Хрисанф Гаврилович Лашкевич Дневники 8.XII.41   Вчера, когда я писал свои записки, а семья укладывалась спать, раздались оглушительные удары прикладами в нашу дверь. Спрятав трясущимися руками свою тетрадь в наволочку подушки, я бросился к двери и крикнул: "Кто там?" Грубый голос ответил: ":". Думая, что наше спасение, быть может, зависит от немецкого языка, я спросил по-немецки: "Есть у вас приказ?" Голос сразу стал мягче, и немец ответил уже как бы извиняющимся тоном, что приказ есть у капитана. Я сказал: "Мы спим, но сейчас откроем дверь".   За дверью произошел какой-то разговор, и тяжелые шаги удалились. Бросаясь к двери, я крикнул семье: "Немедленно укрывайтесь и спите". Теперь же, предполагая, что немцы пришли с облавой на партизан, что они уже делали в других дворах, и боясь, что нас заберут как заложников, а может быть, и погонят на казнь, я велел семье одеваться потеплее и захватить с собой деньги: может быть, мы ночью как-нибудь удерем.   Во дворе всех жителей построили в две шеренги. Я пытался еще говорить по-немецки, но бывший с немцем переводчик немец, знакомый мне по психбольнице, оборвал меня: "Вы много разговариваете. Зачем вы требуете какой-то приказ? Не видите разве, что это военный отряд. Господа офицеры действуют по данной им инструкции". От господ офицеров несло сильным запахом коньяка. Нас долго устанавливали и несколько раз пересчитывали. Я стал рядом с Сережей, рассчитывая, что в случае отбора немцами по счету на расстрел, если счет упадет на Сережу, я оттолкну его назад и выступлю вместо него, или заслоню собой от выстрела, или подтолкну его к бегству, или, наконец, окажу ему моральную поддержку. Сережа, напротив того, старался, чтобы члены нашей семьи были разобщены, в надежде, что, авось, счет по выбору не упадет на нас. Наконец, нас установили.   Курившую П. один немец ударил по зубам и выбил у нее изо рта папиросу. П. захихикала, принимая этот знак дружественного расположения за милую шутку. Начали проверять паспорта. Некто Ч. при проверке своего паспорта тыкал в себя пальцем и говорил: "Я болгарин, я болгарин! Гут? Гут?" - и заискивающе улыбался. Затем немцы объявили нам через переводчика, что в городе убит партизанами один немец. При этом горестном извещении Х. и некоторые другие сожалеюще зачмокали губами и с сокрушенным видом закачали головами.   Нам было объявлено, что за укрывательство непрописанных лиц нас могут казнить. Затем в каждую квартиру заходили по два немца с обыском, а потом нас распустили по домам. Мне известно, что многих жителей, особенно на окраинах, после таких облав немцы забирали - мужчин, женщин, детей, стариков, эти люди бесследно исчезали, т.е. были казнены. Мы живем в постоянном страхе, беспомощные, вне всяких законов, приравненные к животным. Жизнь наша зависит от прихоти немцев.   11.VIII.41   По сохранившимся разрозненным листкам дневника, закопанного на месте разоренного дома Бермана - в Сквозном переулке. В конце 1941 г. мы, жители Крыма, были подавлены разразившимися событиями. По сообщениям немцев, наша крымская армия была разгромлена. На наших глазах немцы обращались с русскими пленными как с животными: били их, морили голодом, всячески издевались. Мирных жителей немцы оскорбляли, били, вешали на столбах, в квартиры входили как хозяева, выгоняли жильцов в кратчайшее время и сами занимали жилье, не позволяя изгнанным людям брать с собой ничего из своих вещей.   Всякий протест был бесполезен, да никто и не протестовал, угроза казни за неповиновение висела над всеми жителями. Мы знали, что малейший намек на непослушание может привести нас к насильственной смерти. Целые кварталы, улицы очищались в течение 2-4 часов от жителей, и в освобожденные дома вселялись немцы. Ужас виднелся во всех лицах, мы чувствовали себя беспомощными, раздавленными. Объявлялись приказы, один беспощаднее другого.   Даже запасенные нами продукты мы должны были сдавать немцам. А тут прибавилось еще бедст вие. Некоторые обыватели, среди них в большинстве татары, начали выдавать немцам не успевших и не пожелавших эвакуироваться партийцев и их семьи. Такие преданные в руки немцев казнились. О Севастополе немцы говорили как об обреченном городе и распространяли слухи о том, что он уже взят или будет взят в кратчайшее время, - назначались даже точные сроки взятия Севастополя. По словам немцев же, все наши армии по всему фронту были разгромлены, и жалкие остатки их, неспособные к сопротивлению, сдавались или бежали.   Следовательно, ни со стороны Севастополя, ни со стороны Большой Земли нам нечего было ожидать помощи, а сами бороться с немцами были мы не в состоянии. Бежать было некуда, бежать в леса могли немногие. Словом, мы были беспомощны и бессильны и были лишены даже права протестовать против любых мероприятий немцев. Наше положение можно было сравнить с положением овец, лишившихся пастуха, окруженных волками и наблюдающих за тем, как волки грызут любых из стада по своему выбору. Мы понимали, что мы можем спастись на некоторое время при двух условиях. Первое условие - это быть незаметнее других, т.е. стараться не обращать на себя внимание волков-немцев, избегать общения с немцами. Не попадаться им на глаза, не давать повода соседям указывать на нас или даже говорить о нас. Такие условия старалась соблюдать моя семья. Второе условие для спасения состояло в том, чтобы понравиться немцам, заслужить их расположение.   Для исполнения этого условия необходимо было оказывать немцам бытовые услуги: работать на них, кормить их, сожительствовать с ними, исполнять их поручения и приказания. К этому средству прибегло большинство населения (я не указал еще третьего условия спасения, так как это третье условие могли выполнять только нечестные люди: это - предательство, доносы и прямое сотрудничество в проведении немецких мероприятий). Но и те условия спасения, в которые старалось втиснуться население, само собой разумеется, не давали гарантии безопасности: прячущийся от взоров немцев мог попасться им на глаза случайно, угождающий немцам мог чем-нибудь не понравиться им, наконец, могли быть доносы и на прячущихся, и на угождающих.   Словом, население оказалось в положении щедринского зайца перед волком. При таком положении впору было думать только о себе, и если были среди нас люди, которые, сами находясь под постоянной угрозой смерти, тем не менее старались спасти своих близких, как, например, доктор Языджи, о которой напишу дальше, то такие люди, сами того не сознавая, были настоящими героями долга. Вот при каких условиях нашей жизни, не изменившихся и теперь, в 1942 г., был издан немцами приказ о явке евреев крымчаков и цыган на регистрацию 6.XII.41 г. Куда девались забранные еврееи, крымчаки и цыгане - никто не знал.   9.XII.41 г. был объявлен приказ собраться остальным евреям с припасами на 4 дня. К Розенбергам приказ пришел при мне. И Розенберги, и я были потрясены. При Анне Соломоновне мы старались быть спокойными, обсуждали этот приказ как обыкновенное военное мероприятие. Но когда она вышла в коридор, я в порыве сострадания обнял Рувима Израилевича, он кинулся в мои объятия, и мы крепко расцеловались, не произнося ни слова. Едва Анна Соломоновна вошла в комнаты, мы начали спокойно обсуждать положение.   Рувим Израилевич проявил мужественную стойкость. Он очень нежно относился к жене, успокаивал ее страхи. Я серьезно разрабатывал планы - как я буду следить за их высылкой, оба они давали мне поручения, смысл которых не укладывался тогда в моем сознании. Не так вели себя их соседи, - они постоянно прибегали к Розенбергам, прося у них поддержки и помощи на время предстоящей эвакуации. Настал последний день, 10.XII. В 2 часа дня я провожал своих друзей. В их квартирах собрались какие-то женщины, которым Анна Соломоновна раздавала вещи на хранение и в подарок.   С тремя громадными тяжелыми узлами мы двинулись к указанному в приказе пункту - к бывшему Дворцу труда* . Шли пешком 10 евреев со звездами, я и какая-то русская женщина. Анна Соломоновна настолько ослабела, что не могла нести свой узел, и Рувим Израилевич взвалил его себе на свободное плечо. Я нес чемодан. Встречные русские женщины плакали, причитали, обнимали и целовали Анну Соломоновну и говорили: "Дай Бог вам остаться живыми". Я думал, что это знакомые Розенбергам люди, но Анна Соломоновна сказала мне, что она их не знает.   Только русские люди могут так тепло выражать свое сочувствие чужим и даже незнакомым людям. Таких сочувствовавших, причитавших, целовавших и обнимавших нас (в том числе и меня, чему я не противился) попадалось на пути все больше. Некоторые даже крестили нашу группу. И только теперь, видя слезы встречных и слыша их благословения, я прозрел. Я понял, что провожаю своих друзей не в дорогу для эвакуации, а может быть, на смерть. Может быть! Но как узнать это наверное? И вот я сделал то, за что упрекаю себя, как только вспоминаю события тех дней: я не довел Рувима Израилевича и Анну Соломоновну до места назначения. Я распрощался с ними на Советской улице, объяснив, что я пойду хлопотать о них перед германскими властями.   Они не протестовали, может быть, даже и обрадовались. Мы обнялись, и я побежал с кошелкой в руках в комендатуру. Чемодан взял мальчик армянин - сосед, который и проводил их до самого места назначения. К коменданту меня не пускали. Я спорил, кричал. Наконец меня пропустили. "Для чего забирают евреев? Что будут делать с ними?" - спрашивал я. Переводчик в немецкой форме спросил меня: "Кто вы такой?" Несмотря на волнение, я сообразил, что должен придать себе значение, и ответил, что я русский дворянин, профессор: "Какое вам дело до евреев?" Я выкрикнул: "Среди них мои друзья Розенберги. Я предлагаю за них поручительство - прошу отпустить их со мной". И добавил: "Ходят слухи, что евреев будут уничтожать, я не могу этому верить. Я не верю тому, что культурные германцы уничтожают неповинных людей, но прошу опровергнуть этот навет на германскую нацию".   Пока я объяснялся с переводчиком - сам комендант рассматривал мой паспорт и вложенный в него портрет генерала Лашкевича с кучей орденов через всю грудь и вдруг спросил меня по-русски: "Кто это такой?" - "Мой отец", - ответил я по-немецки.   