ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Жизнь превратила моего двоюродного брата в уголовника. Мне кажется, ему повезло. Иначе он неминуемо стал бы крупным партийным функционером. К этому имелось множество самых разнообразных предпосылок. Однако не будем забегать вперед... Тетка моя была известным литературным редактором. Муж ее - Арон - заведовал военным госпиталем. Помимо этого он читал лекции и коллекционировал марки. Это была дружная, хорошая семья...

Мой старший брат родился при довольно загадочных обстоятельствах. До замужества у тетки был роман. Она полюбила заместителя Сергея Мироновича Кирова. Звали его - Александр Угаров. Старики ленинградцы помнят этого видного обкомовского деятеля. У него была семья. А тетку он любил помимо брака. И тетка оказалась в положении. Наконец пришло время рожать. Ее увезли в больницу. Мать поехала в Смольный. Добилась приема. Напомнила заместителю Кирова о сестре и ее проблемах.

Угаров хмуро сделал несколько распоряжений. Обкомовская челядь строем понесла в родильный дом цветы и фрукты. А в теткино жилище был доставлен миниатюрный инкрустированный ломберный столик. Видимо, реквизированный у классово чуждых элементов. Тетка родила здорового симпатичного мальчика Борю. Мать решила снова поехать в обком. Добиться приема ей не удалось. И не потому, что Угаров зазнался. Скорее наоборот. За эти дни счастливого папашу арестовали как врага народа. Шел тридцать восьмой год...

Тетка осталась с младенцем. Хорошо, что Угаров не был ее мужем. Иначе бы тетку сослали. А так - сослали его жену и детей. Что, конечно, тоже неприятно. Видимо, тетка сознавала, на что идет. Она была красивой, энергичной и независимой женщиной. Если она и боялась чего-нибудь, то лишь партийной критики... К тому же появился Арон.

Видимо, он любил мою тетку. Он предложил ей руку и сердце. Арон был сыном владельца шляпной мастерской. При этом он не выглядел типичным евреем - близоруким, хилым, задумчивым. Это был высокий, сильный, мужественный человек. Бывший революционный студент, красноармеец и нэпман. Впоследствии - административный работник. И, наконец, в преклонные годы - ревизионист и диссидент... Арон боготворил мою тетку. Ребенок называл его - папа...

Началась война. Мы оказались в Новосибирске. Боре исполнилось три года. Он ходил в детский сад. Я был грудным младенцем. Боря приносил мне куски рафинада. Он нес их за щекой. А дома вынимал и клал на блюдце. Я капризничал, сахар есть не хотел. Боря с тревогой говорил нашим родителям:

- Ведь сахар тает...

Потом война кончилась. И мы уже больше не голодали... Мой брат рос красивым подростком западноевропейского типа. У него были светлые глаза и темные курчавые волосы. Он напоминал юных героев прогрессивного итальянского кино. Так считали все наши родственники... Это был показательный советский мальчик. Пионер, отличник, футболист и собиратель металлического лома. Он вел дневник, куда записывал мудрые изречения. Посадил в своем дворе березу. В драматическом кружке ему поручали роли молодогвардейцев...

Я был младше, но хуже. И его неизменно ставили мне в пример. Он был правдив, застенчив и начитан. Мне говорили - Боря хорошо учится, помогает родителям, занимается спортом... Боря стал победителем районной олимпиады... Боря вылечил раненого птенца... Боря собрал детекторный приемник. (Я до сих пор не знаю, что это такое...)

И вдруг произошло нечто фантастическое... Не поддающееся описанию... У меня буквально не хватает слов... Короче, мой брат помочился на директора школы. Случилось это после занятий. Боря выпускал стенгазету к Дню физкультурника. Рядом толпились одноклассники. Кто-то сказал, глядя в окно:

- Легавый пошел...

(Легавым звали директора школы - Чеботарева.) Далее - мой брат залез на подоконник. Попросил девчонок отвернуться. Умело вычислил траекторию. И окатил Чеботарева с ног до головы... Это было невероятно и дико. В это невозможно было поверить. Через месяц некоторые из присутствующих сомневались, было ли это в действительности. Настолько чудовищно выглядела подобная сцена. Реакция директора Чеботарева тоже была весьма неожиданной. Он совершенно потерял лицо. И внезапно заголосил приблатненной лагерной скороговоркой:

- Да я таких бушлатом по зоне гонял!.. Ты у меня дерьмо будешь хавать!.. Сучара ты бацильная!..

В директоре Чеботареве пробудился старый лагерный нарядчик. А ведь кто бы мог подумать?.. Зеленая фетровая шляпа, китайский мантель, туго набитый портфель... Мой брат совершил этот поступок за неделю до окончания школы. Лишив себя таким образом золотой медали. Родители с трудом уговорили директора выдать Боре аттестат зрелости... Я тогда спросил у брата:

- Зачем ты это сделал?

Брат ответил:

- Я сделал то, о чем мечтает втайне каждый школьник. Увидев Легавого, я понял - сейчас или никогда! Я сделаю это!.. Или перестану себя уважать... Уже тогда я был довольно злым подростком. Я сказал моему брату:

- На фасаде вашей школы через сто лет повесят мемориальную доску: "Здесь учился Борис Довлатов... с вытекающими отсюда неожиданными последствиями..." Дикий поступок моего брата обсуждался несколько месяцев. Затем Борис поступил в театральный институт. Он решил стать искусствоведом. О его преступлении начали забывать. Тем более что занимался он великолепно. Был секретарем комсомольской организации. А также - донором, редактором стенной газеты и вратарем... Возмужав, он стал еще красивее. Он был похож на итальянского киноактера. Девицы преследовали его с нескрываемым энтузиазмом. При этом он был целомудренным и застенчивым юношей. Ему претило женское кокетство.

Я помню записи в его студенческом дневнике: "Главное в книге и в женщине - не форма, а содержание..." Даже теперь, после бесчисленных жизненных разочарований, эта установка кажется мне скучноватой. И мне по-прежнему нравятся только красивые женщины. Более того, я наделен предрассудками. Мне кажется, например, что все толстые женщины - лгуньи. В особенности, если полнота сопровождается малым бюстом...

