством сельского судьи Зураба Джиоева... вооруженною рукою напали на них", на пастухов, "и на товарищей их, силою отняли и угнали 30 штук баранов, причем избили пастуха Ю. Бурдули, разбив дубинкою голову, от чего он находится в опасном положении для жизни". Сама по себе провокация князя, как, впрочем, и нападение на пастуха и его избиение, "сюжетно" оставались бы малопривлекательными, если бы в насилии осетинских крестьян не выражался протест по поводу слишком тонкой и важной для них материи – покушения главного их врага на народную Святыню. Этот глубокий внутренний протест крестьяне проявляли в эмоциональном шуме, с которым они согнали с Урсдзуара людей князя Мачабели: "...осетины эти кричали, что все имение целиком осталось за ними, осетинами, и Мачабеловы показаться туда уже не могут, так как имение с пастбищными местами и лесом составляет исключительную собственность осетин". Более масштабно и решительно, чем Мачабеловы, действовали князья Палавандовы. В Корнисском обществе Южной Осетии они в 1885 году продемонстрировали подлинную грузинскую сечу. По свидетельству местных жителей, 22 июля этого года "мировой посредник с князьями Палавандовыми и их домашнею прислугою, есаулами и приставами, вооруженные на конях... вторглись в их (осетин. – М. Б.) селения и, не требуя никаких повинностей, произвели такое опустошение, какое невозможно было бы ожидать от турецких башибузуков". В приведенном пассаже сравнение нашествия князей Палавандовых на осетинские села с вторжениями турецких войск в Закавказье нельзя рассматривать как гиперболу. Вслед за этой фразой подчеркивалось, что Палавандовы и их отряд рассматривали осетин "как бы неприятелями", поэтому "они разъезжали по неснятым ещё нивам и потоптали их копытами своих лошадей... у многих отбирали скотину, а то и лошадь продавали за бесценок". Но главным для вторгшихся все же являлась демонстрация восточных форм мизантропии, не только не угасшей среди грузинской знати со времен персидского ига, но пышным цветом расцветавшей с тех пор, как Южная Осетия была отдана под полигон для этой самой мизантропии. "В течение нескольких дней" князья Палавандовы в осетинских селах "дебоширствовали"; они, находясь на содержании местных жителей, "заели их и, не довольствуясь доставляемыми ими съестными припасами, разъезжали по селам и, как бы пробуя ловкость и острие шашек, отрубали с одного взмаха головы попадавшейся скотине и тащили на сожрание". Ещё раз в связи с этим вспомним: отряды Ага-Мухаммед-хана точно так же проверяли острие своих шашек, но... на грузинских детях, и нет уверенности, что, не будь в Тифлисе российских властей, Палавандовы стали бы церемониться, скорее всего – они повторили бы опыт своего кумира на осетинских детях; в этом контексте развивались дальнейшие события в Корнисском обществе. Местные жители свидетельствовали, "что ни мольбы о пощаде, ни вопль и плач их жен и детей не могли смягчить варварства". Истинные цели нашествия обнажил "мировой посредник", участвовавший в мизантропической вакханалии грузинских князей. Он заявил, что, если осетинские крестьяне "не перестанут подавать жалоб, то непременно будут повешены". Но крестьяне не испугались угроз, они обратились к тифлисскому губернатору. Здесь, в Тифлисе, рассмотрели события, происшедшие в Корнисском обществе. На допросе мировой посредник показал, что он и князья Палавандовы были в осетинских селах и "что все решения его в отношении взыскания повинностей с хизан", по поводу которых якобы они были у крестьян, "приведены им (мировым посредником. – М. Б.) в исполнение беспрепятственно". Однако дальнейшее следствие по этому делу было передано князю Чавчавадзе, что, собственно, означало прекращение не начатого расследования; князь Чавчавадзе позже подтвердил показания мирового посредника. Возвращаясь к событиям, происходившим в Корнисском обществе, стоит подчеркнуть, что мировой посредник действительно мог поведение Палавандовых рассматривать как желание навести страх на осетин, чтобы успешнее с них взимать повинности. На самом деле князья разыграли куда более серьезную карту – они хотели вызвать со стороны осетинских хизан вооруженное сопротивление, а ещё лучше – восстание, обострить обстановку в Южной Осетии и заполучить в ней новый простор для расширения своих феодальных владений. В связи с этим вернемся к Мачабеловым, которые, преследуя ту же цель, добивались её более открыто. Споры между Мачабели и крестьянами продолжались по поводу земли, в особенности лесных массивов, которые князья считали своей неотъемлемой собственностью. В самом начале осени 1885 года споры обострились в осетинских селах Мсхлеб и Гуфта. Крестьяне этих сел зашли в лес, который князья Мачабели накануне объявили своей собственностью, и нарубили для себя "лесной материал". По этому случаю Мачабели и цхинвальский полицейский пристав прибыли в село Гуфта и на срубленный материал объявили запрет как на "осеквестрованный" для крестьян; лесной материал решили забрать князья. На это местные крестьяне заявили, что они "не дадут исполнить подобного решения не только мирового посредника, но даже Сената", на который ссылались Мачабели. Цхинвальский пристав вместе с князьями вновь прибыли на место, на этот раз в село Хвце, где они "застали толпу осетин"; среди последних был также священник Григорий Санакоев, объяснявший крестьянам, "что существует высочайшее повеление о принадлежности всего имения с лесом и пастбищными местами им, осетинам, каковое повеление он, священник, отыщет и предоставит в Сенат". В разговор священника с крестьянами вмешался полицейский пристав; упрекая Григория Санакоева, он заявил, что "ему, как священнику, и притом понимающему человеку, не подобает вооружать диких осетин против власти". Священник от "толпы" осетин отвел в сторону полицейского пристава и сказал ему: "Мачабелов поставил дело так, что без кровопролития никто из осеквестранного лесного материала ни одной щепки не получит и восстанет вся Осетия". "Восстание всей Осетии" и таким образом превращение центра Кавказского перешейка в зону не только наступательных притязаний грузинских Тавадов, но и активных вооруженных действий российских войск являлось главным замыслом грузинских помещиков, господствовавших в Южной Осетии. То, о чем поведал Григорий Санакоев цхинвальскому приставу, хорошо знали в Осетии. Несмотря на это, крестьяне, нередко оказываясь во власти стихийного социального протеста, теряли самообладание и рисковали быть втянутыми в серьезную провокацию. В Гуфте осетины, противостоя князьям Мачабели, были во всеоружии и готовы к упорному сопротивлению. Это видели и Мачабели. Чтобы ещё больше обострить ситуацию, последние демонстративно принялись грузить "лесной материал" на 11 арб. Ещё раз убедившись в том, к чему ведут князья, крестьяне предложили мирное разрешение конфликта. Они просили отложить вывоз лесоматериалов сроком на одну неделю, – до выяснения вопроса о том, кому в правовом отношении принадлежит лес. Но именно этого как раз и не желали Мачабели, знавшие, что лесные и пастбищные массивы не были их частной собственностью. На предложение осетин они заявили, что даже при благоприятном для крестьян исходе дела им, осетинам, пришлось бы за каждую доску платить по три рубля. Когда вновь обстановка стала накаляться, полицейский пристав, опасаясь взрыва, приказал груженым арбам двигаться. На это моментально среагировали крестьяне: "...