После этого мне предложили сесть, обращались вежливо, заверили, что уничтожать евреев не будут, а только вышлют их как вредных людей и виновников войны, пояснили, что со своей просьбой я должен обращаться к военным властям, что комендатура помочь мне не в состоянии, однако обещает свое содействие. Фамилию Розенбергов записали, обещали облегчить их участь, переводчик проводил меня до выхода, на самый тротуар, называя меня "ваше сиятельство". А вид-то у меня был совсем не сиятельный, да еще с этой проклятой кошелкой, как я не догадался ее бросить по дороге. Дома я не говорил о своих хлопотах, так как это повергло бы всю семью в ужас.   12.XII.41 11.XII я нашел мальчика армянина, провожавшего за обещанную плату Розенбергов до самого места назначения. Несмотря на все мои просьбы и убеждения, меня не пропустили вовнутрь этого здания. Я обращался ко всем входившим и выходившим из здания немцам, просил, требовал, но от всех получал отказ. Несколько часов я ходил перед зданием. Наконец я начал просить, чтобы к Розенбергам пропустили мальчика армянина, однако без меня. Но и в этом мне было оказано. Этого мальчика самого схватили, принявши его за еврейского ребенка, и я еще отстоял его. На следующий день, 12-го, я пришел к зданию с заготовленной запиской такого содержания: "3-й этаж, 4-я комната направо, Розенбергу. Рувим Израилевич! Я второй день пытаюсь войти к Вам, но меня не пускают. Я буду следить за Вами и узнаю, куда Вас вышлют. немцы не уничтожают евреев. По месту Вашей высылки я буду заботиться о Вас". В этот день я так же настойчиво пытался пройти в здание, но так же неудачно. Громадный немец то и дело прогонял от здания русских мужчин и женщин, собиравшихся большими толпами.   Я обратил внимание на то, что здесь были исключительно русские. Они приходили с вещами и едой для заключенных, вещи немцы принимали. Несколько человек русских просили, чтобы им выдали из заключения еврейских детей, таким отказывали в просьбе. "Зачем им дети? - недоумевали просящие. - Ну взрослых евреев вышлют, посадят в лагеря, а детей зачем высылать? Чем дети мешают?" Некоторые пришли с готовыми заявлениями, некоторым тут же на улице механической ручкой писали просьбы о выдаче им еврейских детей. Просящие обыкновенно добавляли в своих прошениях, что они готовы усыновить выданных им детей и крестить их. Одна пожилая, но крепкая еще чета просила "господина начальника" дать им мальчика по выбору самого господина начальника, так как они бездетные. Другие просили дать им знакомых детей. В разговорах слышалось общее сочувствие евреям, были слезы.   Велик русский народ в своей сердечности! Сотни людей часами толклись около Дворца труда, но среди них не было ни одного иноплеменника, ни татарина, ни караима, ни армянина, за исключением упомянутого мной мальчика, который за обещанную мною награду нес чемодан и потом проводил меня к месту заключения. Опоздавшие явиться в срок еврейки и еврееи входили в здание. С такими входящими ожидавшие на улице люди передавали записки, узелки, поручения на словах. С одной такой еврейкой я передал и мою записку. Люди надвигались на здание, немцы гнали их свирепыми криками и побоями. Один немец дрался плеткой. Упомянутый мною верзила больно ударил меня четыре раза в грудь и плечо, отгоняя от дверей здания. И русские люди переносили и брань и побои, но шли с посильной помощью к тем, кто в ней нуждался, невзирая на неприятности, на затруднения, на обиды. После нескольких часов бесплодных попыток добиться чего-либо я отошел в сторону - присесть и отдохнуть.   Тут меня встретила свояченица Б. с необыкновенно красивой девушкой: овальное лицо, громадные удлиненные темно-голубые глаза, прямые брови, прямой нос, средней величины чистый лоб, нежные щеки и уши, слегка припухшие губы и прелестные зубы. Я долго любовался ею. Звали ее Миррой Винц. Она должна была также отправиться в заключение со своей матерью. Я горячо уговаривал ее скрыться куда-нибудь. У нее был русский паспорт, были знакомые в отдаленной части города. Я советовал ей спешно найти русского мужа и за его фамилией скрыться от преследований. "Женитесь вы на мне", - сказала она. "Детка моя! Я с радостью пошел бы на это, но у меня нет отдельной квартиры и нет средств для найма такой квартиры. А ввести вас в мою семью невозможно, дворовые соседи тотчас выдадут вас". Тут я вспомнил сестер П., терроризировавших весь наш большой двор своей злобностью. Только много месяцев спустя я сообразил, как можно было найти выход из положения: у этой Мирры были, конечно, средства для того, чтобы найти квартиру и прожить со мною некоторое время. Но врожденный и воспитанный во мне принцип - никогда не пользоваться чужими деньгами - помешал мне даже помыслить тогда о таком выходе. А жаль! Только несколько позже я понял, что бывают времена, когда некоторые принципы являются не только лишними, но и вредными.   Ну что мне стоило сказать этой Мирре: "Голубчик! Заберите с собой ценности какие имеете, для себя и для меня, пойдемте к священнику (есть такие, которые из сострадания к вам повенчают нас), повенчаемся, вы примете мою фамилию, и мы переселимся куда-нибудь жить на ваши средства, пока я не устроюсь и не обеспечу нас обоих". Жить с нею как с женой я, конечно, и в мыслях не имел бы, но спасти ее я был обязан. Погибла бедная девочка: В эти жуткие дни я видел русских мужей, оплакивавших своих жен евреек. Видел русских жен, оплакивавших своих мужей евреев, видел я и посторонних заключенным людей, которые, подобно мне, часами торчали у здания, выпрашивая у немцев как милости разрешения увидеться с заключенными или передать им вещи или еду.   Я слышал вздохи, сожаления, выражения печали и сочувствия к евреям, но не слышал ни одного вслух высказанного протеста, ни одной угрозы, ни одного ругательства по адресу немцев, настолько был силен страх перед немцами. Но несмотря на этот безмерный страх, на ужас перед завоевателями, несмотря на то что они могли навлечь на себя неудовольствие и репрессии немцев, русские люди шли к преследуемым евреям, которых немцы объявили отверженными людьми, шли просить себе этих самых отверженных детей. Это был бессознательный, но великий в своей духовной красоте протест слабых, униженных, самих беззащитных и беспомощных людей против несокрушимой силы победоносного врага.   Это был вызов, сделанный побежденными людьми одной культуры духа людям другой, противоположной по смыслу культуры духа. Если в таком безнадежном положении дух русского народа не сломлен, то каких же еще доказательств надо для убеждения в конечной Победе русского народа? 13.XII.41 Я так безрезультатно проторчал у места заключения несколько часов. Некоторым людям удавалось увидеть своих знакомых евреев в окна здания и обменяться с ними знаками и даже словами, но я, к сожалению, не видел Розенбергов. Среди собравшихся шли разговоры о судьбе евреев. Все предположения сводились к одному: немцы отвезут евреев на Украину в концентрационные лагеря и заставят их работать физически.   Никто не придавал значения появившимся слухам о предстоящем истреблении евреев немцами; это казалось настолько несуразным, диким, что опровергалось даже с негодованием такими возражениями: во-первых, немцы не звери, а люди с человеческими чувствами, и потому не будут истреблять мирное население; во-вторых, истребление мирного населения противоречит международным законам, которым подчиняются и немцы. Так думал и я, причем я подкреплял эти соображения такой мыслью: "немцам не выгодно истребление евреев, так как это оттолкнет от немцев их политических друзей, а число немецких врагов увеличится; кроме того, это поведет за собою страшное наказание всего немецкого народа". Все вокруг меня были уверены в окончательной Победе немцев. Один я, несмотря на разгром моей родины, верил, что моя страна еще соберет силы и разгромит немцев. А в таком случае возмездие немцам будет страшное. Опоздавшие с явкой еврееи и в этот день шли в заключение.   14.XII.41   Я опять пошел к Дворцу труда. В этот день я решил не отлучаться от места заключения весь день, чтобы не прозевать отправки евреев из города. Когда я проходил Совнаркомовским переулком, мимо меня с шумом, с необычной быстротой промчалось несколько громадных длинных грузовиков, закрытых со всех сторон. Из грузовиков неслись дикие женские крики. В последнем грузовике задние занавески были сорваны, мелькнули какие-то лица и множество размахивающих рук. Из грузовика несся неразборчивый вопль. И вдруг впрорез этого вопля я услышал женский крик: "Александр Гаврилович!" Я окаменел. Вот когда я впервые в своей жизни испытал, что значит литературное выражение - окаменеть.   Мыслей у меня не было никаких. Я только смотрел и видел пятна белых лиц в темноте черного грузовика. Грузовик домчался до перекрестка Салгирной улицы и внезапно остановился. Осознание положения еще не проникло в мой мозг. Я хотел рвануться к грузовику, но ноги мои не двигались, как приросшие к месту. Раздался еще крик: "Леночка!" - грузовик ринулся налево и мгновенно исчез из вида. Как во сне бессознательно я начал передвигать ноги и тут только заметил, что пальцы мои скручивают папиросу. Несколько очнулся я у порога комендатуры. Я осознал, что разговариваю с переводчиком и как будто со стороны услышал собственный голос: "Меня уверили, что евреев не будут уничтожать. Я хочу видеть коменданта". Переводчик ответил: "Комендант не примет. Уходите".   Переводчик ушел. Я чувствовал себя как просыпающийся от тяжелого сна и обратился к часовому: "Меня уверили, что немцы евреев не будут уничтожать". Часовой повернулся ко мне спиной. Я простоял, тупо воспроизводя в памяти крик из грузовика: "Александр Гаврилович!" И пошел вниз пол улице. Наконец я сумел закурить скрученную папиросу и пришел в себя. Я начал рассуждать: вероятно, из грузовика мне кричала Анна Соломоновна, ее крик "Леночка!" означал, что я должен сообщить ее дочери о судьбе матери. В этот день я не сомневался, что евреев в автомобилях увозили на казнь. Итак, фашизм довел свое учение до логического конца: только избранная немецкая нация достойна жить, а люди других наций должны быть истреблены.   Так учили две с половиной тысячи лет тому назад древние еврееи времен Иисуса Навина, так думали семьсот лет назад монголы Чингисхана, так учил полсотни лет тому назад немецкий философ Ницше, и по учению своего "философа" действуют немцы нашего времени. Теперь мне стало понятно, что зверские издевательства немцев над русскими пленными и беспощадное отношение их к завоеванному русскому населению является не временной вспышкой жестокости озверелой военщины, а следствием продуманного и усвоенного мировоззрения всего немецкого народа.   