Впрочем, речь идет не обо мне... Мой брат окончил театральный институт. Получил диплом с отличием. За ним тянулось безупречное комсомольское досье. Он был целинником и командиром стройотрядов. Активистом дружины содействия милиции. Грозой мещанских настроений и пережитков капитализма в сознании людей. У него были самые честные глаза в микрорайоне... Он стал завлитом. Поступил на работу в Театр имени Ленинского комсомола. Это было почти невероятно. Мальчишка, недавний студент, и вдруг такая должность!.. На посту заведующего литературной частью он был требователен и деловит. Он ратовал за прогрессивное искусство. Причем тактично, сдержанно и осторожно. Умело протаскивая Вампилова. Борщаговского, Мрожека...

Его побаивались заслуженные советские драматурги. Им восхищалась бунтующая театральная молодежь. Его посылали в ответственные командировки. Он был участником нескольких кремлевских совещаний. Ему деликатно рекомендовали стать членом партии. Он колебался. Ему казалось, что он - недостоин...

И вдруг мой братец снова отличился. Я даже не знаю, как лучше выразиться... Короче, Боря совершил двенадцать ограблений. У него был дружок в институте но фамилии Цапин. И вот они с Цапиным грабанули двенадцать заграничных туристских автобусов. Унесли чемоданы, радиоприемники, магнитофоны, зонтики, плащи и шляпы. И между прочим, запасное колесо. Через сутки их арестовали. Мы были в шоке. Тетка побежала к своему другу Юрию Герману. Тот позвонил друзьям - генералам милиции.

На суде моего брата защищал лучший адвокат города - Киселев. В ходе суда обнаружились некоторые подробности и детали. Выяснилось, что жертвы ограбления были представителями развивающихся стран. А также - членами прогрессивных социалистических организаций. Киселев решил этим воспользоваться. Он задал моему брату вопрос: - Подсудимый Довлатов, вы знали, что эти люди являются гражданами развивающихся стран? А также - представителями социалистических организаций?

- К сожалению, нет, - разумно ответил Борис.

- Ну, а если бы вы это знали?.. Решились бы вы посягнуть на их личную собственность? Лицо моего брата выразило крайнюю степень обиды. Вопрос адвоката показался ему совершенно бестактным. Он досадливо приподнял брови. Что означало: "И вы еще спрашиваете? Да как вы могли подумать?!.." Киселев заметно оживился.

Но брат успел кивнуть. Дескать, мелькнуло такое предположение... Судья повысил голос:

- Давайте придерживаться фактов, которыми располагает следствие... Моему брату дали три года. На суде он держался мужественно и просто. Улыбался и поддразнивал судью. Когда оглашали приговор, брат не дрогнул. Его увели под конвоем из зала суда. Затем была кассация... Какие-то хлопоты, переговоры и звонки. И все напрасно. Мой брат оказался в Тюмени. В лагере усиленного режима. Мы с ним переписывались. Все его письма начинались словами: "У меня все нормально..." Далее шли многочисленные, но сдержанные и трезвые просьбы: "Две пары шерстяных носков... Самоучитель английского языка... Рейтузы... Общие тетради... Самоучитель немецкого языка... Чеснок... Лимоны... Авторучки... Самоучителя, французского языка... А также - самоучитель игры на гитаре..."

Сведения из лагеря поступали вполне оптимистические. Старший воспитатель Букин писал моей тетке: "Борис Довлатов неуклонно следует всем предписаниям лагерного режима... Пользуется авторитетом среди заключенных... Систематически перевыполняет трудовые задания... Принимает активное участие в работе художественной самодеятельности..." Брат писал, что его назначили дневальным. Затем - бригадиром. Затем - председателем совета бригадиров. И наконец - заведующим баней. Это была головокружительная карьера.

И сделать ее в лагере чрезвычайно трудно. Такие же усилия на воле приводят к синекурам бюрократического руководства. К распределителям, дачам и заграничным посадкам... Мой брат стремительно шел к исправлению. Он был лагерным маяком. Ему завидовали, им восхищались. Через год его перевели на химию. То есть на вольное поселение.

С обязательным трудоустройством на местном химическом комбинате. Там он и женился. К нему приехала самоотверженная однокурсница Лиза. Она поступила, как жена декабриста. Они стали мужем и женой... А меня пока что выгнали из университета. Затем - призвали в армию. И я попал в охрану. Превратился в лагерного надзирателя. Так что я был охранником. А Боря - заключенным. Вышло так, что я даже охранял своего брата. Правда, очень недолго. Рассказывать об этом мне не хочется. Иначе все будет слишком уж литературно.

Как в "Донских рассказах" Шолохова. Достаточно того, что я был охранником. А мой брат - заключенным... Вернулись мы почти одновременно. Брата освободили, а я демобилизовался. Родственники устроили грандиозный банкет в "Метрополе". Чествовали, главным образом, моего брата. Но и меня помянули добрым словом. Дядя Роман высказался следующим образом:

Я уловил в дядиной речи мотивы горьковской "Песни о Соколе"... Роман слегка понизил голос и добавил:

Снова тетка звонила разным людям. И моего брата приняли на Ленфильм. Назначили кем-то вроде осветителя. А я поступил в многотиражку. И к тому же начал писать рассказы... Карьера моего брата развивалась в нарастающем темпе. Вскоре он стал лаборантом. Потом - диспетчером. Потом - старшим диспетчером. И наконец - заместителем директора картины. То есть лицом материально ответственным. Недаром в лагере мой брат так стремительно шел к исправлению. Теперь он, видимо, не мог остановишься...

Через месяц его фотография висела на Доске почета. Его полюбили режиссеры, операторы и сам директор Ленфильма - Звонарев. Более того, его полюбили уборщицы... Ему обещали в недалеком будущем самостоятельную картину. Шестнадцать старых коммунистов Ленфильма готовы были дать ему рекомендацию в партию. Но брат колебался. Он напоминал Левина из "Анны Карениной". Левина накануне брака смущала утраченная в молодые годы девственность. Брата мучила аналогичная проблема.

А именно, можно ли быть коммунистом с уголовным прошлым? Старые коммунисты уверяли его, что можно... Брат резко выделялся на моем унылом фоне. Он был веселым, динамичным и немногословным. Его посылали в ответственные командировки. Все прочили ему блестящую административную карьеру. Невозможно было поверить, что он сидел в тюрьме. Многие из числа не очень близких знакомых думали, что в тюрьме сидел я...