нагрянула толпа с дубинами, с криком и ругательством бросились на груженые арбы, стали бросать груз с арб". Под напором крестьян, которых было более 100 человек, князья бежали, лесоматериал был разгружен, арбы сломаны. Полицейский пристав тут же принялся за составление протокола о происшедшем – вина была возложена на крестьян, из них восемь человек были признаны организаторами бунта. На подобные волнения в Тифлисе реагировали оперативно. Не прошло и недели, как от тифлисского губернатора в адрес горийского уездного начальника поступила телеграмма, коей предписывалось "арестовать главных виновных... осетин-хизан и выслать таковых в Тифлис". Телеграмма была подписана: "За губернатора – князь Шервашидзе" – деталь, казалось бы, незначительная, на самом деле для Тавадов это было важно, поскольку подобные детали четко отвечали всем "инородцам" на вопрос – "кто в доме хозяин"! Арест крестьян, подпись "за губернатора – князь Шервашидзе" – победы незначительные, но из них, как из малых кирпичиков, сооружалась идеология отторжения осетин как народа, одновременно с ней, с этой тавадской мизантропией, созревала другая социально обусловленная крайне националистическая идея – идея об исторической исконности югоосетинской территории как части "грузинского отечества". Это была естественная тавадская идея, вытекавшая из безраздельного феодального господства грузинской знати в Южной Осетии. Автор щадил своего читателя, максимально избегая самых откровенных форм мизантропии и ксенофобии, которые позволяли себе в Южной Осетии представители грузинской знати. Чтобы представить, насколько далеко зашла в маразме эта знать, допустим исключение из авторского правила и приведем всего лишь один эпизод. Михаил Эристов, "сверхштатный чиновник", приехал с экзекуцией в селение Сатикари Дменисского общества Южной Осетии. Он привлек наше внимание не ксенофобской необузданностью – в этом он не превзошел других, а как личность, в начале 80-х годов XIX века положившая начало массовым насилиям в Южной Осетии. В Сатикари Михаил Эристов прибыл в январе 1884 года в качестве начальника военной экзекуции. Как нам известно, экзекуция вводилась в село или осетинское общество, если в них происходили "антиобщественные беспорядки". Напомним и другое: беспорядки провоцировали сами же Тавади – инициаторы введения в осетинские села экзекуционных сил. Накануне в Сатикари были волнения, связанные с взиманием тяжелых повинностей. На их подавление власти направили сюда Михаила Эристави. Экзекуцию он решил начать... с кладбища. Он велел местным жителям очистить кладбище от снега и привести туда кошек и собак. После этого Эристов потребовал от местных жителей "выдачи порочных людей". Осетины "отказались от этого", заявив, что "нет у них порочных людей". Михаил Эристов стал настаивать на принесение крестьянами клятвы, которая бы подтвердила, что в Сатикари действительно нет "порочных людей". Согласно осетинскому обычаю, самой правдивой могла быть клятва на кладбище, если принести клятву, взяв в руку кошку или собаку. При ложной клятве убивали животное, бросали его к могилам близких родственников "клятвопреступника"; это было самым тяжелым наказанием для живых и объявлением проклятия для усопших. В Сатикари принести клятву в том, что в селе нет "порочных людей", решился 62-летний старик Бадила Догузов. Но прислуга ("чапары") подсказала Эристову, что клятву должен принести сын Бадилы. Клятву принес сын... Эристов стал требовать, чтобы клятву ещё раз дал Бадила, иначе, угрожал князь, ему придется надеть на себя узду и мешок (торбу), наполненный навозом. В это время из людей Эристова один обвинил Бадилу в краже баранов. Бадила, видя, что ему не удастся так просто отвязаться от княжеского глумления, отдал 25 рублей. Увидев то, как заплатил Бадила деньги, священник Леван Пилишвили из села Ванати обвинил Бадилу в краже у него лошади, "стоящей 200 рублей"; поясним, что хорошая лошадь в то время стоила 30–35 рублей. Эристов приказал старику заплатить эти деньги священнику. "Бадила отказался от этого", т.е. отрицал причастность к краже. Он также объяснял, "что неоткуда ему взять столько денег". Тогда на Бадилу, в котором Эристов видел влиятельного в Дменисском обществе человека, "надели лошадиную узду и торбу, наполненную навозом, и лили ему на голову холодную воду, чтобы вынудить у него сознание в краже". После "князь Эристов вновь обратился к обществу с требованием выдачи ему порочных людей". Но "общество" "отказало ему в этом" так же, как в самом начале. В ответ на это Михаил Эристов "приказал выгнать из домов всех лиц мужского пола, оставив там одних женщин, и пустить туда казаков". Чтобы "не дать обесчестить жен и дочерей", Бадила Догузов обратился к собравшимся с просьбой подчиниться приказу Эристова и "дать ему порочных". Сам Бадила "выставил" в таком качестве двух своих сыновей – Георгия и Вано. Тут же Михаил Эристов вспомнил, что ему жаловался грузинский князь Тиго Амираджиби на крестьянина Диму Бичинаева, как на укравшего у князя баранов. Присутствовавший здесь же Дима отрицал свою вину. Но на него, по приказанию Эристова, "надели лошадиную узду и торбу, наполненную экскрементами человеческими и животных, и лили на него, на голову и за шею, холодную воду, а затем били его чапары и сам Эристов плетью"... Тифлисское губернское управление признало дикие действия Эристави преступными, однако они не послужили поводом для сколько-нибудь серьезного наказания. Но дело заключалось не в правосудии, на которое нельзя было надеяться, а в самих глубоко мизантропических действиях, в которых Михаил Эристов не знал меры. Князь приехал со своими людьми и отрядом казаков не для того, чтобы объявить новые повинности и приняться за их насильственное взимание, как поступали персидские вали. Он прибыл в селение Сатикар, собрал здесь население Дменисского общества Южной Осетии, преследуя сугубо политические цели. Естественно, сюда входили и мизантропия, как наследие персидского господства в Грузии, и ксенофобия, укоренившаяся на противостоянии с осетинским крестьянством, и, бесспорно, сегрегация, вольно или невольно насаждавшаяся российскими властями в Закавказье. Но главная цель все же сводилась к расшатыванию обстановки в Южной Осетии. Князь Михаил Эристов, официально занимавший должность "сверхштатного чиновника", понимал, что его крайне неадекватное для чиновника поведение может вызвать недовольство у российской власти, и это также входило в планы Эристави; наступало время, когда грузинские князья, взойдя на вершину социальной пирамиды с помощью этой власти, стали уже чувствовать ненужность им России, бравшей на себя право не только благодетельствовать, но и сдерживать феодальный произвол. Не было бы российских властей в Тифлисе, приезд Эристави в осетинское Дменисское общество имел бы совершенно другой сценарий. Он не возился бы на кладбище с кошками и собаками, не наполнял бы торбы навозом и человеческими экскрементами, а поступил бы точно так же, как это делал с грузинами персидский шах Ага-Мухаммед-хан. Михаил Эристов на кладбище, Михаил Эристов, желавший запустить казаков на массовое насилие над осетинскими женщинами, уже чувствовал себя готовым Ага-Мухаммед-ханом, но на пути его дальнейшего социального самовыражения стояли российские власти. По этой главной причине эти власти, принимавшие участие в восхождении грузинского князя Михаила Эристави, превратятся для последнего в сущего врага. Вначале свое пренебрежение к России и её властям он будет выражать глухо – так, как это он сделал в Сатикаре, позже он заговорит об "отечестве", "о свободе" и "независимости". Останется сказать о том, что экзекуция, с которой явился Михаил Эристов в Дменисское общество, не только эпизод, но и система, с начала 80-х годов XIX века вводившаяся в Южной Осетии российско-грузинскими властями. И.