Так же думал я и раньше, но тогда это были отвлеченные мысли, теперь же понимание этого положения подкрепилось конкретными данными. Итак, погибли Розенберги, погиб подававший надежды стать гением Иосиф Альберт, погибла красавица Мирра, и я никого не смог спасти. В озлоблении я стал поносить самого себя за свою недальновидность. О если бы я знал наперед о немецкой расправе, я нашел бы возможность помочь спастись хотя бы одному человеку. Но я ведь знал это. Я не только думал, но даже высказывал свой взгляд на логическое развитие фашистско-немецкого мировоззрения, я прямо говорил своим друзьям и знакомым, что фашистские немцы должны логически дойти до мысли об уничтожении славян и прочих неугодных им народностей.   Почему же я не подумал о том, что немцы не только так рассуждают, но и сделают то, что думают? Да просто потому, что самая мысль о таком зверстве противна человеческому мнению, не свойственна нормальному человеку. Если я не предусмотрел такого вывода, то что же говорить о прочих людях? Другие люди не предвидели такого конца, а я предвидел и сам опровергал возможность его. Я привожу подлинные мысли того дня, потому что впоследствии часто, очень часто повторял их и про себя и вслух перед другими людьми. Но такова уж природа человека - в последующие дни я разуверил себя в своих убеждениях: я стал сомневаться в самом факте уничтожения евреев. Настолько это казалось мне противоестественным, что я мог бы поверить этому только тогда, когда увидел бы казнь евреев своими глазами. Я начал собирать справки, расспрашивать. Мне передавали, что шоферы, возившие в автомобилях евреев, рассказывают жуткие подробности их казни. Мне говорили о том, что русские пленные категорически отказались исполнять приказ немцев - расстреливать евреев и что расстрел производили или сами немцы, или татары.   Мне передавали такие подробности: евреев мужчин отвозили на казнь отдельно от женщин и детей, всех казнимых немцы раздевали, оставляя их в одних только рубашках. Многие еврееи перед смертью кричали: "Мы умираем за Сталина". Передавали рассказ одного немца-убийцы о том, что перед казнью одна красавица еврейка просила пощадить ее, предлагая саму себя в награду, и что этот немец при рассказе сжимал свою голову руками и говорил, что он никогда не испытывал такого ужаса, как в тот раз. Мне рассказывали, что крестьяне слышали выстрелы при расстрелах, слышали крики евреев, что они видели засыпанные окопы, в которых похоронены еврееи. И все-таки я не верил: это были передачи от третьих лиц, но не рассказы самих очевидцев. В таких сомнениях прошло две недели.   26.VIII.42   В течение этих двух недель я слышал толки о том, что некоторые еврееи не пошли на регистрацию и попрятались, а немцы их вылавливали. Так, я слышал, что инженер Кругликов прятался у своих знакомых до 23.XII, но, возвратившись на квартиру своей сестры, где у него были тайники - шкафы или сундуки, был захвачен немцами. Встретился я в это время с доктором Языджи Татьяной Давидовной (караимка), она рассказала, что у нее во дворе на чердаке прячется еврейка, которую Языджи кормит по ночам, у этой еврейки есть паспорт, который надо только подправить, переделать национальность и имя. Эта женщина думает с кое-каким золотом уехать в район и выдавать себя за русскую. Я принимал участие в подделке паспорта. Паспорт был готов. женщина перешла жить с чердака на какую-то квартиру, но прожила там недолго и сама явилась в полицию. Нервы ли ее не выдержали, или она надеялась спастись с помощью полиции - не знаю, но она передала саму себя и, кстати, выдала Я. как соучастницу. немцы таскали Я. в гестапо, но помимо "нрзб." о неблаговидности поступка вреда ей не сделали.   Я. на этом не успокоилась, она приютила у себя в квартире девушку еврейку. Держала ее несколько недель. Я рыскал по знакомым, разыскивая русского мужа для этой девушки, чтобы за фамилией мужа она могла жить как русская, но Я. однажды заявила, что "муж" найден: бойкий молодой человек, русский, работающий у немцев, самоуверенный и могущий постоять за себя. Я обрадовался такому исходу, но по неосмотрительности не захотел лично познакомиться с этим "мужем". Если бы я это сделал, то, несомненно, обнаружил бы и предупредил гнусный обман: "муж" оказался не русским, а евреем, жившим по русскому паспорту. Сам находясь в опасности разоблачения, он не задумался взять к себе девушку, подвергая и ее той же опасности. Я. не разобралась в обмане, а бедная девушка через несколько дней была захвачена, и Я. опять таскали в гестапо.   По ее мнению и согласно ее рассказам, упомянутый молодой человек, будучи разоблачен, выдал прежде всего свою молодую жену, доктора Я. (как соучастницу сокрытия еврейки), а затем ездил с немцами в автомобиле по знакомым местам, где прятались еврееи, и выдавал всех, кого знал. Этим поступком он, вероятно, надеялся заслужить собственное помилование. Прятавшиеся еврееи вылавливались на чердаках, в подвалах, в окопах, в щелях. Значит, находились люди, которые помогали евреям скрываться в своих дворовых тайниках, но находились, очевидно, и специальные ищейки, которые, случайно заметив такого прячущегося, доносили о нем. Под действием таких фактов я перестал сомневаться: итак, немцы - истребители чуждых им наций! 17.VIII.42 немцы не пошли бы на такое дело, если бы не были уверены в своей окончательной Победе. Значит, они уверены в своей Победе.   Уверены в немецкой Победе и все те мои знакомые, с которыми я обмениваюсь мнениями. Неужели я ошибаюсь? Нет, я знаю свой народ: его можно бить много раз, но после каждого поражения он проникается большим сознанием опасности, собирает свои силы и обязательно выходит победителем из борьбы. Жестокости немцев будут известны по ту строну фронта, покажут, чего можно ждать от немцев, русский народ напряжет свои силы и сломит врага. немцы будут разбиты. За это говорит и ясно видимая мною политическая близорукость немцев, вернее, их глупость. А если немцы глупы, то будут продолжать глупить и дальше. Когда же немцы поймут свои ошибки, они, конечно, постараются исправить их, например, переменят обращение с русским народом, будут обещать ему свободу, самостоятельность и т.п. блага, но это уже не спасет их положения, так как поздно будет спасать то, что уже погибло. немцы будут разбиты, это я понимаю.   В этом я убежден, но одного убеждения мало: нужна непоколебимая уверенность, а такой непоколебимой уверенности у меня нет: а вдруг я допустил ошибку в своих рассуждениях? Вдруг не учел какого-нибудь пустяка в общем положении дел? Да и как может во мне укрепиться эта уверенность, когда я не имею ниоткуда поддержки, когда даже моя семья мои убеждения называет глупостями и только из приличия не называет меня дураком. Я находился в положении человека, создавшего философскую теорию и вспомнившего, что все философские системы рушились благодаря ошибкам их создателей. Помощи мне, потому что я погибаю от сомнений! И помощь явилась! Она явилась незаметно, но проявила себя весьма устойчиво.   Я познакомился с Иваном Ивановичем. Иван Иванович Е. - это сосед по двору, пожилой, неказистый с виду, необразованный, но не глупый. В нем есть то, чего не хватало мне: непоколебимая уверенность. Случайно разговорившись с ним, я понял, что имею в нем соумышленника и зазвал его к себе. Когда это произошло, я не помню, но с самого января редкий вечер проходит у нас без Ивана Ивановича. Роли наши распределились так. Иван Иванович сообщает все новости, слышанные им по немецкому радио или из разговоров и слухов, я разъясняю малейшее событие, указывая на карте пункты боев, предсказываю последующие события на всех фронтах, разъясняю политические ситуации.   Иван Иванович слушает меня, как оракула. Благодаря Ивану Ивановичу восстановлен мой авторитет в семье, моя семья перестала называть мои высказывания глупостями, мне разрешается говорить все, что я хочу, мало того - к моим словам моя семья прислушивается, как в довоенное время, мне верят! А ведь несколько последних месяцев мне не давали рта раскрыть, к моим словам относились с пренебрежением, на меня кричали. Боясь оскорблений, я по неделям не говорил ничего, за исключением одного только единственного слова "спасибо" за налитую тарелку супа.   Я сидел в своем уголке тихо, как мышь, и только слушал идиотские разговоры о непобедимости немцев и выражения страха за ожидающую нас судьбу. Иван Иванович своим уважением к моим мнениям и своей непобедимой уверенностью в окончательной Победе нашей родины изменил настроение моей семьи, семья моя стала верить моим доказательствам о неотвратимом поражении немцев. Меня даже не оспаривают. А сам я возродился и приобрел уверенность в своих высказываниях.   19.VIII.42   Выписка из сохранившегося листка дневника. 7. I. 42 г., 12 часов ночи. Сильный стук в дверь и безапелляционный приказ: "Немедленно освобождайте квартиру". Нам нечего было расспрашивать, в чем дело, - мы знали, что наши завоеватели не терпят не только возражений, но и расспросов. Насильственная очистка квартир от жильцов в течение одного-двух часов давно практиковалась немцами. Знали мы также и то, что не имеем права брать с собой из квартиры "лишнего" имущества, которое поступало в полное распоряжение немцев. Сборы были недолги, мы оделись, собрали постели и приготовились уходить. В час ночи нам милостиво разрешили: "Можете оставаться на месте". немцы заняли только три первые квартиры нашего двора, выкинув из них в 1 час ночи три семьи с детьми, с больными, со стариками.   Таким же образом очищены от жильцов Пушкинская улица, часть Кантарной и другие. 20.VIII.42 Выписка из листков. Моя семья, как и остальные жители Симферополя, находится под постоянной угрозой репрессий. Ночью раздался сильный стук в дверь. Вошли два интеллигентного вида немца младших офицерский чинов. Они начали бесцеремонный обыск, ища оружие и партизан. Пока один шарил в шкафу, другой направился к моим вещам. Видя мое скорченное положение на кровати (у меня невралгия мышц), немец спросил меня, почему я не встаю. Я ответил: "Стар я и болен" - и подал ему мой паспорт. В паспорте немец увидел портрет генерала Лашкевича. Я поясняю ему: "Это мой отец". - "Вы, значит, граф Лашкевич?" - "Да, я граф Лашкевич". Я тотчас отметил про себя, что, очевидно, в Германии или в Польше есть мои однофамильцы, но не князья, а графы. немец позвал своего товарища и показал ему мой паспорт и портрет генерала. Там же находился портрет графа Мейендорфа. "А это кто такой?" - спросил второй немец. Я без зазрения совести ответил давно заготовленной по-немецки фразой: "Это мой дядя - брат моей матери. А потому титул: граф Лашкевич - фон Мейендорф".   