И снова что-то произошло. Хотя не сразу, а постепенно. Начались какие-то странные перебои. Как будто торжественное звучание "Аппассионаты" нарушилось режущими воплями саксофона. Мой брат по-прежнему делал карьеру. Произносил на собраниях речи. Ездил в командировки. Но параллельно стал выпивать. И ухаживать за женщинами. Причем с неожиданным энтузиазмом. Его стали замечать в подозрительных компаниях. Его окружали пьяницы, фарцовщики, какие-то неясные ветераны Халхин-Гола.

Протрезвев, он бежал на собрание. Успешно выступив на собрании, торопился к друзьям. Сначала эти маршруты не пересекались. Брат делал карьеру и одновременно - губил ее. Он по трое суток не являлся домой. Исчезал с какими-то непотребными женщинами. Среди этих женщин преобладали весьма некрасивые. Одну из них, я помню, звали Грета. У нее был зоб. Я сказал моему брату: - Ты мог бы найти и получше.

- Дикарь, - возмутился мой брат, - а знаешь ли ты, что она получает спирт на работе! Причем в неограниченном количестве...

Очевидно, мой брат все еще руководствовался юношеской доктриной: "В женщине и в книге главное не форма, а содержание!" Потом Борис избил официанта в ресторане "Нарва". Брат требовал, чтобы официант исполнил "Сулико"... Он стал попадать в милицию. Каждый раз его вызволяло оттуда партийное бюро "Ленфильма". Но с каждым разом все менее охотно. Мы ждали, чем все это кончится... Летом он поехал на съемки "Даурии" в Читу. И вдруг мы узнали, что брат на казенной машине задавил человека. Да еще офицера советской армии. Насмерть...

Это было страшное время предположений и догадок. Информация поступала самая разноречивая. Говорили, что Боря вел машину совершенно пьяный. Говорили, правда, что и офицер был в нетрезвом состоянии. Хотя это не имело значения, поскольку он был мертв... От тетки все это скрывалось. Дядья собрали около четырехсот рублей. Я должен был лететь в Читу - узнать подробности и совершить какие-то разумные акции. Договориться о передачах, нанять адвоката... - И если можно, подкупить следователя, - напоминал дядя Роман... Я начал собираться. Поздно ночью раздался телефонный звонок. Я поднял трубку. Из тишины выплыл спокойный голос моего брата:

Вскоре из Читы приехали двое непосредственных участников событий. Таким образом стали известны подробности дела. Вот что, оказывается, произошло. Был чей-то день рождения. Отмечали его на лоне природы. Боря приехал уже вечером, на казенной автомашине. Как всегда, не хватало спиртного. Гости слегка приуныли. Магазины были закрыты. Боря объявил:

- Еду за самогоном. Кто со мной? Он был навеселе. Его пытались отговорить. В результате с ним поехали трое. В том числе - шофер автомобиля, который дремал на заднем сиденье. Через полчаса они сшибли мотоциклиста. Тот умер, не приходя в сознание. Участники поездки были в истерике. А брат мой, наоборот, протрезвел. Он действовал решительно и четко. А именно, все-таки поехал за самогоном. Это заняло пятнадцать минут. Затем он щедро наделил самогоном всех участников поездки. В том числе и слегка протрезвевшего шофера. Тот снова задремал. Лишь тогда брат позвонил в милицию. Вскоре подъехала оперативная машина. Был обнаружен труп, разбитый мотоцикл и четверо пьяных людей. Причем мой брат оказался самым трезвым. Лейтенант Дудко спросил:

- Кто из вас шофер?

Брат указал на спящего шофера. Того положили в оперативную машину. Остальных развезли по домам, записав адреса. Брат скрывался трое суток. Пока не выветрился алкоголь. Затем он явился в милицию с повинной. Шофер к этому времени, естественно, протрезвел. Его содержали в камере предварительного заключения. Он был уверен, что спьяну задавил человека. Тут явился брат и сказал, что машину вел он.

Однако что-либо доказать уже было невозможно. Участники рейса клялись, что Боря не Пил. Шофер отделался выговором по служебной линии. Брат поступил умно. Теперь его должны были судить уже не как пьяного за рулем. А как виновника несчастного случая. Следователь Лариса говорила ему:

- Даже в кровати ты продолжаешь обманывать следствие... Через неделю он появился в Ленинграде. Тетка уже все знала. Она не плакала. Она звонила писателям, которые имели дело с милицией. Все тем же - Юрию Герману, Меттеру, Сапарову. В результате моего брата не трогали. Оставили в покое до суда. Только взяли подписку о невыезде. Брат заехал ко мне в один из первых дней. Он спросил:

Мы поехали в Обухове. Зашли в казарму. Поговорили с дневальным. Узнали, кто есть из знакомых сверхсрочников. Через минуту в казарму прибежали сержанты Годеридзе и Осипенко. Мы обнялись. Я познакомил их с моим братом. Потом выяснил, кто остался из старой лагерной администрации.

- Капитан Дерябин, - ответили сверхсрочники. Капитана Дерябина я хорошо помнил. Это был сравнительно добродушный, нелепый алкаш. Заключенные таскали у него сигареты. Когда я служил, Дерябин был лейтенантом. Мы позвонили в зону. Через минуту Дерябин появился на вахте.

- А! - закричал он. - Серега приехавши! Дай-ка взглянуть, на кого ты похож. Я слышал, ты писателем заделался? Вот опиши случай из жизни. У меня с отдельной точки зэк катапультировался. Вывел я бригаду сантехников на отдельную точку. Поставил конвоира. Отлучился за маленькой. Возвращаюсь - нет одного зэка. Улетел... Нагнули, понимаешь, сосну. Пристегнули зэка к верхушке монтажным ремнем - и отпустили. А зэк в полете расстегнулся - и с концами. Улетел чуть не за переезд. Однако малость не рассчитал. Надеялся в снег приземлиться у лесобиржи. А получилось, что угодил во двор райвоенкомата... И еще - такая чисто литературная деталь. Когда его брали, он военкома за нос укусил... Я познакомил Дерябина с моим братом.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

С каждым годом она все больше похожа на человека. (А ведь не о любом из друзей это скажешь.) Когда она рядом, я уже стесняюсь переодеваться. Мой приятель Севостьянов говорит:

- Она у вас единственный нормальный член семьи...