Н. Цховребов, осетинский историк, опубликовавший необычайно ценные документы о грузинском тавадском иге в Южной Осетии, привел также сведения о произволе грузинских феодалов во время проводившихся ими экзекуций. Согласно источнику, изданному И.Н. Цховребовым, в 19 осетинских обществах Южной Осетии в эти годы правили "суд и расправу" 128 экзекуций, в которых вполне системно выражался сложившийся в Южной Осетии институт грузинского ига. Остается добавить – деспотический режим персидского толка опирался в Южной Осетии на помещиков исключительно грузинского происхождения. Наиболее крупными из них были Эристави-Ксанские, Мачабели и Палавандовы. Как и они, владетелями в Южной Осетии были также имевшие княжеское достоинство: Херхеулидзе, Диасамидзе, Амираджиби, Давидов, Павленишвили, Амилахвари, Туманишвили, Багратион-Мухранский, Церетели. Разрядом ниже, в статусе дворян, были Тулашвили, Гедеванишвили, Махатели и Зардишвили, Черкезишвили и Зардишвили, Батиашвили. Число грузинских Тавадов, создавших в Южной Осетии оккупационную систему, имело в конце XIX – начале XX века тенденцию к росту. Абречество как форма социального протеста осетин Осетинский народ, являясь древней частью индоевропейского мира, за свою многотысячелетнюю Историю накопил богатейший опыт политической культуры. Но особенно длительным в Истории осетин был период военной демократии, начало которого принято датировать VII веком до нашей эры. На этом этапе осетины выработали нравственные принципы, ставшие основополагающими в их высокой рыцарской культуре. После XV века исторические источники не зафиксировали фактов, когда бы осетины совершали на соседей вооруженные нападения и развязывали бы войну. Позже обнаружилось, что осетины хорошо воюют вместе с соседями в больших войнах и проявляют максимальную сдержанность в межэтнических конфликтах; чаще всего им приходилось воевать на стороне Грузии и России, которые всегда воспринимались как союзники. Ценили ли последние самоотверженность, готовность осетин отдать свою жизнь во имя этих союзников, с которыми исповедовали одну веру? Вопрос этот часто возникает перед осетином – нашим современником, которому новые реальности принесли немалые испытания. Ответить на него сложно... Грузинские Картли-Кахетинские цари часто развязывали войны, приглашали на помощь осетин, давали им "золотые чаши" за мужество, а затем предательски на них же шли войной. Россия... щедро одаривала осетин наградами высокой пробы и тут же забывала о них. Николай I во время Крымской войны не скупился на награды и деньги для осетин, а вскоре отдал их на растерзание грузинским Тавадам. Несмотря на это, благодаря традиционной политической культуре неизменными оставались для Осетии тяга к России и народам Кавказа. Неразрывными были отношения осетинского и грузинского народов. Нет сомнения, что именно этот неоспоримый факт явился главным основанием, не позволившим в XIX веке Осетии начать народную войну во имя свержения грузинского феодального ига, тяготы которого были сопоставимы с насилием Ага-Мухаммед-хана Каджара. Но у осетин, как и ряда европейских народов, всегда была своя особая форма борьбы с социальным злом, становившимся опасным для народа. Она известна как "абырэг", при переводе с осетинского языка используют название "абрек", а само явление называют "абречеством". Это явление, как правило, было связано с борьбой народа против чужеземного засилья – так, как то происходило в английской Истории, где романтический герой Робин Гуд, противостоя норманнским завоевателям, защищает обиженных и бедных. Осетинское абречество, в XIX веке являвшееся формой сопротивления грузинскому господству в Южной Осетии, только внешне может напоминать современный терроризм. Но в отличие от последнего, основанного на реакционных течениях исламского фундаментализма, абречество – движение сугубо светское и зиждится на идее социальной справедливости. Существует ещё очень важное отличие между абречеством и современным терроризмом: абреческое движение – народное, не связанное какими-либо политическими и социальными группами, а терроризм – явление сектантское, возникшее в исламе в XI веке и продолжающее оставаться сектантским. Сектантский терроризм стремится к массовости, осетинское абречество предполагает "одиночный" уход в подполье или же действия небольшой группой – не более 5–6 человек. Само объявление об уходе в абречество содержало в себе проявление социального протеста. В Южной Осетии, где социальные противоречия обострились в пореформенное время, абреческое движение оживилось в 60-е годы XIX века. В годы крестьянской реформы известным абреком здесь был Нони Чибиров. Но по-настоящему абречество в Южной Осетии, беспокоившее российско-грузинские власти, стало набирать силу в 80–90-е годы XIX века. Подъем его объяснялся тотальным наступлением грузинского феодализма на югоосетинские общества. Наиболее известными в то время абреками были Иосиф Хубулов, Хадо Ханикаев, Тате Джиоев, Вардан Хетагуров и др. Для подавшегося в абреки важно было получить признание в народе. Он мог заслужить его двумя средствами – личным мужеством и справедливостью своей борьбы. Этим, пожалуй, объясняется вызов, который Сандро, Тате Джиоевы и Малгоев послали ахалгорскому приставу. "Мы слыхали, – писали они приставу, – что как будто мы вам очень нужны, преследуете нас и не можете встретить нас. Так, если ты не баба какая-либо, то выходи к нам навстречу с тремя сотнями казаков или гапаров и тогда видно будет, кто какое имеет мужество". К этой группе абреков позже присоединился ещё Лексо Тавгазов. Официальные лица их называли "разбойниками" и характеризовали как "весьма дерзких". За ними постоянно по следам ходили "преследователи", состоявшие из начальника уезда, одного офицера и тридцати охотников из стрелковой дружины. Абреки между тем заходили в село, узнавали кто в нем богат, "после чего посылали своих агентов к ним с предупреждением о приготовлении дани". Уездный начальник, организовавший постоянную слежку за группой абреков, возглавляемой Тате Джиоевым, ссылался на трудности, встречавшиеся при попытках её ликвидации. В числе этих трудностей он называл всеобщую поддержку, которую ей оказывали люди. Так, уездный начальник подробно описывал тифлисскому губернатору то, как в селе Басини "радушно" "были встречены населением" абреки. Власти пытались привлечь самих осетин к поимке абреков. Уездный начальник "обратился за содействием к старшине" "Корского общества и когда увидел, что не только никто не сочувствует делу преследования" абреков, "но даже его самого обзывали безмозглым, он, старшина, вынужден был бросить след разбойников". Стоит заметить, что в осетинском народе внимательно следили за поведением каждого абрека, и если его действия и поступки были справедливы и мужественны, то он находил поддержку в каждом доме. В то же время абрек, нарушавший традиционное для него поведение, направленное на защиту интересов людей, мог подвергнуться бойкоту (хъоды. – М. Б.), и тогда он был обречен. Грузинские феодалы, обосновавшиеся в Южной Осетии, хорошо знали, что осетинские абреки придерживаются определенных правил и всячески старались иметь с ними мирные отношения. Это