Оба немца вытянулись и отдали мне честь. Я лежа величественно отпустил их мановением руки. О друг мой, Анна Соломоновна! Если бы жили и видели эту картину. немцы щелкнули каблуками, круто повернулись к выходу и пошли, дробно отстукивая каблуками и не слушая мою сватью и свояченицу. А сватья и свояченица настолько были испуганы обыском, что не вникли в происходившее, ничего не поняли из происходившего и продолжали бестолково суетиться, открывая перед немцами ящики комода и уверяя их на ломаном русском языке, что оружия у нас нет. Потом сватья и свояченица недоумевали, почему обыск так внезапно прекратился, почему немцы не рылись в комоде и не заглядывали под кровати, как делали это в других квартирах. Я счел излишним пояснять им суть дела, так как всякое проявление мною собственной инициативы впоследствии ставится мне в вину.   21.VIII.42   В конце 1941 г. немцы заполнили здание пединститута, занятое под гестапо заключенными. Были там и выловленные еврееи, и пойманные "грабители" (грабеж, конечно, по понятиям немцев), и преданные доносами партийцы. женщины и старики жались около гестапо с узелками еды, немцы гнали этих людей, а татары-часовые били их и даже стреляли в них, чему я и бывал свидетелем. Население жаловалось на зверства татар больше, чем на немцев. Но несмотря на весь ужас положения, угнетенное население находило в себе мужество укрывать и спасать обреченных на смерть. Я отметил уже действовавшую в этом направлении доктора Языджи, караимку, были и другие.   Так, священник кладбищенской церкви и священник другой церкви, находящейся по улице Розы Люксембург, крестили несколько евреек, которые как христианки на некоторое время спаслись от угрожавшей им смерти. Эти и другие священники крестили много еврейских детей, которых приютили у себя соседи и русские родственники погибших евреев. Теперь эти дети, числясь христианскими и усыновленные мужественными сердечными людьми, живут, причисляясь к русским арийцам, и таким образом спаслись от гибели. Некоторых знаю и я. Упомянутые священники пострадали за свое человеколюбие.   Оба были посажены немцами в тюрьму и просидели в ней по нескольку месяцев. Мы ожидали их расстрела, но немцы все-таки выпустили их. В течение этого года я встречал и встречаю и теперь евреев: значит, кто-то, рискуя своей жизнью, спасает своих ближних. Есть же счастливые люди, которые могут это делать. Такими соотечественниками можно гордиться. О звериной жестокости немцев ходит много рассказов. Были такие семьи, в которых мужья еврееи эвакуировались, а жены русские остались с детьми полуевреями. Таких детей немцы выискивали и увозили в гестапо, матерям немцы разрешали жить дальше, но, как общее правило, матери следовали за детьми, не желая жить без них, подвергались казни вместе с детьми. Называли мне и мужей-русских, погибавших со своими детьми от жен евреек. По некоторым причинам я не могу теперь обосновать свои воспоминания именами. Но будущий исследователь заполнит этот пробел. Профессор Балабан, женатый на бывшей княжне, был похищен. В конце декабря 1941 г. он высказал мне свои опасения насчет своей собственной судьбы.   Я тотчас вынул свой паспорт и дал ему: "Возьмите и бегите с ним, приклейте только вместо моей свою карточку". Он разговаривал со мною, держа в руках мой паспорт.   - "А как же вы будете без паспорта?" - "Я подожду месяц-два после вашего отъезда, и когда немцы придут ко мне, объявлю, что паспорт утерян. Самое большое, что они мне могут сделать, это оштрафовать меня, да и то едва ли успеют, так как возвращение наших войск не за горами". - "Так вы верите в поражение немцев?" - "Я убежден в этом". - "А я не верю. За услугу спасибо, но воспользоваться ею не могу".   Он, вероятно, был-таки уверен в своей застрахованности на том основании, что он как доктор был необходим немцам и что его жена, русская (или грузинская) княжна, будучи переводчицей, имела у немцев влияние. В апреле 1942 года немцы забрали Балабана. Жена не пожелала расставаться с мужем. Говорят, что чета Балабанов садилась в ожидавший их автомобиль в веселом, как бы повышенном настроении, как будто после приема вина или эфира. В квартире до последней минуты играл патефон. Оба они почувствовали себя дурно, стоя перед следовательским столом в гестапо: это была смерть. По некоторым рассказам, эта чета вела себя мужественно перед немцами, по другой версии Балабан унижался перед своими палачами, умоляя о помиловании (как будто он был преступником, которого можно миловать за преступление). Я верю только первой версии - не мог такой человек, как Балабан, дойти до самоунижения.   Аналогичный случай был и с доктором евреем М., погибшим тогда же, жена разделила его участь. Также не пожелала отстать от мужа и русская жена еврея доктора Ш. О, русские матери и жены! Вы поддержали честь русского имени. Но есть и теневые стороны моих соотечественников. Кто доносит немцам на скрывающихся евреев? Кто предает немцам партийцев? К какому племени относятся эти гнусные полулюди, полуживотные? Я думаю классифицировать их как интернациональное племя предателей, являющихся противоестественными выродками человечества. Каждое человеческое племя с отвращением и с гадливостью отмежевывается от родства с этими полуживотными.   23.VIII.42   О цыганах. цыгане не признают нашу страну своей родиной, кажется, у них нет понятия о родине. Нет у них понятий и о честности, и о своих обязанностях по отношению к приютившей их стране. Поэтому среди призванных в армию цыган г. Симферополя было особенно сильное тяготение к дезертирству. С приходом немцев цыгане особенно усиленно принимали участие в грабежах. Целыми подводами они свозили к себе муку, зерно, они разбивали магазины и первые бросались в них с заготовленными мешками и наполняли эти мешки всякими припасами и вещами.   В начале немецкого владычества цыгане были веселыми, особенно оживленными и предприимчивыми. Они первые из городского населения начали громко выражать свою радость по поводу падения советской власти. Цыгане же делали нападения на городские статуи Ленина и Сталина. Это они, цыгане, разбили камнями и потом свергли наземь статую Сталина возле пединститута. Они без стеснения кричали проходившим по улицам евреям: "Прошла ваша жидовская власть". Но радость и оживление цыган скоро померкли.   27.VIII.42   Цыгане, как и еврееи-крымчаки, явились 6.XII.41 г. на свой сборный пункт. цыгане старались внушить немцам, что, будучи магометанами, они как правоверные находились и находятся во вражде с советской властью. Ничего не помогло. Вот два рассказа цыган, переживших ужас истребления народностей. Первый мой знакомый (имени его не знаю) рассказывал: "Я уже сидел в машине со своей дочерью, и мы ждали отправки. Увидевши разговаривавшего с немцами знакомого татарина, я закричал ему: "Спаси меня, скажи немцам, что я не цыган, а татарин, ведь мы с тобой друзья".   И этот татарин стал говорить немцам, что я не цыган, а туркмен, и они выпустили меня и мою дочь. Тогда я стал просить, чтобы отпустили мою жену и других моих детей и внуков, сидевших в других машинах. Но другие цыгане, видя, что меня отпустили, стали все разом кричать, что они не цыгане, а тоже, как и я, туркмены, и просили и их отпустить.   Тогда приятель мой татарин сказал мне: "Спасайся скорее сам, а то и семью свою не спасешь, и тебя самого возьмут обратно в машину, да и мне достанется за мое заступничество". И я убежал с дочерью, а моя жена со всеми моими детьми и со всеми внуками погибла:" Алим Д. (ул. Курбатовская) рассказывает:   - "Я был в районе и ничего не знал об истреблении цыган. Когда я возвратился, то узнал, что погибли моя жена, мои три сына, мои дочери, мои братья и сестры, все мои родственники, ни одного родного человека не осталось, теперь я один на свете".   Я спросил:   - "А где же твой сын, Джелял, первенец, комсомолец, окончивший семилетку, которым ты так гордился? Ведь он служил в Красной Армии. Он будет тебе утешением". - "Этот мой сын тоже погиб вместе с остальной семьей".   Из этого я понял, что старший сын Джеляла дезертировал из Красной Армии и что дезертирство не спасло его от гибели. Измена родине несет гибель и виновным, и невиновным: Много цыган спаслось от истребления своевременным бегством из города. Кроме того, часть цыган немцы не успели захватить, а затем пощадили по неизвестным причинам и не стали больше их преследовать. После такого разгрома цыгане стали очень скромными, перестали быть такими назойливыми, как были раньше, и потеряли всю свою живость. За этот год я ни от одного цыгана не слышал ругательства по адресу советской власти. Очень уж показательным оказался урок, данный им немцами.   8.I.42   На сегодняшний день положение такое - Ленинград осажден уже больше трех месяцев. Москва окружена с трех сторон, Ростов-на-Дону переходит из рук в руки. Крым занят весь, кроме Севастополя, Севастополь осаждается с 5.XI.41 г. (Позднейшее примечание: о занятии нашими войсками с 1.I Феодосии и Керченского полуострова мы не знали долгое время: немцы скрывали этот факт.) немцы чуть не каждый день объявляют или о том, что Севастополь взят, или о том, что он будет взят в ближайшем будущем - с указанием даже точных дат: 7.XI, 15.XI, 20.XI, 25.XII и 1.I.   Я с трепетом ожидаю каждую объявленную дату, потому что взятие крепости в точно обозначенный срок покажет, что расчеты немецкого командования непогрешимы и, следовательно, немцы действительно непобедимы и в искусстве ведения войны не могут быть превзойдены нашим командованием. Но, к счастью, все сроки проходят, а Севастополь стоит! Почти каждый день летают наши самолеты. Мерзавцы, радовавшиеся приходу немцев, приуныли: они видят, что немцам нет до них никакого дела. За 20 лет существования в Крыму советской власти население привыкло к тому, что всякого рода снабжение исходит от власти. Теперь я наблюдаю такой курьез - население упрекает немцев в том, что они не заботятся о нас, например, не снабжают нас хлебом. Русское население требует от немцев заботы о нем. Летают наши самолеты, подростки радостно провожают их. Ползут слухи - только слухами и кормимся.   