Принес я ее домой на ладони. Было это двенадцать лет назад. Месячный щенок-фокстерьер по имени Глаша. Расцветкой напоминает березовую чурочку. Нос - крошечная боксерская перчатка... Короче, Глаша была неотразима. Примерно до года она казалась нормальной рядовой собакой. Грызла нашу обувь. Клянчила подачки. Воспитывали мы ее довольно невнимательно. Кормили чем придется. Гуляли с ней утром и вечером минут по десять. Никаких "Дай лапу", никаких "Тубо" и "Фас!". Зато мы подолгу с ней беседовали. И я, и мама, и жена. А потом и дочка, когда сама научилась разговаривать...

Глаше шел тринадцатый месяц, когда появился некий Бобров. Мы учились вместе на филфаке. Потом меня выгнали, а Леша благополучно закончил университет. Был он вполне здоровым и даже нахальным юношей. Ухаживал за барышнями, скандалил, выпивал. Потом женился. Жену называл английским словом - Фили (кобыла). Год проработал в "Интуристе".

Тут им овладел крайний пессимизм. Бобров нанялся егерем в Подпорожский район. Стал жить в лесу, как Генри Торо. Охотился, мариновал грибы, построил и напряженно эксплуатировал самогонный аппарат. Изредка он появлялся в Ленинграде. Однажды вдруг зашел ко мне. Увидел мою собаку и говорит:

В Ровское мы попали только утром. Оказывается, мальчишки высадили нас за четыре километра до цели... О, крестьянские дети, воспетые Некрасовым. До чего же вы переменились! Отныне и присно нарекаю вас - колхозные дети!.. Леша Бобров стоял на пороге и застенчиво улыбался. Глаша с воем бросилась ко мне, лохматая и похудевшая.

Мы узнали, что Глаша совершила несколько подвигов. Во-первых, спасла щенка, который тонул. Вытащила его из лужи. Кроме того, первая взяла след медведя-шатуна. И наконец, задушила лисицу. Мне было как-то неприятно, что Глаша умертвила живое существо. Но что поделаешь - инстинкт...

Тут я вспомнил одну давнюю историю. Обедали мы с приятелем в ресторане "Балтика". Разговорились с официанткой. Угостили ее коньяком. И нее это дружески, без малейшей корысти. Она же затем поступила довольно странно. Обсчитала меня рублей на шесть. Откровенно говоря, я немного растерялся. Не денег, естественно, жаль - за человека обидно. А приятель говорит:

Что-то было в них общее, типовое. Серийные, гладкие лица, проборы, шерстяная одежда. Один подсел ко мне. Заговорил отрывисто и четко:

Мы попрощались и зашагали вдоль реки. Глаша бежала рядом, не оглядываясь.

- Интересно, - говорю, - что у них в музее хранится? - Черт его знает, - ответил Грубин, - может, ногти Бухарина?..

Года через два я переехал в Таллинн. Глаша была со мной. Вскоре совершила очередной подвиг. Меня послали в командировку на острова. Собаку я отдал на это время друзьям. Жили они в квартире с печным отоплением. Как-то раз затопили печи. Раньше времени закрыли трубу. Вся семья уснула. В квартире запахло угарным газом. Все спали. Но проснулась Глаша и действовала разумно. Подошла к хозяйскому ложу и стащила одеяло. Хозяин запустил в нее шлепанцем, одеяло поправил. Глаша вновь его стащила и при этом залаяла. Наконец двуногие сообразили, что происходит. Распахнули двери, выбежали на улицу. Хозяин повалился в сугроб. Глашу долго пошатывало и тошнило.

Днем ей принесли из буфета ЦК четыреста граммов шейной вырезки. Случай уникальный. Может быть, впервые партийные льготы коснулись достойного объекта...

В Таллинне я стал подумывать о Глашином замужестве. Позвонил знакомому кинологу. Он дал несколько адресов и телефонов. Аристократическая генеалогия моей собаки побуждала к некоторой разборчивости. Я остановился на кобельке по имени Резо. Грузинское имя предвещало телесную силу и буйство эмоций. Тем более что владелицей Резо оказалась журналистка из соседней эстонской газеты - миловидная Анечка Паю.

Любовный акт должен был состояться на пустыре возле ипподрома. Резо выглядел прекрасно. Это был рыжеватый крепыш с нахальными глазами. Он нервно вибрировал и тихонько скулил. Аня пришла в короткой дубленке и лакированных сапогах. Залюбовалась моей собакой. Воскликнула:

Аня полемично шевельнула округлым бедром. Мы обменялись документами. Родословная у Глаши, повторяю, была куда эффектнее, чем у моего друга Володи Трубецкого. Документы Резо тоже оказались в порядке.

- Ну что ж, - вздохнула Аня и отстегнула поводок. Я тоже отпустил Глафиру. Был солнечный зимний день. На снегу лежали розоватые тени. Резо, почувствовав свободу, несколько обезумел. С лаем отмахал три широких круга. Глаша наблюдала за ним с вялым интересом. Побегав. Резо опрокинулся в снег. Видимо, захотел охладить свой пыл. Или показать, каких трудов ему стоит удержаться от безрассудства. Затем отряхнулся и подбежал к нам. Глаша насторожилась и подняла хвостик. Кобелек, хищно приглядываясь, обошел ее несколько раз. Он как будто увеличился в размерах. Он что-то настоятельно бормотал. Мне показалось, что я расслышал:

- Вай, какая дэвушка! Стройная, как чинара. Юная, как заря... Ресторан пойдем. Шашлык будем кушать. Хванчкара будем пить...

Глашин хвостик призывно вздрагивал. Она шагнула к Резо, задев его плечом. И тут случилось неожиданное. Визгливо тявкнув, кобелек рванулся прочь. Затем прижался к лакированным сапогам хозяйки. Глаша брезгливо отвернулась. Резо дрожал и повизгивал.