особенно проявилось после того, как в упорном бою группа Тате Джиоева была ликвидирована и появилась новая – группа Илико Пухаева. Уездная полиция не могла с ней справиться, хотя преследовала её большими силами. Газета "Тифлисский листок" по поводу Пухаева писала: "обращают на себя внимание мотивы уездной полиции, почему Пухаев и его сподвижники неуловимы. Потому говорит она, что население, не исключая дворян-помещиков, оказывает Пухаеву и его шайке явную поддержку, снабжая шайку пищей, ружьями, патронами, сообщая о времени преследования..." Группа Пухаева преследовала главным образом грузинских помещиков и разбогатевших в Южной Осетии грузинских священников. Так, она угрожала князю Палавандову, письменно требуя от него "присылки в лес денег, хлеба и проч., угрожая в противном случае нападением на его дом". Группа Пухаева напала на князя Павленова, забрав у него деньги. Они же ограбили двух грузинских священников. Периодически люди Пухаева перекрывали Военно-Грузинскую дорогу и совершали дерзкие нападения на транспорты. После пятилетнего абречества Пухаев был убит. Тут же появился новый абрек – Карум Хубиев. Он отличился нападением на князя Цицианова. Громкую известность получил абрек Кужи Остаев. Периодически с ним участвовали в нападениях на богатых его близкие родственники. Не затухавшее в Южной Осетии абречество, как наиболее примитивная и малорезультативная борьба, свидетельствовало о глубокой социальной деградации осетинских обществ, происшедшей под напором грузинской феодальной экспансии. В то же время стоит отметить важную сторону абречества как формы социального сопротивления. В 8090-е годы XIX века Южная Осетия была перед угрозой не только массового восстания, но и этнической войны. При таком развитии событий в тех конкретных условиях Петербург, чтобы ещё больше приблизить к себе грузинское дворянство, мог бы решиться пойти на крайние меры – вплоть до "черкесского варианта", которого добивались грузинские Тавади. Осетинское абречество отвлекало крестьянство от более радикальных форм борьбы, ставших опасными для народа. Оно напоминало грузинским феодалам, распоясавшимся в Южной Осетии, о "судном дне", неумолимо приближавшемся для них. Миграция Переселенческое движение, связанное с проведением в Южной Осетии крестьянской реформы, набирало силу на протяжении всего пореформенного периода. На начальном этапе переселение из Южной Осетии в Восточную Грузию объяснялось большими, чем в Южной Осетии, наделами земли, которые отводились крестьянам в грузинских районах. Позже, после 70-х годов XIX века, к малоземелью прибавилась феодальная оккупация Южной Осетии, ставшей для грузинских Тавадов своеобразной колонией. В миграции населения из Южной Осетии в немалой степени были заинтересованы российско-грузинские власти. Переселение осетин во внутренние районы Грузии поддерживалось ими по двум главным причинам: 1. Заселение ряда районов Восточной Грузии, в особенности Алазанской долины, в свое время подвергшихся набегами горцев опустошению; 2. Желание властей добиться миграции осетин из Южной Осетии, где постоянно существовала напряженная политическая обстановка. Позже к этим двум главным причинам прибавилась и другая – стремление грузинской политической элиты к ассимиляции осетинского населения; осетинские села, создававшиеся в Восточной Грузии, фактически "погружались" в плотную грузинскую языковую и культурную среду. Существовал для властей ещё один мотив в инициировании миграционных процессов из Южной Осетии в Кахетию: переселение осетин в район, подверженный нападениям со стороны горцев Северо-Восточного Кавказа, создавало реальную возможность для грузинских беженцев, ранее покинувших Алазанскую долину, вернуться в свои исторические насиженные места. Осетинские крестьяне, всегда вооруженные и обладавшие высокой воинской мобильностью, становились в Кахетии щитом для грузинских поселений. Миграционный поток из Осетии в Грузию продолжался вплоть до 1914 года. Некоторое, едва заметное оживление его замечалось и позже, в советское время. Осетинские села в Кахетии создавались в основном на необжитых и не всегда пригодных для хозяйственной деятельности землях – приходилось приложить немало усилий, чтобы сделать земельный участок плодородным. Несмотря на это, осетины-мигранты старались расселиться на территории Верхней и Нижней Кахетии компактно. Религиозная идентичность и предрасположенность осетин и грузин к интеграции позволяли им также образование смешанных поселений. Подобные поселения были созданы в Горийском, Душетском, Карельском, Хашурском, Ксанском, Боржомском и других районах. Стоит также подчеркнуть, что переселение из оккупированной грузинской знатью Южной Осетии в Грузию, поощряемое властями, приводило к тому, что мигрантов, покинувших свои насиженные места, становилось больше, чем остававшихся в Южной Осетии жителей. Это серьезно ослабило Южную Осетию перед феодальным натиском грузинских Тавадов и вело её к беспомощности перед опасной экспансией. Главной социальной категорией крестьян, уходившей со своей родины в Грузию, были хизаны. По своему положению они обладали большими возможностями для миграции и для выбора нового крестьянского статуса. На начальном этапе, когда российские власти заинтересованно занимались переселением осетин, хизаны получали разрешение селиться на казенных землях. Такое же разрешение они имели от Синода, позволявшего занимать участки на церковных землях. Некоторые хизаны покупали земли у грузинских владельцев. Следует сказать, что осетинские хизаны покидали Южную Осетию и по инициативе грузинских князей и помещиков, имевших владения не только в Южной Осетии, но и в Грузии. Они пользовались этим, заключали договоры с хизанами и поселяли их на своих землях. Тем самым феодалы добивались расширения своего феодального подворья. В первое время грузинские феодалы, заинтересованные в расширении своих владений, стремились сохранить для осетинских переселенцев одинаковые с грузинскими крестьянами повинности. Это и было, собственно, мерой поощрения осетин к миграции в районы Грузии. Насытив "рынок рабочей силы", грузинские феодалы резко изменили свою Политику в отношении осетинских мигрантов. Они стали вводить для них меры сегрегации. Судя по всему, это началось в 80-х годах XIX века – одновременно с усилением официального произвола властей в Южной Осетии. В тогдашней прессе отмечалось, что места, где ранее обитали дикие звери, осетины превратили "в наилучшие пахотные земли". Вместе с тем указывалось и на то, что "помещики подымную подать повысили с одного рубля до двадцати четырех рублей". Было ясно, что бывшие осетинские хизаны, ставшие в новых местах крестьянами у грузинских феодалов, не смогут нести столь тяжелые повинности. И вновь "на помощь" пришла персидская деспотическая модель феодализма, в соответствии с которой феодал сначала объявлял о размерах повинностей, а затем насильственно изымал при помощи воинского отряда (стражи) столько повинностей, сколько позволяли его силы и крестьянские "ресурсы". Такая модель феодального режима обуславливалась не только хорошо знакомой грузинским феодалам традицией, но и мигрантским положением осетинских крестьян. Грузинские Тавади, научившиеся у персидских ханов и валиев облекать свои фискальные аппетиты в громкие лозунги о Родине, естественно рассматривали Грузию как свою "собственность", на землях которой поселились осетины-мигранты в качестве временно проживающих. Сами осетины, обосновавшиеся