Говорят о многочисленных неудачных десантах русских войск в Керчи, Феодосии, Ялте и Евпатории. Говорят о значительных операциях наших партизан, о зверских расстрелах мирного населения (за одного немца 50 русских). С 27 декабря получаем ежедневно по 200 граммов хлеба, приготовленного из облитого керосином зерна. От такого хлеба нас тошнит, сватья и свояченица ругаются. Сережа совершенно справедливо благодарит наши войска за то, что они при своем отходе пообливали зерно керосином: такое испакощенное зерно немцы не будут употреблять себе на еду и отдают нам, а если бы зерно не было облито керосином, то немцы не дали бы его нам и мы остались бы совсем без хлеба. После двухнедельных жестоких морозов с 6 января наступила оттепель. немцы объявили награду в 10 тысяч рублей за поимку предводителя партизан Мокроусова. Маловато.   Для того чтобы население охотнее боролось с партизанами, немцы внушают нам через газету "Голос Крыма", что мы сидим без припасов потому, что все припасы захватили с собой в леса партизаны и что если мы поможем немцам уничтожить партизан, то все эти запасы пойдут населению, а запасов этих так много, что их хватит на несколько месяцев. Но никто уже не верит, что немцы такие добрые, что могут отдать нам то, что попадет в их руки. Наши самолеты летают и бомбят, но бомбы по большей части не разрываются. Недалеко от нашего двора упала неразорвавшаяся бомба. Жители, у которых вновь начинает проявляться патриотизм, скрипят зубами от негодования. Они говорят: "Лучше бы эта бомба разорвалась и нас поубивала бы, чем нам наблюдать такой позор: неразорвавшиеся бомбы означают, что у нашей армии оружие не годится ни к черту".   Действительно позор: уже десятки неразорвавшихся бомб упали на город. В декабре и январе немцы вылавливали скрывавшихся евреев сотнями. В декабре, когда уничтожались еврееи, немцы не трогали евреек, находившихся в замужестве за русскими мужьями. Но на днях (дней пять назад) последовал приказ: всем таким еврейкам явиться с вещами в гестапо. Это значит на казнь. Ходят слухи, что расстреляны те священники, которые крестили евреек и пытались этим спасти их. Теперь очередь за крестившимися. Воображаю чувства людей, которым приказано "явиться"! Спрятаться негде: после фактов вылавливания прятавшихся евреев нельзя больше найти людей, способных на самопожертвование без надежды принести этим самопожертвованием пользу. Едва ли найдется кто-нибудь настолько благородный, чтобы под страхом собственной казни стал прятать обреченных евреев.   Но кто знает, может быть, и есть такие люди. Я, например, безусловно сделал бы это, если бы у меня были возможности, т.е. место, где прятать этих несчастных. Обреченным бежать некуда: согласно немецким приказам, всякий приютивший у себя какого-либо человека без прописки будет наказан вплоть до расстрела. Кто рискнет принять к себе постороннего под угрозой собственного расстрела? Из татар составляются войска для борьбы с Красной Армией и с партизанами. Вояки из татар выйдут, конечно, паршивые, но мирное русское население они, наверное, повырежут основательно.   Уже и теперь ходят слухи, что татары режут по деревням русских. Несчастным русским крестьянам помощи ждать неоткуда, а защищаться они не могут за неимением оружия: за хранение русскими жителями оружия немцы грозят им расстрелом. Над головами горожан навис голод. немцы говорят о том, что завоеванное ими население "спасено от большевиков", но не видно, чтобы это население спасалось от голодной смерти. Сережа принес сногсшибательную новость, имеющую почтенную давность. Какой-то шофер, прибывший из Феодосии, рассказал, что в ночь на 1 января с. г. немцы встречали Новый год с елками, танцами, с патефоном и ровно в 12 часов ночи в честь Нового года палили из ружей, из револьверов и горланили песни.   Поднятый ими шум и гам прекрасно замаскировал выстрелы высадившегося русского десанта, который застал врасплох уверенных в своей безопасности немцев. Наши войска легко завладели городом. О сопротивлении немцы не думали. Многие были убиты на месте, но были и спасшиеся, которые без пиджаков и без оружия бежали пешком или в наспех захваченных автомашинах. Лечившиеся от ран в лазаретах немцы бежали в одном белье и босые. Теперь я вспоминаю, что слышал уже рассказы о том, что некоторые наши жители видели внезапно возвратившихся и иногда полураздетых немцев, которые рассказывали, что они бежали от русских, захвативших Феодосию. Но одурманенные немецкими реляциями о совершенной небоеспособности разгромленной Красной Армии обыватели думали, что события в Феодосии - дело партизан и большого значения не имеют. Меня сильно занял рассказ, наверное, переданный очевидцем.   В одной квартире ярко горела роскошная елка, стол был заставлен едой, сластями и вином, патефон ревел разухабистую песню, веселые лица пирующих указывали на беззаботное праздничное настроение, тосты сменялись тостами, раздавались смех и пение, а доносившиеся с улицы, все усиливавшиеся и учащающиеся крики и выстрелы еще больше поднимали праздничное настроение: Вдруг под неудержимым натиском, почти сорванные с петель, с грохотом распахнулись двери и раздались слова: "Руки вверх!" - и в комнату ввалились, ворвались с винтовками краснофлотцы.   Ошеломленные немецкие офицеры, с лиц которых не успело сойти праздничное выражение беззаботности, подняли вверх руки вместе с наполненными вином бокалами. Упала опрокинутая ударом матросской ноги елка. "С праздничком вас! Гуляете. С Новым годом!" - раздались выстрелы. Бывший в веселой компании седой старик, согнувшись в три погибели, бросился в дверь. "Держи его", - рявкнул голос. "Пускай лезет, он старый, все равно скоро сдохнет", - ответил другой. Вот и все, что рассказал очевидец, дальнейшего он не видел и не слышал. А может быть, этот очевидец, как мастерский рассказчик, нарочно остановился на этом месте, чтобы не распылять впечатления от нарисованной им картины.   А картина нарисована мастерски. Мой дорогой Сережа, уже полгода не улыбавшийся, весело смеется, передавая этот рассказ. Глядя на Сережу, и я смеюсь, смеется и Павлик К., смеется и наш новый знакомец Иван Иванович. Да, это смешно и радостно. Смешна картина прерванного немецкого праздника, но радостно потому, что рассказанное событие определенно выявляет неистребимую силу нашей армии и дает надежду на спасение и нас, и нашей родины. Иван Иванович повышает наше настроение рассказом о том, что Керчь захвачена нашими войсками.   На базаре есть продукты питания. Колхозники денег не берут, подавай им носильные вещи. У возов торгуются: за хорошие брюки колхозники дают полпуда зерна. Жиры недосягаемы. Еще в декабре 41 года я продал валенки с галошами за два пуда муки. По базару ходят немецкие офицеры и солдаты. Жиры и мука их не соблазняют, этим они снабжаются, очевидно, исправно. Скупают они по преимуществу женские безделушки, золотые кольца, серьги, шелк, перчатки. Немецкие солдаты продают часы, вероятно, снятые с убитых евреев.   Я купил часы "Сима", или, как говорят барышники, "Сума", за 1010 р. Покупая и перепродавая вещи, я немного заработал, но недостаточно для оборота с жирами. Так я купил портфель. Продавец осторожно, с оглядкой, уведя меня подальше от немцев, показал хороший портфель. Он бы хотел показать его немцам для продажи и боялся, что они просто отнимут его, и без спору отдал мне его за 200 рублей, советуя перепродать немцам. "Это вам можно сделать, вы человек интеллигентный", - говорил продавец.   Меня немцы уже били, несмотря на интеллигентный вид, но я решил рискнуть. Я предложил портфель немцам. Портфель им очень понравился, но они заинтересовались вопросом - как он ко мне попал, не украл ли я его? Это меня так возмутило, что я, забывшись, закричал: "Как вы смеете высказывать такие подозрения?"   Немцы заулыбались и приятельски похлопали меня по плечу, их рассмешила попытка завоеванного, беспомощного и беззащитного старика поддержать свое достоинство перед стоящими выше законов завоевателями. За портфель дали 500 рублей, масла на это не купишь, но если я буду так оборачиваться и дальше, то, может быть, сумею как-нибудь прожить до прихода наших войск.   2.II.42   Прямо удивление берет: откуда столько молодежи в Симферополе? По базару фланируют здоровенные хулиганского вида парни. Покупают, продают, кричат, торгуются, сделки в 5, 10, 20 тысяч рублей их не смущают, бесцеремонно обманывают немецких солдат, шепчутся с ними, передают из рук в руки водку. Что это за накипь такая? На дезертиров из армии не похожи. Вернее всего, это просто уклонявшиеся под всякими предлогами от воинской обязанности: по учебе, по брони, симулянты по болезни, сынки высокопоставленных лиц. У этой сволочи нет патриотизма, зато есть жажда наживы. Я слышал азартный торг из-за 20 мешков муки. Пошла спекуляция!   Советские деньги не в ходу. Купить что-либо можно только за немецкие марки. Я хотел купить банку консервов и убеждал продавца, не хотевшего принимать советских денег: "Послушайте, возьмите советскими деньгами. Советские деньги никогда не потеряют своего значения, а немецкие марки - даже не деньги. Поймите, что это оккупационные купоны, простые бумажки, вроде долговых расписок, по которым никогда не будет расплаты. В самой Германии эти купоны не идут в оборот, они назначены только для оккупированных местностей". Тут я обратил внимание на то, что присутствовавшая при моем торге кучка людей, человек 10-12, сразу рассеялась, а продавец заковылял прочь, опасливо и с подозрением поглядывая на меня через плечо. Сзади меня стоял немецкий офицер. Кажется, я здорово "влип" со своими разъяснениями.   