- Ну что ты?! Что ты?! - успокаивала его Аня. - Ну, будь же мужчиной!

Но Резо лишь повизгивал и дрожал. Он был темпераментным импотентом, этот развязный кацо. Тип, довольно распространенный среди немолодых кавказцев. Анечке было неловко за своего воспитанника. Она вроде бы даже захотела чем-то компенсировать его неуспех. Прощаясь со мной, шепнула:

- Калью улетает в Минск на семинар. Я позвоню тебе в конце недели. Аня, действительно, позвонила, но грубая Татьяна обругала ее матом...

Когда меня увольняли из редакции. Аня вызвалась писать фельетон для эстонской газеты. Даже название придумала - "Сквозь темные очки". В том смысле, что я клеветник и очернитель. Знакомый инструктор ЦК не без усилий приостановил это дело.

Но вернемся к моей собаке. Раза три я пытался выдать ее замуж. И все три попытки рухнули. Второй жених обладал плебейской худобой и силой. Напоминал учителя физкультуры из провинции. Был чем-то похож на Аркадия Львова. Он решил не тратить времени даром. Обойтись без любовной игры. Действовал, как говорится, на хапок. Глаша его больно покусала. А он еще и сопротивлялся, как жлоб... Так и ушел ни с чем. Веселый такой, без комплексов...

Почему же Глаша его отвергла?.. Видно, капля романтики необходима... Третий жених беспрерывно чесался. Кроме того, у него был слабый мочевой пузырь. Да и шерсть грязноватая, с проплешинами. А родословная - я посмотрел - исключительная. Значит, вырожденец. Наподобие Володи Трубецкого. Глаша его просто игнорировала. Так и осталась девицей. А дальше уже было поздно. Знакомый кинолог сказал:

- А вдруг не разродится, что тогда?.. Мы имеем право рисковать своей жизнью. Рисковать чужой - порядочным людям не дано... Сейчас Глафире двенадцать лет. Двенадцать лет мы знакомы. Двенадцать лет нашу семью потрясают раздоры и всяческие катаклизмы. Мы без конца ссорились и разводились. Семья, как говорится, рушилась. И даже возникали новые побочные семьи. Только Глаша оставалась неизменно близкой и родной. И любила нас всех одинаково.

Глаша часто спит у моих ног. Иногда тихонько стонет. Возможно, ей снится родина. Например, мелкий частик в томате. Или сквер в Щербаковом переулке... Не печалься, все будет хорошо. И прости, что у меня нет хвоста. (В Союзе был, и не один.) Прости, что у меня есть ботинки, сигареты и рассказы Фолкнера. В остальном мы похожи. Немолодые раздражительные чужестранцы с комплексами... Сообща таскаем колбасу из холодильника...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Эти разговоры продолжаются двадцать лет. Без малого двадцать лет... В Америку я приехал с мечтой о разводе. Единственной причиной развода была крайняя степень невозмутимости моей жены. Ее спокойствие не имело границ. Поразительно, как это могут уживаться в человеке - спокойствие и антипатия...

Познакомились мы в шестьдесят третьем году.

Это случилось так. У меня была комната с отдельным входом. Окна выходили на помойку. Чуть ли не каждый вечер у меня собирались друзья. Однажды я проснулся среди ночи. Увидел грязную посуду на столе и опрокинутое кресло. С тоской подумал о вчерашнем. Помню, трижды бегали за водкой. Кто-то высказался следующим образом: "Пошли в Елисеевский! Туда - метров триста и обратно - примерно столько же..."

Я стал думать о завтраке в неубранной комнате. Вдруг чувствую - я не один. На диване между холодильником и радиолой кто-то спит. Слышатся шорохи и вздохи. Я спросил:

- Вы кто? - Допустим, Лена, - ответил неожиданно спокойный женский голос.

Я задумался. Имя Лена встречается не так уж часто. Среди наших знакомых преобладали Тамары и Ларисы. Я спросил:

Гуревич был моим знакомым по книжному рынку. Года два спустя его посадили.

Наконец-то я вспомнил эту женщину. Худая, бледная, с монгольскими глазами. К этому времени рассвело.

- Отвернитесь, - попросила Лена.

Я накрыл физиономию газетой. Тотчас же изменилась акустика. Барышня проследовала к двери. Судя по звуку - надев мои вельветовые шлепанцы. Я выбрался из-под одеяла. День начинался странным и таинственным образом. Затем неловкая толчея в передней. Полотенце вокруг моих не очень тонких бедер. Военная гимнастерка, не достигающая ее колен... Мы не без труда разминулись. Я направился в душ. После душа в моей жизни наступает относительная ясность.

Выхожу через три минуты - кофе на столе, печенье, джем. Почему-то заливная рыба... К этому времени Лена оделась. Античная прореха у ворота - след необузданной чувственности Фимы Гуревича - была ей к лицу.

- Действительно, - говорю, - зеленое... Мы завтракали, беседуя о разных пустяках. Все было мило, легко и даже приятно. С какой-то поправкой на общее безумие...

Лена собрала вещи, надела туфли и говорит:

- Я пошла. - Спасибо за приятное утро. Вдруг слышу: - Буду около шести. - Хорошо, - говорю...

Мне вспоминается такая история. Шли мы с приятелем из бани. Останавливает нас милиционер. Мы насторожились, спрашиваем:

Меня поразила тогда смесь обыденности и безумия. И в этот раз примерно такое же ощущение.

- Буду, - говорит, - около шести...

А у меня было назначено свидание в пять тридцать. Причем не с женщиной даже, а с Бродским. Далее - банкет по случаю чьей-то защиты. Звоню, отменяю свидание. Банкет игнорирую. Мчусь домой в такси. Надо бы, думаю, вторые ключи заказать. Жду. Приходит около шести. Раскрывает хозяйственную сумку, а там - консервы, яйца, хек.