в Грузии и оторванные от осетинской метрополии, не могли не чувствовать, насколько незащищенными они стали в плотном грузинском окружении. Несомненно, сказывалась и российская Политика двух стандартов, согласно которой грузины относились к привилегированной расе, а осетины, к тому же беженцы – к "низшей", что ставило осетинских крестьян в Грузии в очень тяжелое положение. Этим, очевидно, объяснялась высокая степень грузинской ассимиляции, характерной для мигрантов-осетин в Грузии. Идеи освобождения В начале XX века Грузия переживала серьезные социальные перемены. На её политической арене обозначился генезис национально-освободительного движения, в котором наиболее заметными были три политические силы: 1. Феодально-тавадская, как наиболее реакционная, частью стоявшая за отделение Грузии от демократизировавшейся России, частью – за усиление российского самодержавия; 2. Буржуазные и мелкобуржуазные силы, также делившиеся на две группировки – на буржуазно-монархическое крыло и демократическое; 3. Массовое крестьянское движение, направленное на освобождение крестьян от тяжелого гнета. В этой довольно сложной природе грузинского освободительного движения наиболее прогрессивным являлось политическое течение, близкое к И.Г. Чавчавадзе. Оно было связано с мелкобуржуазным либеральным движением, опиравшимся главным образом на грузинскую интеллигенцию и крестьянские массы. Их отличало отношение к России, создавшей грузинскую страну и сохранившей грузинский народ. В противовес радикальным силам грузинского освободительного движения, поднимавшим вопрос об отторжении Грузии от России и выборе иных политических ориентиров, И.Г. Чавчавадзе в начале XX века произнес самые важные для Грузии того времени слова: "Покровительство единоверного великого народа, – писал он, – рассеяло вечный страх перед неумолимыми врагами. Утихомирилась давно уже не видевшая покоя усталая страна, отдохнула от разорения и опустошения, от вечных войн и борьбы. Исчез грозный блеск занесенного над страной и нашими семьями вражеского меча, исчезли полыхающие пожары, в которых гибли дома и имущество наших народов, канули в вечность грабительские набеги, оставившие лишь страшные, потрясающие воспоминания. Наступило новое время, время покоя и безопасной жизни для обескровленной и распятой на кресте Грузии, которую господь создал земным раем для человека, но которая едва не обратилась в братскую могилу для её самоотверженных сынов, погибших без помощи и надежды, в одиночестве и вдали от всех, во имя величия христианства и сохранения своего национального лица. Была заложена грань мирной жизни. С этого дня никто не осмелился переступить эту грань с огнем и мечом". И.Г. Чавчавадзе и движение, лидером которого он был, выступали за ликвидацию грузинского феодализма. Грузинский князь, в свое время принимавший участие в подготовке крестьянской реформы в Грузии, был сторонником проведения широких аграрных и социальных реформ. В такой небольшой стране, какой была Грузия, идеи Чавчавадзе и его сторонников быстро доходили до крестьянских масс, ожидавших социальных перемен. Несомненное значение для распространения освободительных идей в Южной Осетии имело пребывание в ней видного грузинского демократа В.З. Кецховели. Около года он, сторонник освобождения крестьян от феодального гнета, работал в Джавском обществе Южной Осетии письмоводителем. Используя широкую возможность тесного общения с осетинским крестьянством, В.З. Кецховели вел среди народа большую разъяснительную работу. Следует подчеркнуть, что демократические силы Грузии были ещё слабы, в противовес им энергичнее действовало феодально-клерикальное движение. И Кецховели, и несколько позже Чавчавадзе, оказавшие наибольшее влияние на Южную Осетию, были убиты, и таким образом ещё более безнадежными становились усилия демократического движения в Грузии. Освободительные идеи сильны были в самой Осетии. В отличие от грузинского освободительного движения в Осетии не выдвигался вопрос об отторжении от России. Весь смысл освободительных идей здесь заключался прежде всего в поисках свободы, демократических прав и освобождения Южной Осетии от чужеземной оккупации. В Осетии болезненно относились к господству в югоосетинских обществах грузинских Тавадов. Этим объяснялась та особенность, что на начальном этапе освободительного движения осетинская феодальная знать оказалась в оппозиции к российским властям. Осетинская аристократия, видевшая предоставление грузинским Тавадам непомерных привилегий, в том числе в Южной Осетии, претендовала на равные социальные преимущества. Она ревниво относилась к различного рода дискриминационным ограничениям, вводившимся для осетинской знати. Наиболее существенным ограничением в феодальных правах осетинская знать считала отказ ей со стороны российских властей в признании и законодательном закреплении за ней феодальной собственности на землю, т.е. в том, что разрешалось грузинским Тавадам. Противостояние на этой почве с российскими властями привело к эмиграции значительной части осетинской аристократии. Несомненно, это несколько ослабило движение, связанное с борьбой в Осетии против дискриминационной Политики Петербурга на Кавказе. Но в Осетии сильна была тяга к просвещению, в ней в скором времени сформировалась мощная национальная интеллигенция, выросшая на традициях российского освободительного движения. Сама Осетия, в особенности её южные общества, обладала достаточно сложной и напряженной социальной базой, на которой прогрессивно развивались освободительные идеи. Собственно, на этой базе выросла целая плеяда выдающихся осетинских общественных деятелей, каждый из которых вносил свой вклад в демократическое развитие национально-освободительного движения. Среди них были Идрис Шанаев, Ибрагим Шанаев, Алихан Ардасенов, Гуркок Газданов, Афанасий Гассиев и другие. Но подлинно народным лидером национально-освободительного движения был великий Коста Хетагуров. Его литературное творчество тесно было связано с трагической судьбой осетинского народа. Оно было проникнуто глубоким протестом против социальных сил, превращавших Осетию в полигон наживы, феодального произвола, дискриминации и Политики, направленной на разрушение этнической целостности осетинского народа и Осетии как единой страны. Коста Хетагуров, родившийся и молодые годы проведший в Центральной Осетии, ранее административно объединявшейся с Южной Осетией, рано узнал об экспансии грузинских Тавадов и разорении югоосетинского общества. Ему был известен не только вклад Хетагуровых в борьбу с притязаниями князей Мачабеловых, но и то тяжелое положение, в котором находилась Южная Осетия. Поэт был недоволен тем, что народ не восстает, чтобы освободить себя от "пришельца"-феодала. Его стихотворение "Тревога" написано как обращение ко всему осетинскому народу. Но особенное место в нем занимает боль, вызванная положением в Южной Осетии. Коста Хетагуров писал: "Осетия! Можешь ли ты покориться Пришельцу-алдару, что мучит народ? Быть может, надеждой на правду влекомый, Доверил ты волю пришельцу тому?.. Умри ж от раскаянья, друг незнакомый, Коль ты хоть на миг подчинился ему!" Самую большую тревогу в Осетии вызывала Южная Осетия. Оккупация, разгул феодального гнета, тяжелое иго, унижавшее национальное достоинство народа – не об этом ли у великого поэта?: "Цепью железной нам тело сковали, Мертвым покоя в земле не дают. Край наш поруган, и горы отняли. Всех нас позорят и розгами бьют". Каждая поэтическая