У меня мелькнула мысль: "Хорошо, если он меня пристрелит, а если будет бить меня? Господи, спаси от унижения! (даже Бога вспомнил). Если немец ударит меня, я тоже буду драться, пусть убивает". Но немец величественным жестом подозвал продавца и сказал: "Берите русские деньги". Тот с готовностью протянул мне консервы и взял 100 рублей советскими деньгами. Я с благодарностью смотрел на немца. Да, именно я обязан сказать правдиво, я чувствовал к нему благодарность. За что? За помощь в покупке? Нет. За то, что он меня не побил. Ведь я, опорочивая немецкие деньги, тем самым опорочивал и оккупационные германские власти, а это такое преступление, которое заслуживает смерти. Я сейчас с гордостью отмечаю, что не боялся смерти. А боялся унижения от немецких побоев. Но не в побоях только унижение. Унижение, бездна унижения в том, что мы доведены до такого состояния, что чувствуем благодарность к врагу за то, что он не воспользовался своим положением и не отколотил нас. До какой же грани ужаса доведены мы, русские люди! Благодарность к нечестному и злобному врагу - этакая мерзость!   Вот сосед Ю. с убеждением в голосе говорит: "Нет, Хрисанф Гаврилович, и среди немцев есть хорошие люди, не все плохие, вот у меня ночует офицер, так он и смеется, и шутит, и ребенку конфетку дал". Неужели я становлюсь на равную ногу с этим дураком? Тьфу, гадость. Но первый вопрос важнее: каким образом сохранилось в Симферополе столько молодых боеспособных людей? Почему они не в Красной Армии или не в плену? Что они уклонились от военной обязанности - это очевидно. Но как согласовать их поведение с вопросами чести и с той поистине грандиозной волной патриотизма, какую я наблюдал в первые дни войны, когда от желавшей воевать молодежи не было отбоя в военкоматах? Те ли это самые люди, которые требовали своего зачисления в войска, или это действительно накипь, гнусное отродье человечества, не знающее чести и чувства патриотизма. Наше правительство много заботилось о внедрении и развитии чувства патриотизма, и если эти люди не впитали в себя и не развили в себе этого чувства, то на чем они воспитывались, кто ими руководил, каковы их стремления и идеалы?   Не думаю, что у них есть самостоятельно выработанное мировоззрение, помешавшее им защищать родину, например политические взгляды. Вернее всего, здесь имеет значение самое пакостное, хамское шкурничество, исключающее всякое понятие о чести и об обязанностях человека. По всей вероятности, это сынки директоров, продавцов, агентов, "заведующих" магазинами, складами, т.е. тех лиц, которые и при советской власти являлись паразитами общества, старавшимися обеспечить самих себя, и которых всегда ненавидел народ; только в такой среде могли развиться такие ростки, и только такие родители посредством знакомств, связей, подкупов могли обеспечить своим сынкам беспечальное проживание в тылу.   Без числа. Февраль 1942 В декабре 1941 г. объявили о регистрации на бирже всех мужчин и женщин до 55-летнего возраста. Без отметки на бирже население не могло получать свою норму хлеба 200 граммов в день. Приказ грозил уклоняющимся от явки на биржу наказанием по военному времени. Биржа труда, где расположились немцы, рассылала людей на физические работы, игнорируя специализацию и совершенно не считаясь с желанием рабочих; посылали рыть землю (окопы) в городе, за городом, в районы Крыма, за пределы Крыма, на Украину и в Донбасс.   Я, конечно, заранее предвидел такое положение, и семья моя была весьма озабочена участью Сережи. Старые его сослуживцы устроили его кладовщиком в МТС за городом, в северо-восточной части. Еще затемно Сережа ежедневно ходит на службу, а к 4 часам дня мы уже с тревогой смотрим на часы, придет ли он вовремя или не вернется совсем? В это время можно ожидать всего, могут арестовать патрули, могут его просто убить на дороге, а то могут взять прямо с работы и послать в неизвестном направлении. Сегодня (числа в дневнике нет) Сережа рассказывал, что на совершенно пустынной улице к нему старался пристать какой-то мужчина, внезапно появившийся из-под забора. Сережа ускорил шаги, мужчина также ускорил шаг, стараясь догнать его. Обыкновенно Сережа выбирает такой путь к службе, на котором редко попадаются патрули, но на этот раз он поспешил свернуть на свою улицу, где патрули часто встречаются. Увидевши вдали патруль, Сережа направился прямо к нему. Пока немцы рассматривали его документ о работе, Сережа внимательно огляделся по сторонам, но нигде не увидел следовавшего за ним человека.   В нормальное время путник рад встретить в пустынном месте попутчика, но теперь дело другое, встреча может окончиться убийством. Распространяются слухи, что помимо убийств, совершаемых немцами, убивают мужчин и дезертиры для добычи документов, обладая которыми можно скрыться под чужим именем, и грабители из-за одежды, и даже скрывающиеся еврееи, желающие добыть себе русский паспорт. На случаях убийства евреями настаивают многие. Итак, создается такое положение: идешь по улице, где встречаются немецкие патрули, можешь попасть под немецкую пулю, пущенную пьяным солдатом просто "для прицела", из озорства, из желания поупражняться в верности глаза над "русской свиньей", идешь по пустынной улице - можешь натолкнуться на нож соотечественника, а не пойдешь никуда - немцы угонят на окопные работы под русскую артиллерию. Мы объяты страхом за Сережу, что делать? Выхода из положения нет. Придется нам ежедневно переживать страх возможного несчастья.   15.II.42   Сегодня немец чуть не застрелил соседку К. немцы издали приказ об уничтожении бродячих собак, опасаясь развития бешенства. Там, где дело касается уничтожения живых существ, немцы со стремительной готовностью исполняют соответствующие приказы. "Убивать? - с нашим удовольствием!" И солдаты и офицеры начали расстреливать всех попадающихся на глаза собак не только на улицах, но и во дворах, совершенно не считаясь с отношением к этому делу населения. Да и какое им дело до одобрения или неодобрения, не приличествует победителям считаться с настроением побежденных. Побежденные пусть будут довольны тем, что их самих оставляют в живых.   Протесты с нашей стороны не будут даже выслушаны: ведь мы низшая раса, с нами не считаются. В сущности говоря, в деле уничтожения городских собак я одобряю решение немецкого командования. Я всегда был противником разведения ненужных животных, всегда считал комнатных собачонок и дворняжек излишней, вредной роскошью. Эту мразь давно уже пора вывести и внушить народу, что недостойно человека забавляться всякой дрянью, разводящей блох, глистов, пыль и грязь. Противно и мерзко наблюдать, как какая-нибудь шавка надрывается лаем на прохожего и даже на гостя, а хозяева ее теряют время на то, чтобы отогнать ее от человека. Но истребление симферопольских собак немцами приняло трагический оттенок. немцы убивают собак где попадется: на улице, рядом с играющими детьми, во дворах, где ходят люди, на порогах квартир.   Правда, в переживаемое нами время содержание собак я считаю не только вредным, но и прямо преступным отношением к своему народу: какое право имеет обыватель кормить вредную собачонку, когда брошенный ей кусок следует отдать умирающему с голоду соотечественнику. А голодных у нас много. Нищие, старики, женщины, дети каждый день десятками заходят в наш двор и рады маленькому кусочку "керосинового" хлеба, они не брезгуют никакими объедками. К. живут во дворе лучше всех, но нищие отходят от их дверей ни с чем, а мерзкая гнусная шавка К. кусает несчастных людей за ноги, и это считается в порядке вещей! И вот немцы убили у нас во дворе несколько собак. Против нашего двора через улицу находится учреждение СС или гестапо (я их до сих пор не могу различать), и из окна этого дома какой-то немецкий офицер стреляет в живую цель: упражнения. Несколько раз пули пролетали над головами детей, один раз пуля стрелка просвистела мимо головы стоявшего у своих дверей К. и впилась рядом с его головой в притолоку двери.   Сегодня стрелок пустил пулю мимо жены К. Лизы и таки убил их шавку, попал! Лиза К. обозлилась и послала мужа "протестовать" против обстрела нашего двора. Немцы выслушали К. и с нескрываемой явной насмешкой, с подчеркнутым издевательством заявили, что офицер "охотится" на собак, что он ловкий, опытный стрелок и что К. должен быть спокоен: такой стрелок не попадет в человека, когда целится в собаку, а убьет именно собаку, что и доказал своим последним выстрелом: убил не человека, а собаку! Вот каково обращение немцев с нами, завоеванными! В напутствие К. сказали: "Ваша жалоба неосновательна, приходите жаловаться в том случае, если стрелок ранит кого-нибудь из людей". Странная вещь - я не чувствую возмущения от такого издевательства наших врагов, напротив, я злорадствую: необходимо проучить тех наших сограждан, которые дружественно или только равнодушно относятся к завоеванию нашей родины нашими врагами. Только такое отношение заставит их одуматься и правильно оценить создавшееся положение.   2.V.42   Вспомнился мне сегодня Каневский - городской голова. Как был он дураком 20 лет назад, так и остался дураком. Вся его философия направлена к приспособляемости. С приходом немцев он увидел возможность выдвинуться, стать значительным лицом. Будучи городским головой, он развернул широчайшую кампанию самоснабжения - попросту стал грабить, где можно. По слухам, немцы и сместили его в декабре 41 года за грабеж. Прирожденный большой грабитель может терпеть в своем окружении только мелких воришек и грабителей, если же мелкий воришка потянет слишком видный большой кусок, то тотчас раздается львиное рычание: "Не по чину берешь" (Сквозник-Дмухановский в "Ревизоре"). Так получилось и с Каневским: он стал грабить на виду и слишком большими кусками, "не по чину брал" и слетел с должности. Даже здесь оказался настолько глупым - не сумел приспособиться умно.   Другие приспособляются умнее, по своим силам и возможностям. 29.IV я продавал румынскому офицеру кольцо. Посредником служил В. Во время торга вошла дебелая седовласая красавица и напала на меня, как орлица: "Ах, кого я вижу! Это вы, бывший селадон и Дон Жуан! Как, вы меня не узнаете! А сколько раз на балах со мною танцевали? Вспомните бал у губернатора и институтку, которую вы держали в объятиях во время вальса!" Я был оглушен и немного растерян. К чему эта буффонада? В молодости я был загружен работой, работал, как ломовая лошадь, на балах не бывал, к губернатору не был вхож и на порог, развлечений вообще не знал и не признавал. Но меня осенила догадка, что эта красавица не заинтересована моей личностью, а стремится с моей помощью выставить напоказ самою себя. Я встал, расшаркался, поцеловал ручку и начал говорить комплименты. "Я так и знала, что вы вспомните меня. Вы всегда были умным человеком! Вот, Коля, - обратилась она к румынскому офицеру: позволь тебе представить барона Б., моего бывшего поклонника".   