- Вы, - говорит, - пока занимайтесь своими делами. А я все приготовлю. Тут у меня дикое соображение возникло. А вдруг она меня с кем-то путает? С каким-то близким и дорогим человеком? Вдруг безумие мира зашло уже так далеко?.. Поужинали. Я сел заниматься. Лена вымыла посуду. Включила телевизор. Телевизор у меня два года не работал. А тут вдруг заработал, как новенький... Стал я замечать какие-то перемены. Над умывальником появились заграничные баночки. В моем шкафу повисло что-то замшевое. Возле холодильника утвердились короткие бежевые сапожки. Даже запах в квартире изменился... Наступил вечер. Лена говорит:

Выпили чаю с какими-то пряниками. Я пряников до этого не ел лет тридцать... Смотрю - час ночи. Вроде бы надо ложиться спать. Лена говорит:

- Посидите на кухне. Сижу, курю. Прочел газету за минувший вторник. Захожу в комнату - спит. На том же самом диване. Только вместо гимнастерки - нечто розовое. Я лег, прислушался - ни единого звука. Хоть бы пошевелилась во сне из кокетства... Я минут десять подождал и тоже уснул. Наутро все сначала. Легкая неловкость, душ и кофе с молоком...

 - На этот раз, - говорит, - я задержусь. Буду после одиннадцати. Так что не волнуйтесь... Я поехал в редакцию. Оттуда - в бар Союза журналистов. С какой-то шведкой познакомился, в гостиницу меня звала. Все повторяла:

- Казак, налей мне русской водки!.. Друзья на подпольный концерт собирались. Авангардиста слушать. Причем авангардист довольно необычный - если можно так выразиться. Играет на виолончели лежа... Короче, множество соблазнов. А я домой спешу. В мой сумасшедший дом опаздываю. Вечером я дождался ее и сказал:

- У меня к вам претензий нет. Так и сказала - претензий, мол, не имею.

Наступила пауза еще более тягостная. Для меня. Она-то была полна спокойствия. Взгляд холодный и твердый, как угол чемодана. Тут я задумался. Может, ее спокойствие выше половых различий? Выше биологического предрасположения к мужчине? Выше самой идеи постоянного местожительства?..

- И последний вопрос. Только не сердитесь. И если я не прав - забудьте... Короче, есть одно предположение... Вы, случайно, не работник Комитета государственной безопасности?.. Мало ли, думаю. Человек я все-таки заметный, невоздержанный. Довольно много пью. Болтаю лишнее. "Немецкая волна" меня упоминала... Может быть, приставили к начинающему диссиденту эту фантастическую женщину?.. Тут уж, думаю, она раскричится. А если прав - тем более раскричится... Слышу:

- Нет, я в парикмахерской работаю... И затем: - Если вопросов больше нет, давайте пить чай.

Так это все и началось. Днем я бегал в поисках халтуры. Возвращался расстроенный, униженный и злой. Лена спрашивала:

- Вам чаю или кофе?

Мы почти не разговаривали. Лишь обменивались краткой деловой информацией. Например, она сообщала:

Мои дела ее не интересовали. Я тоже не задавал ей вопросов. Безумие приобретало каждодневные, обыденный, рутинные формы. Мой режим несколько изменился. Поклонницы звонили мне все реже. Да и чего звонить, если откликается спокойный женский голос? Мы оставались совершенно незнакомыми людьми. Лена была невероятно молчалива и спокойна. Это было не тягостное молчание испорченного громкоговорителя. И не грозное спокойствие противотанковой мины. Это было молчаливое спокойствие корня, равнодушно внимающего шуму древесной листвы... Прошла неделя. Субботним утром я не выдержал. Я сказал... Нет. крикнул:

Разве я осмелюсь, думаю, так грубо нарушить это спокойствие?! Прошло еще недели две. И спасла меня - водка. Я кутил в одной прогрессивной редакции. Домой приехал около часа ночи. Ну и, как бы это получше выразиться, - забылся... Посягнул... Пошел неверной дорогой будущего арестанта Гуревича... Брошенный мною камень лег на дно океана... Это была не любовь. И тем более - не минутная слабость. Это была попытка защититься от хаоса. Мы даже не перешли на "ты". А через год родилась дочка Катя.

Так и познакомились... В качестве мужа я был приобретением сомнительным. Годами не имел постоянной работы. Обладал потускневшей наружностью деквалифицированного матадора. Рассказов моих не печатали. Я становился все более злым и все менее осторожным. Летом семидесятого года мои первые рукописи отправились на Запад. У меня появились знакомые иностранцы. Сидели до глубокой ночи. Охотно пили водку, закусывая ливерной колбасой. Коммунальный сосед Тихомиров угрожающе бормотал:

- Ну и знакомые у вас! Типа Синявского и Даниэля...

Осенью того же года меня снова упоминали западные радиостанции. Лену мои рассказы не интересовали. Ее вообще не интересовала деятельность как таковая. Ее ограниченность казалась мне частью безграничного спокойствия. В жизни моей, таким образом, царили две противоборствующие стихии. Слева бушевал океан зарождающегося нонконформизма. Справа расстилалась невозмутимая гладь мещанского благополучия. Так я и брел, спотыкаясь, узкой полоской земли между этими двумя океанами. Лена тем временем ушла из своей парикмахерской. Устроилась на работу в издательство "Советский писатель" - корректором. Для меня это было сюрпризом.

Я и не знал, что она такая грамотная. Как не знал и многого другого. И не знаю до сих пор... Через год произошел у нее конфликт с властями. Это было так. Издательство выпустило дефицитную книгу Ахматовой. На долю сотрудников пришлось ограниченное количество экземпляров. Кого-то обошли совсем. И в том числе - мою жену. Она пошла к директору издательства. Выразила ему свои претензии. Кондрашов в ответ сказал, понизив голос:

Так между нами образовалось частичное диссидентское взаимопонимание... Шли годы. Росла наша дочка. Она говорила, подразумевая мой японский транзистор:

- Я твое "бибиси" на окно переставила...

Мы жили бедно, часто ссорились. Я выходил из себя - жена молчала. Молчание - огромная сила. Надо его запретить, как бактериологическое оружие... Я все жаловался на отсутствие перспектив. Лена говорила: - Напиши две тысячи рассказов. Хоть один да напечатают... Я думал - что она говорит?! Что мне проку в одном рассказе?! И даже обижался. Зря... Разные у нас были масштабы и пропорции. Я ставил ударение на единице. Лена делала акцент на множестве. Она была права. Победить можно только количеством. Вся мировая история это доказывает...

