15 июня 2001

Олег Копытов

Душа внимала небесам...
Исполнилось сорок дней со дня смерти поэта Михаила Гутмана, родившегося в 1944 году...
О самых серьезных вещах - а что может быть серьезней смерти? - в предчувствии своей скорой кончины он мог говорить сквозь улыбку, чтобы чрезмерной, чересчур острой серьезностью никого не ранить:
 
Когда не в шутку, а всерьез
Вдруг занедужил, то заметил
Своим родным: не надо слез
И бесполезных междометий.

Ведь его самого еще в молодости ранили не в шутку, а очень даже всерьез... Всего-то девятнадцатилетнего Мишу Гутмана знали в Ленинграде как яркого, весьма многообещающего поэта. Анна Андреевна Ахматова, «в гроб сходя», благословила его, подарив свою книгу с подписью «Талантливому Мишеньке». Он дружил с Иосифом Бродским, и, наверное, Бродский научил его тому, что поэт должен ногами стоять на Земле, но взор свой всегда обращать к небесам. Гутман дружил с печальным и ироничным Довлатовым, проницательным Глебом Горбовским, был знаком с донельзя преданными поэзии Вадимом Шефнером, Александром Кушнером, Риммой Казаковой, со многими из тех, кто составил цвет русской словесности последней трети XX века.

Михаил Гутман никогда не козырял этими знакомствами, разве что каждому из своего круга писателей посвятил стихотворение. Например, Василию Аксенову, вечному «искателю жанра» и эмигранту поневоле, такие строки, где сквозь ироничную улыбку проступает страшное и понятное каждому соотечественнику чувство:

Ах, что в России не игра?
И горе наше от ума ли?
Бред вечно пьяного пера
при попустительстве бумаги
вдруг принимаем за канон
очередного ренессанса.
 
И где же нам набрать корон
для внеочередного царства?
Но все же - Боже, упаси! -
Подумать страшно мне,
признаться, о том, что как бы всей Руси
за рубежом не оказаться...

«Россиею с рожденья пьян и болен», Михаил Гутман с молодости до смерти писал стихи о России. Честные стихи. В семидесятые годы это означало - антисоветские. За стихи его вызвали к следователю КГБ и вскоре посадили.

Не на какую-нибудь воронежскую «химию» с полуснежной зимой, тремя магазинами и двумя выходными - его отправили на Колыму. Дали год, а не десять, потому что его мама, военная летчица, пришла на прием к руководителю ленинградского КГБ и бросила ему на стол все свои ордена и медали: «Сажайте и меня. Я подпишусь под каждой его строчкой».

На Колыме он потерял все свои зубы и, Бог знает, сколько вообще своего здоровья. Но главное - он потерял возможность жить в Ленинграде и быть в кругу своих друзей. Осел в Находке. Стал так же, как в Ленинграде, ходить в моря судовым электромехаником. Писал стихи.

Друзья вспоминают, что иногда у «сэма» - старшего электромеханика танкера «Горноправдинск» не было света в каюте. Просто некогда было ему за новой лампочкой в кладовку сбегать: шли стихи, шли мысли, работалось... Заглянувший не на огонек, а на отсутствие света товарищ в изумлении видел, как Михаил в почти полной темноте брал с полки нужную книгу - Монтеня, Сенеку - и выходил с ней в освещенный коридор.

На Дальнем Востоке Гутмана удивило, что многие местные писатели не просто не стыдятся, но даже как бы гордятся своей малой ученостью и начитанностью: дескать, хватит с меня части мировой литературы и философии, я ж писатель, а не читатель! Михаил Гутман «наивно» полагал, что поэт должен быть знаком со всеми сколько-нибудь значительными явлениями мировой литературы и философии. В его стихах - целый сонм мотивов и персонажей мировой классики. Как, кстати, и у Бродского. Только Иосиф Бродский писал как фигура рядом стоящая, равная писателям мировой литературы. Гутман - как простой земной смертный, только вот внимающий небесам: «Спустись на землю, мне твердили. Я внял однажды просьбе сей...».