Я чуть не лопнул от смеха, она, не зная моей фамилии, так и сказала одну букву Б. Надо было спасать положение. Но я уже представлялся многим немцам как граф и не желал унизить себя баронетством, поэтому я поправил красавицу и представился графом, четко выговаривая свою фамилию, чтобы она запомнила ее и свободнее оперировала своей фантазией. Ошеломленный честью познакомиться со мною, румын быстро окончил торг и дал мне за кольцо два пуда хорошей муки и два килограмма хорошего смальца.   Я был в восторге: титул помог отдалить голодовку. Уходя, я слышал, как эта дама говорила румыну обо мне: "Он пострадал от большевиков, так же как и я". Но за эти дни румын, вероятно, пришел в себя и начал скептически относиться к моему титулу. Сегодня я пришел за окончательным расчетом. Румын все время подчеркнуто насмешливо величал меня "ваше сиятельство". Когда я собирался уходить и захватил смалец, он не вытерпел и с явной иронией спросил: "Кстати, объясните, кто вы - барон или граф, и как вас надо титуловать?" Я откровенно расхохотался ему в лицо и самым едким тоном ответил: "Люди, равные мне, называли меня графом, а плебеи величали вашим сиятельством.   Румын побагровел и прямо задохнулся от нанесенного ему оскорбления, ведь он все время титуловал меня вашим сиятельством, следовательно, я отношу его к разряду плебеев - его, румынского офицера, завоевателя. Я слышал за дверью его возмущенный голос: "Ведь это оскорбление!" А голос красавицы успокаивал его: "Но ведь он старик".   Очевидно, румын хотел догнать меня и отколотить за "плебея", но его подруга спасла меня, своего новоявленного титулованного знакомого. Мне тяжело было нести муку и смалец, но я всю дорогу хохотал и чувствовал себя прекрасно. Сейчас я думаю вот о чем. Наши войска стоят на Ак-Монайских позициях, у Харькова со дня на день ожидается большое сражение. Конечно, наши побьют немцев и скоро освободят нас. Как же будут чувствовать себя приспособленцы?   Эта красавица отделается одним испугом и всегда найдет оправдание своему поведению, она никому не делает зла и пользуется своей фантазией лично для себя. А как вот отделаются Каневский, его заместитель Севастьянов, редактор "Голоса Крыма" Булдеев и другие, помогающие немцам? Ведь их не погладят по головке. И какие же они глупые люди. Но глупость всегда сопутствует подлости. Кстати, этот румын очень подозрителен. У него чисто русская физиономия, необыкновенно чистый московский выговор, литературные обороты речи, полная самоуверенность в употреблении русского языка, он, безусловно, русский, из эмигрантов или бессарабцев. Да и называет она его русским именем. Черт с ним, и ему туда же дорога!   14.V.42   Идет кампания набора рабочей силы в Германию. Всюду вывешены плакаты, восхваляющие культурность, красоту и богатство Германии. Биржа труда усиленно вербует молодежь, совсем зеленых мальчиков и девочек. Биржевые проститутки (барышни, работающие на бирже) с невероятной наглостью предлагают детям записаться на "добровольную работу" в Германию. Они делают свои предложения в таком виде, что отказ становится затруднительным. "Почему вы не соглашаетесь?   Разве в Германии плохо? Ведь вы хотите же, конечно, помочь нашим спасителям? Разве вы не уверены в Победе Германии? Может быть, вы ждете возвращения большевиков? Не все ли равно вам, где работать? Так работа в Германии приблизит Победу наших спасителей. Поможет разгромить жидобольшевизм". Когда мальчик или девочка начинает путаться в ответах, теряется, то такая стерва обращается к всегда находящимся на бирже руководителям-немцам и с поистине "нрзб"  развязностью сообщает ему, что вот этот молодой человек или девушка хочет поехать в Германию, но не решается на это по таким пустым мотивам, как, например - мама не пускает!   Немец насмешливо треплет по плечу или по щеке подростка и приказывает: "Записать в число добровольцев на работы". Готово! Ребенок записан, оформлен, у него отнят его документ, без которого он никуда не скроется, дальнейший отказ его вызовет крики, угрозы, наказания, обвинения в большевизме, арест его и семьи, обыски. Никакие протесты не помогают; если на биржу явится мать "рабочего добровольца" с протестом или просьбой освободить от этой кабалы, то ее вышвыривают с проклятиями и угрозами, а биржевая проститутка издевается над горем снаружи, не желает с нею разговаривать или угрожает ей репрессиями. Затем в "Голосе Крыма" появляются статьи о радости наших детей, едущих в Германию, о счастье работать на наших спасителей, о культурной и радостной жизни в Германии, где нет стахановщины, где немцы так хорошо относятся к русским рабочим. Но были случаи и действительно добровольной записи на работы в Германию.   Интересно то, что такие добровольцы не принадлежат к беспартийной массе. Это или комсомольцы, или дети партийных деятелей. Меня это наводит на размышления. Мои знакомые видят в этом факте политическую неустойчивость партийного элемента. Я думаю, что дело не в этом. У меня мелькает вот какая мысль. Партийцы и комсомольцы боятся преследований немцев, ждут репрессий, арестов, смерти и ищут спасения. Но где найти спасение? Донос, малейший намек, случайное открытие могут навести немцев на след и повести за собою казнь.   Так не лучше ли освободиться от страхов ожидания неминуемой гибели тем, что запишешься на "добровольную работу" в Германию, сразу заметешь следы своей близости к партии, спасешь самого себя и освободишь семью от преследований? Семья такого добровольца сразу попадает под покровительство немцев, даже получает льготы по снабжению продуктами, и никакая сволочь не решится сделать донос на семью немецкого патриота. Так вот, по-моему, истинное положение дела добровольной записи на работы в Германию: часть молодежи записывается под давлением или обманом, а часть - ища спасения от смерти.   Несчастные дети и несчастные родители. Дети будут, конечно, находиться в одинаковом положении с пленными и будут беспомощны среди враждебного, злобного населения под ужасающим режимом господ, будут слугами, рабами наших тысячелетних врагов, а родители, надеющиеся спасти жизнь детей посылкой их в рабство, никогда не увидят их живыми. Есть еще, по-моему, одна причина, побуждающая ехать в Германию на работы, это ожидание голода в Крыму. немцы объедят нас и оставят на голодную смерть, в самой же Германии предоставят жителям возможность питания хотя бы и на наш счет, нашим хлебом, жирами, сахаром. Но люди, имеющие такие расчеты, глубоко ошибаются.   Как бы нам плохо ни было, но у нас есть надежда, что мы будем освобождены, а с освобождением спасемся от голода. В Германии же немцы будут кормить немцев, а иностранных рабочих, и в первую очередь русских, переморят голодом и будут из них топить мыло, как это было в прошлую мировую войну. 5.VI.42 Ужасные времена мы переживаем. Разгром следует за разгромом. "Голос Крыма" с ожесточением вопит о наших поражениях. Разгром под Харьковом, разгром на Керченском полуострове. Тяжело переживать поражение родины, но еще тяжелее переживать позор: русские люди в русской газете убеждают нас радоваться нашему поражению. Но и это еще, оказывается, не предел для горечи моих разочарований: предатели из "Голоса Крыма" и других поднемецких изданий перестали для меня быть русскими людьми, они - враги.   В тысячу раз тяжелее переживать свое отчаяние, когда слышишь не от предателей, а от рядовых русских людей, любящих свою родину, пожелания скорейшего окончания войны, скорейшего разгрома родной армии и завоевания немцами родной земли, лишь бы ужасы этой войны миновали их самих, лишь бы они остались живы, лишь бы они уцелели. Приходишь в отчаяние, ведь так говорят рядовые русские люди, а рядовых русских людей - большинство. Неужели большинство моих сограждан готовы помириться с гибелью родины ради спасения своих жизней? А находятся такие люди, которые говорят: "Хотя бы война скорее кончилась". А ведь окончание войны, находящейся в теперешней стадии, означает гибель родины и всего народа. Правда, так говорят в большинстве женщины, а личные интересы являются для женщин более важными, чем интересы ближних, родины и народа. Может быть, приходится согласиться с таким мнением, что женщина глупа от природы, что она не способна логически мыслить?   Не могу удержаться, чтобы не рассказать один характерный случай. немцы снова, как и в декабре 1941 г., стали муссировать слухи о скором падении Севастополя. Наши дезертиры (Алешка) и кумушки надеются, что с падением Севастополя улучшится наше продовольственное снабжение, особенно рыбой, и потому желают немцам успеха и негодуют на защитников Севастополя за их упорство в сопротивлении. И вот вчера одна знакомая заявила с ожесточением: "Хоть бы немцы скорее взяли Севастополь и захватили севастопольских моряков: из-за них (т.е. из-за краснофлотцев) немцы не дают нам ни хлеба, ни жиров, ни рыбы". Это так меня возмутило, что я с негодованием сказал: "Как вам не стыдно: краснофлотцы защищают нашу родину и наш народ вместе в вами, проливают за нас свою кровь, жертвуют за нас своей жизнью, а вы желаете им гибели!"   Я ожидал, что женщины накинутся на меня, как это бывало прежде, когда я раскрывал рот и "говорил глупости", и поставят меня на место, но они не нашлись что ответить мне, очевидно, время замыкания моего рта прошло. Спасибо вам, Иван Иванович, я считаю, что только благодаря вашей уверенности, подкрепляющей мои убеждения, авторитет мой в семье повысился настолько, что в этот раз меня "не поставили на свое место". Этот случай, сам по себе пустой и незначительный, характеризует настроение обывателей: пусть все пропадет, лишь бы я остался жив. Сегодня был свидетелем такого случая. По Севастопольской улице четыре конвойных немца гнали человек около 100 свободно идущих пленных кавказцев и туркмен, взятых под Севастополем. Сзади этой группы два вооруженных немца вели между собой одного русского краснофлотца, со связанными сзади в локтях руками.   Для нас, наблюдавших эту сцену, было ясно, что первые без сопротивления сдались немцам в плен, а русский краснофлотец взят с боя и даже в плену опасен победителям. Моряк был молод - не старше 25 лет. На нем был разорванный тельник, темные штаны. На тельнике виднелась кровь, но не его, так как он сам шел без усилий, не как раненый, грудь была расхристана, тельник, вероятно, порвался в рукопашной схватке. Непокрытая голова обращалась во все стороны, глаза казались красными, вероятно, воспалены от боя и злобы.   