Я так мало знал о своей жене, что постоянно удивлялся. Меня удивляло любое нарушение ее спокойствия. Как-то раз она заплакала, потому что ее унизили в домоуправлении. Честно говоря, я даже обрадовался. Значит, что-то способно возбуждать ее страсти... Но это случалось редко. Чаще всего она бывала невозмутима...

В семидесятые годы началась эмиграция. Уезжали близкие друзья. На эту тему шли бесконечные разговоры. А я все твердил:

- Что мне там делать?! Нелепо бежать из родного дома! Если литература - занятие предосудительное, наше место в тюрьме...

Лена молчала. Вроде бы даже стала еще молчаливее. Дни тянулись в бесконечном унылом застолье, частых проводах и ночных разговорах... Я хорошо помню тот февральский день. Лена пришла с работы и говорит:

 - Все... мы уезжаем... Надоело...

Я пытался что-то возражать. Говорил о родине, о Боге, о преимуществах высокого социального давления, о языковой и колористической гамме. Даже березы упомянул, чего себе век не прощу... Но Лена уже пошла кому-то звонить. Я рассердился и уехал на месяц в Пушкинский заповедник. Возвращаюсь

До последнего дня я находился в каком-то оцепенении. Механически производил необходимые действия. Встречал и провожал гостей. Наступил день отъезда. В аэропорту собралась толпа. Главным образом, мои друзья, любители выпить. Мы попрощались. Лена выглядела совершенно невозмутимой. Кто-то из моих родственников подарил ей черно-бурую лису. Мне долго снилась потом оскаленная лисья физиономия...

Дочка была в неуклюжих скороходовских туфлях. Вид у нее был растерянный. В тот год она была совсем некрасивой. Затем они сели в автобус. Мы ждали, когда поднимется самолет. Но самолеты взлетали часто. И трудно было понять, который наш...

Тосковать я начал по дороге из аэропорта. Уже в такси начал пить из горлышка. Шофер говорил мне:

С тех пор вся моя жизнь изменилась. Мной овладело беспокойство. Я думал только об эмиграции. Пил и думал. Лена посылала нам открытки. Они были похожи на шифрованные донесения: "Рим - большой красивый город. Днем здесь жарко. По вечерам играет музыка. Катя здорова. Цены сравнительно низкие..." Открытки были полны спокойствия. Мать перечитывала их снова и снова. Все пыталась отыскать какие-то чувства. Я-то знал, что это бесполезно...

Дальнейшие события излагаю пунктиром. Обвинение в тунеядстве и притонодержательстве... Подписка о невыезде... Следователь Михалев... Какие-то неясные побои в милиции... Серия передач "Немецкой волны"... Арест и суд на улице Толмачева... Девять суток в Каляевской тюрьме... Неожиданное освобождение... ОВИР... Полковник ОВИРа сказал мне вежливо и дружелюбно:

Так моя любовь к жене и дочке стала фактом. И засвидетельствовал его - полковник МВД... Я пытался сориентироваться. В мире было два реальных полюса. Ясное, родное, удушающее - ЗДЕСЬ и неведомое, полуфантастическое - ТАМ. Здесь - необозримые просторы мучительной жизни среди друзей и врагов. Там - всего лишь жена, крошечный островок ее невозмутимого спокойствия. Все мои надежды были - там. Не знаю, чего ради я морочил голову полковнику ОВИРа...

Через шесть недель мы были в Австрии. Вена напоминала один из районов Ленинграда. Где-то между Фонтанкой и Садовой. Единственной серьезной деталью городского пейзажа была река. Река, которая на третий или четвертый день оказалась Дунаем. На сероватом уличном фоне выделялись проститутки. Они были похожи на героинь заграничных кинокомедий. Мы поселились в гостинице "Адмирал". Мать целыми днями читала Солженицына. Я что-то писал для эмигрантских газет и журналов.

Главным образом, расписывал свои несуществующие диссидентские подвиги. К этому времени Лена уже переселилась в Америку. Ее письма становились все лаконичнее: "Я работаю машинисткой. Катя ходит в школу. Район сравнительно безопасный. Хозяин дома - симпатичный пожилой американец. Его зовут Эндрью Коваленко..." В Австрии мы прожили до лета. Вена была промежуточным этапом между Ленинградом и Америкой. Наверное, такое расстояние можно одолеть лишь в два прыжка.

Наконец мы получили американские документы. Семь часов над океаном показались мне вечностью. Слишком мало интересного в пространстве как таковом. Самолет был американской территорией. Бортпроводницы держались независимо. В аэропорту имени Кеннеди нас поджидали друзья. Известный фотограф Кулаков с женой и сыном. Поздоровавшись, они сразу начали ругать Америку.

Кулаков протянул мне записку: "Располагайтесь. Мы в Клубе здоровья. Будем около восьми. Еда в холодильнике. Лена". Мы поехали домой, во Флашинг. Окружающий горизонтальный пейзаж напоминал изнанку Московского вокзала. Небоскребы отсутствовали. Мать посмотрела в окно и говорит:

Лена занимала первый этаж невысокого кирпичного дома. Кулаков помог нам внести чемодан. Затем сказал:

- Отдыхайте. В Европе уже ночь. А завтра я вам позвоню...

И уехал. Я, конечно, не ждал, что меня будет встречать делегация американских писателей. Но Лена приехать в аэропорт, я думаю, могла бы... Мы оказались в пустой квартире. На полу в двух комнатах лежали матрасы. Повсюду была разбросана одежда. Мать заглянула в холодильник и говорит:

- Сыр почти такой же как у нас... Вдруг я почувствовал безумную усталость. Лег поверх одеяла и закурил. Контуры действительности расплывались. Кто я и откуда? Что с нами происходит? И чем все это кончится?.. Новая жизнь казалась слишком обыденной для значительных перемен.