Он любил женщин. Встреченных, а больше невстреченных... У Гутмана есть стихотворный диптих, который так и называется: «Невстреченной женщине». Из всех блюд предпочитал простейшую сосиску в тесте: «...Я, видите ли, Гутман, не гурман...». И признавался с каким-то детским, а поэтому наивно-трогательным оправданием:

Да, выпиваю. Утром.
В полдник.
В обед. Давно уж ясно мне:
быть на земле и так-то подвиг,
быть россиянином - вдвойне!

Из песни слов не выкинешь: не только выпивал, но, бывало, и выпадал из своей обычной мягкости и интеллигентности. Однажды одна весьма ограниченная в способностях, но с большими амбициями хабаровская поэтесса написала на Гутмана эпиграмму. Дескать, негоже поэту смотреть на мир через трактир. Он тоже ответил эпиграммой. Мол, да лучше уж через трактир, чем через сортир, пускай и совершенно трезво...

Да и не алкоголические, минутные отклонения от жизни заботили душу Гутмана, а некая своя случайность, обреченность на одиночество:

Текли мои случайные года
сквозь мне чужие в доску
города,
нездешние и здешние, покуда
моя не обессилела звезда.
Им не надо больше никуда,
поскольку сам я больше
ниоткуда...

«Ниоткуда» - потому что хаживал Михаил Гутман по Стамбулам, Ливерпулям и Гаванам... А жил в Находке. А душа рвалась в Ленинград. А вернуться туда было невозможно. Потому что в 90-е, когда стало возможно, того Ленинграда, где родился, где были Бродский, Довлатов, Ахматова, где, в конце концов, было ленинградское КГБ, того Ленинграда не стало, он превратился в небесный город, а земным стал Петербург - каким угодно: «возвращенным», «недозволенным», «бандитским», «ментовским», но только не тем, не родным, не из молодости...

Первая книга стихов Михаила Гутмана вышла не в Находке, не во Владивостоке, не в Хабаровске. А в Париже. Ее издал Андрей Донатович Синявский. Тот самый, что ... «процесс по делу Даниэля и Синявского»... В выходных данных стоит: «Париж - Ленинград, 1990 г.». «Ленинград», потому что Анрей Синявский, парижанин, тоже из того потерянного на земле и ставшего небесным Ленинграда.

Потом были публикации в коллективных дальневосточных сборниках, авторские книги, изданные в Находке и Владивостоке, и даже такие экзотические издания, как альбом «Находка», где только фотографии и стихи Гутмана.

В 2001 году при смертельно больном поэте была выпущена книга, последняя и оригинальная, названная в сущности просто и ясно - «Одиночества». Сам обреченный на одиночество и знающий, что на Земле немало обреченных на одиночество людей, Михаил Гутман только так мог назвать свою книгу.

Но почему, почему он, имеющий так много друзей, а главное - врагов (говорили древние: «Одинокому врагов не дано»), почему он считал себя одиноким? Не потому ли, что в России внутренняя эмиграция страшнее внешней? И лучше быть вышвырнутым за границу, чем потерять страну, оставаясь внутри нее?

Наверное, поэтому... А может быть, еще и потому, что даже находясь среди друзей-моряков, он многому в своей душе не находил отклика. Он больше пережил, больше знал, тоньше чувствовал, сильнее страдал...

И все же поэт не может быть одиноким, потому что именно к нему является не вдохновение, но истина. Как та полуприкрытая бузиной, «из-под топора», с ветхой куполишкой церквушка...

Она являла вид не слишком,
но все ж явилась предо мной.
Или возникла. Или сам
наткнулся - суть совсем не в этом.
Душа внимала небесам.
И что-то, верно, отвечало
Тому, Кто суть ее начало...

...За два дня до смерти поэту Михаилу Гутману принесли еще пахнущий типографской краской том его «Избранного». У него хватило сил лишь на то, чтобы прикоснуться к ней губами... Михаилу Гутману было с чем предстать перед Всевышним.


Тихоокеанская звезда

www.pseudology.org