Интересно было сопоставить уверенные движения связанного человека, который шагал как хозяин той дороги, по которой шел, с понурыми, жалкими фигурами ста пленных. Нам было известно, что немцы пленных краснофлотцев недолго держат в плену живыми и скоро убивают, по слухам, даже с пытками. Со скорбью и вместе с тем и с восхищением смотрели мы, несколько стариков, на нашего храброго защитника. Скажу, что мое восхищение его мужеством заслонило мою скорбь, и я, не подумав об опасности собственного положения, снял перед ним шляпу, приветствуя побежденного физически, но не духовно. Светлые глаза и курносый нос обратились в мою сторону.   Громко, задорно, как будто он шел не на казнь, а на прогулку, краснофлотец крикнул мне: "Живем, папаша!" Но вдруг его взгляд упал на проходившую сзади меня с немецким офицером очень красивую, выхоленную, шикарно одетую девушку. Вмиг лицо краснофлотца исказилось страшной злобой, и он разразился неистовыми ругательствами: "Ах ты... сволочь, сука! Мы кровь за тебя проливали, а ты с нашими врагами: Для врагов наших завиваешь волосы и наряжаешься! Нашей кровью платишь за свои наряды! Подожди, мы вернемся, вернемся! Проститутка, предательница, гадина! Ты думаешь, мы отчета с тебя не потребуем?"   Отборные ругательства сыпались и сыпались, девушка шла с видом оскорбленной невинности, немецкий офицер делал вид, что не понимает смысл происходящей сцены, конвойные молчали, а русские наблюдатели, бывшие рядом со мною, расплывались в улыбке и вполголоса говорили: "Молодец! Таких бы неукротимых побольше!" Интересно отметить, что вся эта сцена подействовала на нас, свидетелей ее, ободряюще. Мы улыбались, и совершенно незнакомые вдруг начали делиться своими надеждами на Победу нашей армии, тут же на улице горячо обсуждали военные события и перспективы войны. Кучка совершенно незнакомых друг другу людей высказывала патриотические чувства и ненависть к завоевателям немцам.   Осторожность была забыта. Мы доверчиво выкладывали перед дюжиной собеседников те сведения, которые узнали из подпольных источников, утверждали и клялись в том, что немцы будут разбиты, улыбались друг другу, пожимали руки. Интересно, что я услышал от своих собеседников почти полное совпадение с моими собственными взглядами и прогнозами. Все были уверены, что Севастополь падет, но никого это не смущало. Главное заключалось в том, что армия, имея в своих рядах таких непоколебимых бойцов, как только что прошедший обреченный на смерть пленный матрос, имеет в себе дух и силы для Победы. Между прочим шел у нас разговор и о причинах наших поражений.   Большинство высказалось в том смысле, что виною поражения явился шовинизм украинцев на Украине и татар в Крыму. "Тимошенко - предатель! - говорил один. - Как только Сталин его устранит, мы тотчас же начнем побеждать". - "Да он уже устранен, я имею точные сведения", - говорил другой. Все внимательно выслушали мой взгляд на значение Урала. Урал - мой конек, на Урал я возлагаю все надежды, Урал - залог Победы. И все согласились со мною и в радости жали друг другу руки. Но вот кто-то сказал: "Однако, товарищи, давайте расходиться, а то как бы нас не прихлопнули тут". - "Не товарищи, а господа", - ироническим смехом ответил другой, и мы быстро разошлись. Сейчас я думаю об этом матросе. "Дорогой защитник! Ты дрался и умираешь как герой, и даже на пути к смерти ты сумел раздуть тлеющую в нас искорку надежды и уверенности. Как жаль, что никто не узнает твоего имени!"   21.VII.42   Итак, Севастополь пал. О своей харьковской Победе немцы до сих пор кричат на весь мир и возят корреспондентов нейтральных стран посмотреть грандиозные результаты этой Победы. Керченская русская армия разбита. Сотни тысяч русских пленных везут триумфальную колесницу немцев. Наши патриоты рыдают и бьют кулаками свои головы. Один несчастный бился головой об стенку до полного одурения. Я хожу по всем моим знакомым и как дятел долблю одно и то же: "Ободритесь. Победа все равно будет за нами!" Подавленные, с воспаленными глазами, друзья слушают меня. У меня уже большая аудитория. Один юнец сказал мне сегодня: "Я чувствую себя человеком только после разговора с вами". Меня обнимали, благодарили. Но я сам нахожусь в прострации. Кошмарный ужас, который я переживаю, не поддается описанию, обессиливает меня. Но все равно я обязан писать: это мой тяжкий неизбежный крест.   Не Победы немцев на фронте занимают меня, не наши поражения, даже не судьбы народов, а нечто, на взгляд уравновешенного и беспристрастного наблюдателя, может быть, являющееся незначительным эпизодом развивающихся событий. Несколько дней назад, когда именно, я не могу установить из-за пережитого потрясения, я шел домой и на Студенческой улице увидел группу людей. Один немец и один татарин, с ружьями за спиной, гнали в гестапо старуху с ребенком на руках. женщина русская, лет пятидесяти, полная, простоволосая, в сером платье, в стоптанных комнатных туфлях, очевидно захваченная как была. Лицо ее было мокро от слез, глаза закатывались под лоб.   Она непрерывно всхлипывала и что-то пыталась говорить на ходу. Наконец у нее вырвался вопль: "Не отдам!" Проходя по мостовой мимо меня, она вторично крикнула высоким воплем: "Не отдам!" Прелестная девочка лет четырех была у нее на руках и ручонками крепко обнимала шею женщины. Испуганное и тоже мокрое от слез личико смотрело из-за плеча женщины на шедшего за ними мужчину. Это был еще крепкий старик лет шестидесяти, но до того расстроенный, что у него тряслись руки, ноги спотыкались, палка в руках тыкалась в разные стороны и он следил только за тем, чтобы не упасть, а не за шедшими вперед людьми. Он торопился изо всех сил, чтобы не отстать, и только изредка поднимал глаза на девочку. Лицо его выражало такое отчаяние, что жутко было смотреть на него. Конвойные не обращали на него никакого внимания.   Но на меня было обращено благосклонное внимание, татарин крикнул мне: "Уходи, уходи!" - и схватился за висевшее за спиной ружье. Но они так спешили, что татарин не снял ружья, и вся группа почти бегом промчалась мимо меня. Я был не особенно поражен виденным: мало ли я наблюдал зверств и горя за это время. Следуя за ними, я наткнулся на женщин нашего двора. Они стояли по двое, обнявшись, что меня очень удивило, так как женщины нашего двора постоянно грызутся между собой как собаки. Все они плакали и смотрели на подконвойных. "В чем дело?" - спросил я. "Это немцы потащили еврейского ребенка на казнь. А с ним идут дедушка и бабушка, не хотят его отдавать. Да как не отдашь? Все равно заберут силой".   Я был расстроен. Подумать только - только расстроен! До чего же огрубели наши чувства, что даже такой чувствительный человек, как я, только расстраивается от зрелища казни немцами русских (полуеврейских) детей. Издали опять послышался как будто насильно прорвавшийся вопль женщины: "Не отдам!" Я вернулся домой, погруженный в размышления по поводу падения Севастополя. Только военные события владели моим вниманием, ничем другим я не интересовался. Но сегодня соседка Х. начала рассказывать об уничтожении немцами русских - полуеврейских детей. татары приходят в квартиры, очевидно, имея на руках точные приказы, безошибочно указывают на полуеврейского ребенка и требуют его выдачи.   Тут происходят душераздирающие сцены. Русские матери и дедушки с бабушками прикрывают детей и с воплями заявляют, что не отдадут их. В ход пускается сила. Несчастные старики не в силах сопротивляться, сами несут в гестапо своих внучат, надеясь вымолить у гестаповцев жизнь внучонка. Что происходит в гестапо, какие сцены ужаса, отчаяния и безнадежности разыгрываются там - неизвестно. Я думаю, что во всем мире нашелся бы только один человек, способный описать их, - это Достоевский, если бы он жил в наше время. Дедушек и бабушек немцы выгоняют, а ребенка уничтожают посредством отравы. Но всех ли дедушек и бабушек немцы выгоняют? Сомневаюсь. Уверен, что многие старики не выносят сцены расставания и погибают от разрыва сердца или сходят с ума. Разве можно безнаказанно для своей жизни перенести такой ужас?   Но трупов из гестапо не выдают, а сумасшедших, конечно, тут же уничтожают. Х. рассказывает детали одного слышанного ею случая. Дело заключается в том, что немцы раздевают обреченных детей, - не пропадать же одежде и обуви! Эту одежду и обувь уничтоженных русских детей будут носить немецкие дети в Германии и будут радоваться обновкам, присланным их отцами из варварской России! Маленькую девочку немецкий офицер посадил на стул и начал раздевать ее, снял платьице, рубашечку и туфельки. Девочка подчинялась всему и, не понимая, к чему ведет эта процедура, спросила немца: "Дядя! А чулочки тоже снимать?" немец, подготовлявший уничтожение ребенка и бывший, вероятно, в напряженном состоянии, не выдержал вопроса ребенка и тут же сошел с ума.   Я верю этому. Несмотря на мою ненависть к немцам, несмотря на мое убеждение в зверином уровне немецкой морали, я верю в то, что среди немцев находятся единичные, очень редкие личности, еще не потерявшие духовного содержания человека. Да и как тут не сойти с ума? После рассказа Х. и еще сейчас, глубокой ночью, передо мной мерещится, как живая, девочка в чулочках и спрашивает меня: "Дядя, а чулочки тоже снимать?" И эта девочка принимает облик той девочки, которую я видел на улице с дедушкой и бабушкой, спешившими к гестапо.   И мне мерещится вопль старухи: "Не отдам!" И мне мерещится лицо старика с выражением безграничного отчаяния, и его спотыкающиеся ноги, и его скользящая по мостовой палка. Мне кажется, что девочка и оба старика молят меня о спасении, меня, беспомощного старика. Что я могу сделать для их спасения? У меня безумный порыв - вскочить и сейчас же, немедленно повеситься: раз я не в силах подать помощь, то зачем жить? Лучше покончить с собой, чем переживать свою беспомощность и бесполезно мучиться: "А чулочки тоже снимать?.." Снимай, детка, снимай! Я напишу об этих чулочках письмо, направлю его по ту сторону фронта, там найдутся люди, которые заинтересуются их дальнейшей судьбой: Да, до конца жизни я буду помнить рассказ о чулочках! Крым   www.pseudology.org