Еще я подумал: "Как возникает человеческая близость? Что нужно людям для ощущения родства?.." Я проснулся рано утром. За окном покачивалась ветка. Рядом кто-то был. Я спросил:

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Когда-то ее не было совсем. Хотя представить себе этого я не могу. И вообще, можно ли представить себе то, чего не было? Затем ее принесли домой. Розовый, неожиданно легкий пакет с кружевами. Любопытно отметить - Катино детство я помню хуже, чем свое. Помню, она серьезно болела. Кажется, это было воспаление легких. Ее увезли в больницу. Мать и бабушку туда не пускали. Положение было угрожающее. Мы не знали, что делать. Наконец меня вызвал главный врач. Это был неопрятный и даже выпивший человек. Он сказал:

Наступили ужасные дни. Мы сидели возле телефона. Черный аппарат казался главным виновником несчастья. То и дело звонили посторонние, веселые люди. Мать иногда выходила на лестницу - плакать. Как-то раз ей повстречался между этажами старый знакомый. Это был артист Меркурьев. Когда-то они вместе работали. Мать рассказала ему о наших делах. Меркурьев порылся в карманах. Обнаружил две копейки. Пошел в автомат.

- Меркурьев говорит, - сказал он, - пустите Норку в больницу... И мать сразу пустили. А затем и жене разрешили дежурить ночами. Так что единственное оружие в борьбе против советского государства - абсурд...

В общем, дочка росла. Ходила в детский сад. Иногда я забирал ее домой. Помню белую деревянную скамейку. И кучу детской одежды, гораздо больше предметов, чем у взрослых... Вспоминаю подвернутый задник крошечного ботинка. И то, как я брал дочку за пояс, легонько встряхивая... Затем мы шли по улице. Вспоминается ощущение подвижной маленькой ладони. Даже сквозь рукавицу чувствовалось, какая она горячая. Меня поражала ее беспомощность. Ее уязвимость по отношению к транспорту, ветру...

Ее зависимость от моих решений, действий, слов... Я думал - сколько же лет это будет продолжаться? И отвечал себе - до конца... Припоминается один разговор в электричке. Мой случайный попутчик говорил: "...Я мечтал о сыне. Сначала огорчился. Потом - ничего. Родись у нас мальчик, я бы капитулировал. Рассуждал бы примерно так: сам я немногого добился в жизни. Мой сын добьется большего. Я передам ему опыт своих неудач. Он вырастет мужественным и целеустремленным. Я как бы перейду в моего сына. То есть погибну...

С дочкой все иначе. Она нуждается во мне, и так будет до конца. Она не даст мне забыть о себе..." Дочка росла. Ее уже было видно из-за стула. Помню, она вернулась из детского сада. Не раздеваясь, спросила:

- Ты любишь Брежнева?

До этого мне не приходилось ее воспитывать. Она воспринималась как ценный неодушевленный предмет. И вот - я должен что-то говорить, объяснять... Я сказал:

- Любить можно тех, кого хорошо знаешь. Например, маму, бабушку. Или на худой конец - меня. Брежнева мы не знаем, хоть часто видим его портреты. Возможно, он хороший человек. А может быть - и нет. Как можно любить незнакомого человека?..

Потом она стала быстро взрослеть. Задавала трудные вопросы. Вроде бы догадывалась, что я неудачник. Иногда спрашивала:

Видимо, дочке казалось, что про собаку я напишу - гениально. Тогда я придумал сказку: "В некотором царстве жил-был художник. Вызывает его король и говорит:

Затем наша дочка ходила в школу. Училась довольно прилично. Хотя ярких способностей не обнаруживала. Сперва я огорчался. А потом успокоился. У талантливых - одни несчастья в жизни... Катина жизнь протекала без особых драм. В школе ее не обижали. Я был в детстве гораздо застенчивее. Все же у нее имелся полный комплект родителей. К тому же - бабушка и собака. Ко мне дочка относилась хорошо. Немного сочувствия, немного презрения. (Ведь я не умел чинить электричество. Ну, и мало зарабатывал...)

Как все ленинградские школьники, она была довольно развитой. Ей было известно мое отношение к властям. Если по телевидению выступал Брежнев, Катя следила за моей реакцией... Она говорила мне:

- Зачем ты ходишь раздетый?

Видимо, я был ей физически неприятен. Может, так и должно быть. Детям свойственна такого рода антипатия. (Родителям - никогда.) У нее стал портиться характер. Я подарил ей отросток кактуса. Написал такое стихотворение: Наша маленькая дочка Вроде этого цветочка - Непременно уколю. Даже тех, кого люблю...

В семьдесят восьмом году мы эмигрировали. Сначала уехали жена и дочка. Это был - развод. Хотя формально мы развелись за несколько лет до этого.

Развелись, но продолжали мучить друг друга. И конца этому не было видно. Говорят, брак на грани развода - самый прочный. Но мы переступили эту грань. Моя жена улетела в Америку, доверив океану то, что положено решать самим. Дочка поехала с ней. Это было естественно. А я остался с матерью и Глашей. Я не хотел уезжать. Вернее, знал, что еще рано. Мне нужно было подготовить рукописи. Исчерпать какие-то возможности. А может быть, достигнуть критической точки. Той черты, за которой начинается безумие.

И я остался. Мать осталась со мной. Это тоже было естественно. После отъезда жены и дочки события развивались в ускоренном темпе. Как в романе начинающего автора, торопливо дописывающего последние страницы. Меня отовсюду выгнали. Лишили последних заработков. Я все больше и больше пил. Затем - какие-то странные побои в милиции. (Я бы воспринял их метафизически, не повторись они дважды.) Неделя в Каляевской тюрьме. И наконец - ОВИР, таможня, венские сосиски...

Четыре года я живу в Америке. Опять мы вместе. Хотя формально все еще разведены. Отношения с дочкой - прежние. Я, как и раньше, лишен всего того, что может ее покорить. Вряд ли я стану американским певцом. Или киноактером. Или торговцем наркотиками. Вряд ли разбогатею настолько, чтобы избавить ее от проблем. Кроме того, я по-прежнему не умею водить автомобиль. Не интересуюсь рок-музыкой. А главное - плохо знаю английский. Недавно она сказала... Вернее, произнесла... Как бы это получше выразиться?.. Короче, я услышал такую фразу:

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Перед вами - история моего семейства. Надеюсь, она достаточно заурядна. Мне осталось добавить лишь несколько слов.

23 декабря 1981 года в Нью-Йорке родился мой сынок. Он американец, гражданин Соединенных Штатов.

Зовут его - представьте себе - мистер Николас Доули. Это то, к чему пришла моя семья и наша родина.