строка вождя освободительного движения находилась в тесном контексте той действительности, которая была создана в Осетии второй половины XIX века. Глубоко переживает Коста Хетагуров переселение осетин в Турцию, переселение на Ставрополье и в Грузию, он призывает народ к сохранению единства страны: "Мы разбрелись, покидая отчизну, – Скот разгоняет так бешеный зверь. Где же ты, вождь наш? Для радостной жизни Нас собери своим словом теперь". Поэт хорошо знал, что каждое его стихотворение, написанное на злобу дня, не только разучивается, но и призывно распевается в осетинском народе, зовет к борьбе за свободу. Для него литературное творчество – жесткое идеологическое средство, с помощью которого он тесно общается с народом, объясняет ему сложную политическую ситуацию и подсказывает, как выйти из неё: "Враг наш ликующий в бездну нас гонит, Славы желая, бесславно мы мрем. Родина-мать и рыдает и стонет... Вождь наш, спеши к нам – мы к смерти идем". Обращения Коста Хетагурова к вождю – это, несомненно, обращение к самому себе, превосходно понимавшему, сколь важное значение он занимал в нараставшем освободительном движении; много позже, перед смертью, Коста Хетагуров, сознавая свое место в борьбе за обретение свободы и независимости от опасного врага, в состоянии необычайной тревоги за свою Родину, искренне и с полным основанием спросил у Судьбы – "как же ты, Осетия, будешь без меня?.." Редкая популярность, которую снискал поэт среди народа, свидетельствовала также о проникнутости масс идеологией освобождения от феодального и национального ига. Коста Хетагуров явился для Осетии, в особенности для её южных районов, подпавших под иго грузинских Тавадов, не только идеологом национально-освободительного движения, но и знамением демократической революции в Осетии. Проба сил Народное движение за освобождение от грузинских Тавадов, мировых посредников и приставов – непосредственных угнетателей осетинского крестьянства началось ещё в 1902 году. Это было время освоения идеологических установок Коста Хетагурова, время всеобщего охвата массовым сознанием необходимости ожесточенной борьбы за свободу и независимость, за единство Осетии. Однако понадобилось ещё "всероссийское обрушение", ставшее сигналом к выступлению. Как известно, такое "обрушение" произошло 9 января 1905 года в Петербурге. Весть о начавшейся в России революции дошла до Южной Осетии немногим более чем через месяц. Российскую революцию здесь, в Южной Осетии, восприняли сугубо по-крестьянски – поджоги в имениях грузинских князей, звон колоколов, призывавших к массовым выступлениям, прекращение платы феодальных повинностей, "расправа" с портретами Николая II, которому ещё недавно писали сотни писем, посылали делегатов с просьбой об освобождении их от грузинского крепостничества, и он, царь, ответил столь жестоко: "всеподданнейшую жалобу на определение 2-го департамента правительствующего Сената, уполномоченных от осетин, жителей ущелий Джавского, Урсджварского, Джомагского, Кемультского, Кошкинского и Рукского и селений Мсхлеби, Гуфта и других, Горийского уезда Тифлисской губернии, Владикавказского округа Терской области осетин Григория Гаглоева и Гавриила Гассиева по делу с князьями Мачабели о лесных материалах и о земельных угодьях, оставить без последствий". О таком решении императора в Южной Осетии знали все. Но главным врагом все же для южных осетин оставались иноземные феодалы. Первыми, на кого обрушился народный гнев, были князья Цициановы. Крестьяне подожгли их контору, сторожевые будки и решили без каких-либо повинностей пользоваться княжескими угодьями. Немного позже прогнали князей Эристави, Палавандовых, бежали князья Павленовы, Татишвили и другие. Боролись не только против феодалов, более тысячи крестьян обрушились на местные и уездные власти, одних грузинских чиновников выгнали, другие просто покинули осетинские общества. Вскоре в разворачивавшейся в Закавказье крестьянской революции Южная Осетия по накалу политических событий заняла одно из центральных мест. В югоосетинские общества наместник Кавказа граф И. И. Воронцов-Дашков направил для подавления освободительного движения осетин генерал-адъютанта, грузинского князя Амилахвари. Можно не сомневаться в том, с какой старательностью грузинский князь, которому были приданы российские войска, расправлялся с участниками массовых политических акций, происходивших в Южной Осетии. Князь Амилахвари опирался не только на регулярные войска, но и мобилизовал грузинские феодально-клерикальные силы, господствовавшие в Южной Осетии. С помощью этих сил в осетинских селах вводился экзекуционный режим. При этом князь Амилахвари ставил вопрос не просто о подавлении массового крестьянского восстания, а о наступательном характере действий войсковых и феодальных сил, который сделал бы возможным возмещение грузинским феодалам нанесенного ущерба и сбор крестьянских повинностей для Тавадов. Но генерал плохо ориентировался в природе самих событий, происходивших в Закавказье, и в частности в Южной Осетии. Он объездил все осетинские общества и не без удивления сообщал в Тифлис, что его "надежды не оправдались" – осетинские крестьяне как "нападали" на грузинских помещиков, так и продолжают подвергать их разорению. События в Южной Осетии для российско-грузинских властей в Тифлисе становились центральными. Под их влиянием наместник был вынужден придать Горийскому уезду, куда входила Южная Осетия, новый статус, назначив сюда генерал-губернатора. Эта должность была передана профессиональному военному, полковнику Альфтану. Ему же поручалась расправа с югоосетинским крестьянством, боровшимся за свое освобождение от чужеземного феодального гнета. Новый командующий войсковыми силами в Южной Осетии действовал в тесном контакте с грузинскими феодалами. Под их непосредственным влиянием генерал-губернатор Альфтан ставил перед Тифлисом вопрос о депортации отдельных осетинских сел. В связи с этим нельзя не заметить, что способ решения политических вопросов на Кавказе, введенный ещё в 1857 году, был фактически отменен после 1867 года, после завершения крестьянской реформы на Северном Кавказе. Трудно, однако, объяснить, что каждый раз, когда в Осетии возникала политическая нестабильность, почему-то российские генералы вспоминали Барятинского с его теорией о демографических средствах разрешения сложных проблем. Идея полковника Альфтана о депортации осетин из Южной Осетии была, очевидно, связана также с фактическим отстранением в Горийском округе гражданских властей и заменой их военными. Так, генерал-губернатор Альфтан, стоявший во главе Горийского уезда, передал полицейскую власть в Южной Осетии подполковнику Нацвалову, возведя последнего до положения уездного начальника. Важно, что кардинальная перегруппировка административной власти, передача её от грузинских князей к российским профессиональным военным учитывала не только югоосетинскую специфику, но и особую остроту и значение происходивших здесь событий. Летом 1905 года Южная Осетия административно и политически была приготовлена к введению в ней военного положения. Несмотря на это, а также на различные меры подавления восстания крестьян, новые власти, как и прежние, явно не справлялись со своими задачами. Осетинские общества настолько были втянуты в освободительное движение, что летом и осенью крестьяне были свободны от уборки урожая, поскольку на весну 1905 года пришлась первая и весьма активная фаза крестьянского движения против грузинских феодалов. Осенью этого года, когда начался новый этап активности восстания, полковник Альфтан приступил к проведению в Южной Осетии карательных экспедиций. В ответ на это югоосетинские общества также сформировали "красную сотню" во главе с Антоном Дриаевым, которому его бойцы дали имя "Наполеон". Полковник Альфтан получил дополнительное подкрепление, прибегал к жестоким мерам, но не имел успеха; известно, что южные осетины исторически отличались воинственностью, и было очевидно, что восставший народ, долго терпевший грузинский гнет, успокоить военными средствами будет непросто. Наместник Воронцов-Дашков заменил полковника Альфтана, пытавшегося подавить крестьянское движение, и вместо него начальником Горийского и Душетского уездов назначил генерала Бауэра. Последний решил превзойти по жестокости своих предшественников и тем самым спровоцировал массовые митинги и демонстрации. Соответственно возросла степень паралича власти, и – как оценивало обстановку командование – в Южной Осетии наступило время "беззакония и бесправия". Но именно в этот период для югоосетинских обществ главным лозунгом дня стал призыв к "Свободе". Чтобы расколоть единство югоосетинских обществ, наместник прибег к новому административному преобразованию Южной Осетии; последняя ещё накануне получила название "Цхинвальский участок" – тем самым административно и политически подчеркивалась, с одной стороны, локальность происходивших в Южной Осетии событий, с другой – вводился формальный разрыв югоосетинских событий с политической жизнью Северной Осетии. Таким образом, впервые Южной Осетии в сугубо политических целях было отказано в этнической и территориальной принадлежности к Осетии как к её метрополии. Воронцов-Дашков, больше всего опасавшийся консолидации политических сил Осетии, пошел в своих административных "изобретениях" ещё дальше – он расчленил Цхинвальский участок на два политических участка: собственно Цхинвальский и новый Горно-Осетинский. Административная децентрализация Южной Осетии, однако, сработала больше в интересах восставшего крестьянства, которому легче стало овладеть двумя ослабленными властными учреждениями. По мере того как Закавказье вовлекалось в революционное движение и тем самым воинские силы отвлекались от Южной Осетии, разрастались и события в двух административных осетинских участках. В декабре 1905 года, в разгар первой русской революции, в Цхинвальском участке, куда съехались с мест, в том числе из горных районов, и где только теперь начались основные события, была свергнута официальная власть, которая олицетворяла в Южной Осетии грузино-тавадское господство. Именно в этот момент, когда наступило время демократической народной власти, у восставших наконец появилась возможность выразить свое глубокое неприятие "тифлисского режима", от которого слишком отдавало деспотизмом Ага-Мухаммед-хан Каджарского. Чтобы раз и навсегда покончить с тифлисским мракобесием и его мизантропическим отрядом грузинских Тавадов, превративших Южную Осетию в сущий ад, восставшие крестьяне, оказавшись у власти, "срезали телеграфные столбы и порвали провода". Так по-крестьянски был решен важнейший политический вопрос – право Южной Осетии быть в единстве с остальной частью Осетии. Крестьянская революционная "наивность", однако, этим не ограничивалась. Она вела восставших на помощь другим районам Горийского и Душетского уездов, распыляя тем самым революционные силы. Видя, как Южная Осетия, долгое время находившаяся под прессом грузинского ига, распрямилась, словно стальная пружина, тифлисские власти объявили её на военном положении. Сюда были стянуты новые воинские подразделения, сформированы карательные отряды, обрушившиеся на восставших крестьян. Крестьянское восстание отступило. В начале 1906 года дело здесь, в Южной Осетии, дошло до новых приказов, поступавших из Тифлиса, о сборе у осетинских крестьян повинностей для грузинских помещиков. Но крестьяне, находившиеся все ещё под впечатлением от недавних успехов, не думали подчиняться приказам официальных властей. Особенность ситуации, сложившейся к началу 1906 года в Южной Осетии, заключалась в том, что из-за фактически сорванных сельскохозяйственных работ предыдущего года крестьяне, и без того разоренные, и помещики, имения которых также остались невозделанными, стали испытывать серьезные экономические трудности. Грузинские феодалы, оживившиеся после подавления восстания, наседали на власти, требуя от них применения к крестьянам силы для сбора повинностей. Однако власти, в частности генерал-губернатор Бауэр, хорошо понимали, что крестьянское затишье носит временный характер. Отметим: Бауэр не стеснялся перед Тифлисом – события в Южной Осетии он квалифицировал как "революционно-аграрные". Генерал также видел, что требование помещиков о выплате им повинностей невыполнимо, поскольку он, объехав всю Южную Осетию, знал, в какой степени были разорены крестьяне. К весне 1906 года грузинские феодалы, заметив, что крестьяне не платят повинностей, но ещё и не собираются работать в их имениях, стали брать инициативу в свои руки. Это послужило поводом для новых крестьянских волнений и физической расправы над представителями грузинских властей и феодалов. Крестьяне подвергли имение И. Мачабели разорению, другого князя Мачабели, отличавшегося особой жестокостью, убили, сожгли дом князя З. Палавандова, огню предали дом грузинского помещика Калатозова, были убиты также лица, тесно сотрудничавшие с феодалами. Крестьяне вновь добились разрыва телеграфно-почтовой связи Цхинвальского участка с тифлисскими властями; с этой целью они на этот раз расправились с начальником местной почтовой связи. Волна крестьянских волнений, их активность в разрушении ненавистного им режима достигла в Южной Осетии такой остроты, что тифлисский губернатор в 1906 году вынужден был признать: "...в этом отношении уезд не только не имеет себе равного на Кавказе, но почти в целой России". В связи с этим стоит сказать, что в Российской империи не было другого такого уголка, где бы в начале XX века пышным цветом продолжал ещё процветать варварский феодализм, как это было в Южной Осетии. Именно этим главным фактом объяснялась острота крестьянских волнений, приводивших к человеческим жертвам. Необходимо учесть и другое – осетинское крестьянство Южной Осетии вело необычную антифеодальную борьбу. Оно одновременно перед собой ставило задачу свержения ненавистного грузинского ига, установившегося в Южной Осетии в XIX веке. Важнейшей стороной политических событий, происходивших в 1905–1907 годах в Южной Осетии, является их высокая степень привязки к местным условиям социальной обстановки и сравнительно малая адекватность этих событий общероссийским, которые принято рассматривать как буржуазно-демократическую революцию. Достойно упоминания другое очень важное событие, происшедшее в Грузии в ходе первой русской революции. В освободительном движении Грузии, зарождавшемся ещё в конце XIX века, произошел раскол – к феодально-клерикальным силам, вынашивавшим идеи отторжения Грузии от России, примкнули отдельные представители мелкобуржуазного и либерального движения, у которых также был заметен переход от борьбы с "самодержавием" к идее независимости Грузии от России. Политическая пока "размолвка", наступившая между российской властью и грузинской правящей элитой, также хорошо просматривалась на фоне югоосетинских событий. Фактическое отстранение от этих событий грузинских администраторов и военных, недостаточная решительность российских войск в подавлении крестьянских волнений в какой-то мере послужили поводом для определенных политических сил Грузии, чтобы отвернуться от России. Нельзя забывать, что фундаментальная основа разрыва между Россией и созданной ею Грузией скрывалась в более глубоких, этносоциально обусловленных, исторических расхождениях. Россия как евразийская историческая субстанция, предрасположенная к государственной интеграции, противостояла грузинской политической элите, прочно унаследовавшей ближневосточные деспотические и эгоцентристские традиции в государственной и общественной жизни. С другой стороны, для Грузии Россия уже была слишком огромной страной, мешавшей ей видеть себя "во весь рост" в человеческом "мироздании". Это не плохо и не хорошо – это историческая данность – такая же, какая для России евразийскость. Известно, что первая русская революция потерпела поражение. Несмотря на это, она привела к серьезным переменам. Благодаря ей Россия более быстрыми темпами стала расставаться с феодальной эпохой, все ещё дамокловым мечом висевшей над страной. Капитализация происходила не только в промышленности, но и в области аграрных отношений. Что касается Южной Осетии, имевшей в годы первой русской революции свои собственные задачи, то послереволюционные российские перемены не очень её коснулись. У неё была своя собственная "половинчатость" революции и свои собственные завоевания. На первых порах окончания революции, казалось, ничего не изменилось, в Южной Осетии была восстановлена кавказская административная система в её традиционных формах, сохранялась правительственная ориентация на местную знать, пуповиной привязанную к феодальной собственности на землю, оставались на местах в Южной Осетии грузинские князья. Вместе с тем крестьянская революция, более точное название которой было бы "крестьянская война", привела в этом небольшом крае Закавказья к существенным переменам. Главная из них заключалась в том, что Южная Осетия отныне переставала быть для грузинских князей феодальным Клондайком. Российско-грузинские власти надеялись создать между осетинским крестьянством и грузинскими помещиками такие отношения, которые бы сняли социальное напряжение. Но несговорчивы были обе стороны. По мере того как революционное эхо уходило в прошлое и усиливалось наступление самодержавной власти, грузинские князья вынашивали идеи вернуть в Южной Осетии свои серьезно пошатнувшиеся позиции. Князья Мачабели, например, смогли добиться возвращения себе права взимать с крестьян 1/10 часть с урожая. Они попытались реанимировать саму систему сбора повинностей, при которой на помощь помещикам приходили административные и войсковые силы. Именно так в 1911 году князь Естате Мачабели в Чесельтском ущелье насильственно собрал 500 рублей и отобрал у крестьян 32 головы скота. Свою жестокость вновь стал демонстрировать и другой князь – Вано Мачабели, за что он был убит крестьянами. Только после этого князья Мачабели смогли убедиться, что им трудно будет вернуть прежнюю Южную Осетию. Они были вынуждены продать земли, считавшиеся их владениями, на самом деле по закону им никогда не принадлежавшие. Имения Мачабеловых приобрели предприниматели Карабегов, Жирнов, Гамбаров и Демьянович. Однако местная администрация в Тифлисе сохранила за новыми владельцами права, которыми до них пользовались Мачабели. Не менее остро складывались отношения крестьян с помещиками в других местах Южной Осетии. Свидетельством тому были убийства помещиков Везиришвили, Павленошвили, Амираджиби, Элиозишвили, а также поджог дома князя Палавандова. Результатом упорного сопротивления крестьян грузинскому феодализму явилась продажа некоторыми помещиками своих земель. Нередко покупателями оказывались крестьяне-хизаны, целыми селами собиравшие деньги и выкупавшие эти земли у своих эксплуататоров. Итоги к первой части Начиная с XVI века два грузинских княжества – Картли-Кахетинское и Имеретинское оказались соответственно под эгидой Персии и Турции. Благодаря господству последних грузинские княжества подверглись глубокой социальной перестройке, преобразовавшей собственный "отечественный" феодализм в азиатский – персидско-турецкий. Сами по себе княжества по форме своей политической организации представляли собой "валитеты", сходные с административным делением персидских и турецких владений. Ираклий II, а вслед за ним Георгий XII приложили немало усилий, чтобы сблизить Картли-Кахетинский валитет с Россией и при её поддержке выйти из политической орбиты персидского шаха. Присоединив Картлийское владение Персии, а несколько позже турецкую Имеретию, Россия была вынуждена вести с Персией и Турцией затяжные войны. В ходе них и позже Россия не только отстояла независимость грузинских княжеств, но и создала новую страну – Грузию; основой её явились бывшие персидские и турецкие валитеты, а также новые территории, отвоеванные у Персии и Турции и присоединенные к Грузии. Одновременно Петербург пытался изменить грузинский деспотический феодализм, сложившийся в бывших княжествах в период господства в них соседних держав, и приспособить его к российской модели феодализма. Но усилия в этом направлении российского правительства и его командования в Закавказье были безуспешны. Более того, они скорее были похожи на интенсификацию тех же восточно-деспотических начал, унаследованных грузинским феодализмом. Заметив у грузинских Тавадов особую импульсивную реакцию, отторгавшую российские "правовые" формы феодализма (заговор 1832 года) и затеяв с тавадской знатью политические игры, российское правительство, имевшее в Грузии устойчивую политическую оппозицию, решило Южную Осетию превратить в наживку и с этой целью запустило в неё целый сонм грузинских феодалов; тем самым Петербург надеялся привязать к себе наиболее влиятельную часть местной элиты. Поступая так, российские власти, однако, не заметили весьма существенное: несколько искусственно, посредством военных акций, создав Грузию с одновременной раздачей феодальных владений грузинским Тавадам из присоединенных к России территорий, они, российские власти в Петербурге и Тифлисе, образуют "Грузию", доставшуюся им в виде малой копии России. При этом в стороне от внимания России остался такой важный элемент политической субстанции, как идеология, инициировавшаяся в связи с грузинскими странообразовательными процессами; не учитывалось, что такие крутые перемены в грузинской Истории, как преодоление пути от положения порабощенного валитета до весьма заметной на Кавказе страны, получившей от России территории-сателлиты, будут генерировать соответственную идеологию, социальная природа которой будет своими корнями уходить в азиатскую деспотическую среду, хорошо знакомую тавадской знати. Как и в области социальных отношений, остававшихся в рамках восточно-деспотической модели феодализма, так и в странообразовательных процессах превалировали идеологические установки, по своей сути являвшиеся мизантропическими и ксенофобскими духовными традициями, заимствованными у ближневосточных стран (вспомним: игра с отрубленными головами!). Российские и грузинские чиновники, режиссировавшие политическую обстановкоу в Южной Осетии, явно не желали заглянуть в будущее и не пытались рассмотреть в мизантропических оргиях, широко практиковавшихся Тавадами, тот самый невидимый идеологический нерв, способный периодически вызывать у огромной Российской империи зубную боль. Оглавление   www.pseudology.org